Он утверждает, что научное знание должно проистекать из целенаправленного организованного опыта, эксперимента: «Самое лучшее из всех доказательств есть опыт, если только он коренится в эксперименте»[541]. Ученый не должен превращаться в простого собирателя фактов, он обрабатывает данные опыта посредством анализа и обобщений, и это служит основой для новых опытов.
Отношения человека и природы Бэкон понимал в категориях познания природы и господства над ней. В основе познания лежит опыт, то есть тщательное, кропотливое изучение природы с тем, чтобы открыть ее законы и господствовать над ней. Но в своих действиях человек должен соблюдать законы природы: «Ибо человек, слуга и истолкователь природы, столько совершает и понимает, сколько охватил в порядке природы делом или размышлением: и свыше этого он не знает и не может. Никакие силы не могут разорвать или раздробить цепь причин; и природа побеждается только подчинением ей»[542]. И здесь человеку помогает наука. «Благодаря науке ум человеческий возвышается до небес». «Наука же не знает пресыщения, а знает лишь непрерывное чередование достижения цели и стремления к новому»[543].
В естествознании Бэкона главная идея – связь теории и практики. Она выходит из сферы науки и распространяется на общество, давая человеку власть над природой. Господство рода людского во Вселенной (regnum hominis) опирается на искусства (ремесла) и науку, на союз труда и разума: «Два человеческих стремления – к знанию и могуществу – поистине совпадают в одном и том же, и неудача в практике более всего происходит из незнания причин»[544]. В господстве человека над природой особенно велика роль искусств, именно они, а не земля, климат, телесные особенности людей влияют на жизнь людей. Особенно велика роль механических изобретений, они и искусства отличают цивилизованные области Европы от варварских стран.
О развитии человечества Бэкон многократно говорил в своих работах. Это и открытия, и научные и производственные достижения. Если греки «знали только малую часть стран и областей мира», то «в наше время становятся известными многие части Нового Света и отдаленные части Старого Света. И до бесконечности разрослась груда опытов»[545]. Из достижений он называет искусство книгопечатания, применение пороха и «мореходной иглы», изменившие «облик и состояние всего мира» – в деле просвещения, в делах военных и в мореплавании[546]. Символическим образом прогресса у Бэкона в его работе «О мудрости древних» является бег с зажженными факелами – игры в честь Прометея, «он содержит в себе напоминание (и весьма разумное) о том, что совершенствования науки надо ждать не от способностей или проворства какого-нибудь одного человека, а от последовательной деятельности многих поколений, сменяющих друг друга»[547].
Таким образом, в эпоху Возрождения восприятие природы проходит длительный путь от трактовки ее как «дочери Бога» до автономного рассмотрения и понимания как объекта научного исследования. На этом пути мыслители разных течений (гуманисты, неоплатоники, натурфилософы, ученые) вносят свой вклад в это понимание. Эстетическое, утилитарное, творчески преобразовательное отношение к природе в гуманизме дополняются признанием законов природы и требованием их уважать; неоплатоники, предлагая новый взгляд на природу, продолжают и развивают мысли предшественников об освоении и преобразовании природы, а также ставят вопрос о познании природы, проникновении в ее тайны. Та же мысль о познании природы вместе с новой ее трактовкой становится главной задачей натурфилософов, которые, занимаясь гносеологией, пытаются разработать способы познания природы и определить практическую цель познания, которая выступает у них, как и у неоплатоников, в форме магии. Только у ученых идет изучение природы путем наблюдения и опыта, ими осуществляется количественное накопление знаний о природе, что приводит в дальнейшем к теоретическому ее осмыслению и выработке индуктивного метода (у Ф. Бэкона), к соединению идеи познания природы с практическим использованием этих знаний.
О. Ф. Кудрявцев«Не могу надивиться бесстыдству наших географов»: античная география под судом ренессансного землеведения
В 1517 г. в Кракове вышел из печати «Трактат о двух Сарматиях, Азиатской и Европейской, и о находящемся в них» (Tractatus de duabus Sarmatiis Asiana et Europiana et de contentis in eis) польского космографа и историка Матвея Меховского[548]. Движимый в духе времени амбициозным желанием открыть миру северные страны и народы, Матвей Меховский подверг критике ряд уходящих корнями в глубокую древность представлений о них. Но особенно часто и резко на страницах своего труда он выступал против широко принятого в античной и средневековой науке убеждения о том, что «в тех северных областях находятся известнейшие в мире горы Аланские, Рифейские и Гиперборейские, а из них вытекают не менее славные реки, описанные и воспетые космографами и поэтами: Танаис, Борисфен Большой и Малый и величайшая из рек Волга». И вот оказывается, что «все это далеко от истины», и он обещает, «основываясь на опыте (всеобщем учителе)» (experientia docente, quae est magistra dicibilium), «это опровергнуть и отвергнуть». Однако о каком именно опыте идет речь, ни в этом месте, ни в других он не говорит. Далее, правда, он как будто намекает на собственное очевидство: «Мы знаем и своими глазами видим (Scimus quidem et visu cognoscimus), что вышеупомянутые три реки (действительно крупные), Борисфен [= Днепр], Танаис [= Дон] и Волга, начинаются и текут из Московии, а Малый Борисфен, называемый у Аристотеля Гипанисом, или иначе Малым Борисфеном, берет начало в Верхней Руссии, а затем впадает в Большой Борисфен, соединяясь с ним. Что там нет гор, называемых Гиперборейскими, Рифейскими и Аланскими, – это мы точнее точного знаем и видим (certo certius scimus et videmus), как и то, что вышесказанные реки возникли и имеют истоки на равнине»[549].
Однако эта ссылка на собственное очевидство ничего не стоит. Матвей Меховский никогда не бывал в московских пределах[550], тем более в отдаленных северных краях, за ними расположенных, поэтому он не мог сам наблюдать ни истоки великих рек Восточной Европы, ни убедиться в отсутствии там Рифейских, Гиперборейских и иных гор, с которых они могли начинаться. По мнению С. А. Аннинского, в своих новаторских суждениях о физической географии Восточной Европы Матвей Меховский мог опираться на «рассказы поляков и вообще иностранцев, бывавших там, русских приезжих или эмигрантов, бежавших в Литву и Польшу, русских пленных в Польше»[551]; иными словами, использовать их личный опыт, их свидетельства. И действительно, по заявлению главного оппонента Матвея Меховского императорского посла в Москву Франческо да Колло, во время их очной встречи в Петрокове (1519) в присутствии короля Сигизмунда I польский ученый будто бы утверждал, что сведениями об истоках Дона в Рязанском княжестве он обязан «нескольким пленникам-московитам»[552]. Проблема, однако, в том, что и сам да Колло, доказывая неправоту Матвея Меховского и беря под защиту древних географов, тоже ссылался на собственный опыт и на свидетельства обитателей Московии.
Похоже, на мысль подвергнуть решительной ревизии основанную на положениях древних географов физическую карту Восточной Европы навели Матвея Меховского не какие-то частные и случайные сообщения людей, далеких от науки, а что-то иное, обладающее в его глазах большим авторитетом. А таковыми могли быть прежде всего наблюдения и суждения людей его круга, тех, кто посвятил себя ученой деятельности.
В середине 80‑х гг. XV в., задолго до того, как приступить к наделавшему много шума в ученом мире «Трактату о двух Сарматиях», Матвей Меховский продолжал свое образование в Риме, где в то время читал лекции, посвященные комментированию античных классиков, прославленный гуманист Юлий Помпоний Лет, незадолго перед тем, в 1479–1480 гг., совершивший свой «скифский вояж», или путешествие по Юго-Западной Руси.
В описании Восточной Европы Помпоний Лет демонстрирует хорошее знание античной географии. Он то и дело ссылается на древних писателей, однако далеко не всегда для того, чтобы их авторитетом подтвердить свою информацию, ибо часто, если даже не чаще, их слова он опровергает или корректирует собственными данными. О безусловном и беспрекословном – а тем более восторженном – восприятии всего, что создано древними, у этого гуманиста, сделавшего больше многих других в области изучения и комментирования античных классиков и разработки римской археологии, нет и намека. Вот его безапелляционный приговор далеким предшественникам, сообщавшим о скифской зиме: «В описании Скифии Плиний и Птолемей весьма лживы (mendacissimi), особенно Птолемей. Никто не пишет о Скифии точнее Геродота, который утверждает, что воздух там полон перьями, то есть почти всегда – снежинками»[553], – сказано в лекциях по Валерию Флакку. Однако оказывается, и Геродот ненадежен; ибо, как сказано Помпонием Летом в лекциях по Вергилию, греческий историк заблуждался, утверждая, что река Гипанис [= Южный Буг] доходит до Черного моря, тогда как она, по убеждению гуманиста, впрочем, неверному, впадает в Борисфен [= Днепр][554]