адание своего государя «исследовать истину», то есть проверить на месте утверждения «современного краковского автора (курсив мой. – О. К.) (moderno autore cracoviense)[570], как называл императорский посол польского космографа, намекая на его приверженность новому знанию. И принялся он за дело «со всею тщательностью, устанавливая истину в Москве и в других местах, от людей, знающих эти места». И вот «все сии люди утверждали» прямо противоположное тому, что писал Матвей Меховский. Говорили они, будто Танаис [= Дон] берет начало на горе Югорской, самой высокой среди гор Рифейских, будто другие прославленные реки – Борисфен [= Днепр], Волга, Двина (подразумевалась Западная Двина) – имеют истоки в этих же горах[571].
Впрочем, серьезный скандал, который могли породить «свидетельства» да Колло, не случился, ибо его труд, изданный только в 1603 г. в итальянском переводе, был доступен малому числу его современников, да и те, по-видимому, не придавали значения начатой было в ученом мире полемике вокруг Рифейских и Гиперборейских гор, если не потрудились записки да Колло напечатать; стоит заметить, что император Максимилиан I, человек, небезразличный к ученым изысканиям, нагрузивший да Колло комиссией разобраться с физической географией Восточной Европы, умер в январе 1519 г. прежде возвращения своего посла, научный отчет которого, похоже, поэтому остался при дворе невостребованным.
За короткое время после первой публикации книги Матвея Меховского высказанный им взгляд на географию Восточной Европы стал преобладающим, если не общепринятым. Его положительное и даже восторженное восприятие мы находим в близких по времени сочинениях о Московии европейских авторов. Одним из наиболее горячих приверженцев Матвея Меховского заявил себя в написанном между 1523 и 1525 гг. (изданном, правда, только в 1543 г.) трактате «О Московии» голландский богослов и полемист, находившийся в тот момент при папском дворе в Риме, Альберт Кампенский. «Вся страна москов [то есть московитов] весьма равнинна и лесиста, – сказано в трактате, – и орошается повсюду множеством больших рек». Описав течение наиболее крупных из них – Днепра, Двины [Западной], Дона и Волги, – Альберт Кампенский далее делает выпад против античной географии, в очень резких словах обвиняя ее в бессовестной лжи: «Все эти реки рождаются в местах равнинных, болотистых и лесистых, – суммирует он свои наблюдения, – не в тех легендарных Рифейских и Гиперборейских горах, которые произвела на свет лживая Греция (mendax Graecia), а не природа, нигде не виданных; ибо во всех владениях Московии не найти даже пригорка, разве что на берегах Северного, или Скифского, океана, где обитают югры, карелы, башкиры и черемисы. – И далее он прямо противопоставляет новое опытное знание описаниям древних: – Вот почему не могу надивиться бесстыдству наших географов (impudentiam Geographorum nostrorum), без зазрения совести рассказывающих невероятные вещи о Рифейских и Гиперборейских горах, в которых, по их уверению, берут начало выше названные реки. Мы не найдем также более ничего истинного почти во всем том, что наиболее авторитетные из них сообщали о двух Сарматиях и обо всей этой северной стороне нашего мира, если их описания сопоставить (что мы пытались сделать) с [сообщениями] о путешествиях людей нашего времени (курсив мой. – О. К.)»[572]. К путешественникам он, обманутый некоторыми двусмысленными заявлениями Матвея Меховского, мог отнести этого описателя Восточной Европы.
Другим сторонником и популяризатором Матвея Меховского тогда же выступил авторитетнейший итальянский гуманист Павел Йовий. В своем посвященном Московии труде «О посольстве Василия, великого князя Московского, к папе Клименту VII», созданном и опубликованном в 1525 г. в Риме, он последовательно доказывал, что великие реки Восточной Европы берут начало в огромных болотах, которые «имеют в достаточной степени неиссякаемый источник влаги», а не в каких-то больших горных массивах. Уже в развернутом заглавии своей работы Павел Йовий, желая подчеркнуть ее научную актуальность, привлекает внимание образованного читателя обещанием указать «заблуждение (error) Страбона, Птолемея и других, писавших о географии, там, где они упоминают про Рифейские горы, которые, как положительно известно, в настоящее время нигде не существуют»[573]. Ссылаясь в тексте сочинения на данные путешественников (впрочем, не названных), он замечает, что «большинство из занимающихся древней космографией (в его время. – О. К.) признает совершенно баснословными Рифейские и Гиперборейские горы, столько раз прославляемые древними»[574]. А ведь именно их ученые античности, начиная с Аристотеля, считали местом рождения указанных рек. Впрочем, Павел Йовий допускает, что Гиперборейскими могли слыть в древности горы, за которыми жили северные народности югры и вогулы[575], иными словами, Уральские горы. Проблема, однако, в том, что они вытянуты с севера на юг, тогда как Рифейские и Гиперборейские хребты должны были бы большей частью простираться с запада на восток и находиться гораздо западнее реальных Уральских гор, дабы в них могли иметь истоки великие реки Восточной Европы.
Все эти споры с древними авторами в области космографии – сколь важными ни были бы сами по себе – являются лишь частными выражениями общих процессов как переоценки ценностей, в частности, значения античного научного наследия, так и утверждения мыслителями Ренессанса собственного интеллектуального превосходства в сравнении с древностью. Неслучайно мы встречаем с их стороны – и нередко – резкие, доходящие до прямых оскорблений выпады в ее адрес. Подобные настроения, свидетельствующие о необыкновенно возросшем самосознании ренессансной культуры на зрелом этапе ее развития, не только вырабатывались как кумулятивный результат новых открытий и свершений, но и, в свою очередь, их предвосхищали и стимулировали. За несколько лет до знаменитой публикации Матвея Меховского, в 1512 г., Джованни-Франческо Пико делла Мирандола, племянник прославленного Джованни Пико и очень влиятельный мыслитель, скажет в послании к Пьетро Бембо: «Дарования скорее умножаются… чем убывают; ведь многое, что относится к познанию вещей и что не ведала ученая древность, стало известно в наш век и в те [века], которые ему предшествовали (курсив мой. – О. К.)»[576]. В качестве одной из иллюстраций этой мысли будут рассматриваться и географические «открытия» в Восточной Европе Матвея Меховского, вдохновившись которыми, в числе прочего, Ульрих фон Гуттен восклицал: «О век! О ученость! Радостно жить, а не коснеть в бездействии, Виллибальд! Да здравствуют науки, да процветают дарования. Ты же, варварство, забери свои цепи и убирайся прочь!»[577]
М. А. ЮсимИтальянские переводы Библии и проблема доступности знания в эпоху Ренессанса – Реформации – Контрреформации
Можно наметить два основных подхода к вопросу о доступности знания. – Первый: всякое знание благо и распространение знаний равнозначно просвещению общества и отдельного человека. Второй: есть знания, полезные, доступные и предназначенные только для посвященных (специалистов, профессионалов), их неконтролируемое распространение может быть вредно и даже опасно. И та и другая точки зрения могут иметь свои основания (если говорить не только о вере, но и, например, о медицине, той естественной науке о человеке, которая наиболее близка гуманитарным дисциплинам. То есть допустимо ли самолечение, вредно ли оно, нужно ли полностью доверяться врачам, или врачу, или нет, и т. п.).
Христианство возникло как «благая весть» (в переводе на современный научный жаргон можно было бы сказать «полезная информация», хотя это не одно и то же) в основном на почве этнического вероучения евреев. Библия – священная книга, рассказывающая о том, как нужно жить, и об истории взаимоотношений избранного народа израильтян с Богом. Христианское учение выработалось в эллинизированной среде, в эпоху формирования Римской империи, и это, вероятно, сделало его над– или сверхэтнической идеологией. Евангелия писались, возможно, на арамейском, во всяком случае, их греческие тексты были своего рода переводом еврейских реалий на общедоступный язык-посредник, не говоря уже о переводе Библии (Пятикнижия) с древнееврейского на греческий, известном как перевод семидесяти толковников. Таким образом, Священное Писание уже в период закладывания идеологических основ христианства формировалось как корпус разноязычных текстов, что предполагало переводы и взаимодействие между ними. Это, разумеется, не исчерпывает вопроса о доступности провозглашаемых новым учением истин, но, во всяком случае, евангельская проповедь была обращена ко всем, и даже в первую очередь к непосвященным, неслучайно она вызывала неприятие фарисеев и книжников.
В Средние века говорить об общедоступности Писания не приходится ввиду общей безграмотности и малограмотности населения, в значительной мере даже духовенства. Лишь к началу XIII в. в Западной Европе возникла настоятельная потребность в подготовке ученых кадров, прежде всего для церкви и в том числе для борьбы с ересями, которые были не чем иным, как (наряду с прочим) попытками самостоятельного толкования Евангелия и его заветов.
Вообще почти вся духовная история Европы до этого момента была историей выработки правильного или догматического знания о божественном, то есть историей признания одних положений правильными, других еретическими на основании ряда текстов, в которых однозначного толкования этих положений не содержалось. Параллельно шел процесс евангелизации, или приведения народов к новой вере, который, впрочем, трудно обозначить как процесс распространения знания, это скорее распространение ряда заданных или навязываемых правил. Языком римской образованности, на котором с начала Средних веков Писание было наиболее доступно западным людям, – латынью, владела лишь небольшая часть общества, в основном духовенство. Перевод в этот период способствовал лишь обособлению церквей, как произошло с православием в славянских странах, а также на Кавказе, в Эфиопии. Для «широких масс населения», не только простонародья, но и благородного сословия и зажиточных слоев, Писание и вообще образованность были труднодоступны, уже в силу языкового барьера, но также и вследствие того, что церковь (как институт) стала посредником между верующими и Богом, получила своего рода монополию на общение с ним. Таким образом, существовало противоречие между декларируемой потребностью евангельской проповеди «благой вести» и религиозного просвещения, с одной стороны, и тем сокровенным характером, который фактически приобрело «Откровение» в связи с формированием культа, института церкви с его самостоятельными интересами и чрезвычайными общественными претензиями – с другой.