[700], наметив стратегические направления организации научных исследований. «Новая Атлантида» при этом стала попыткой описать технологию реализации заявленной стратегии.
Таким образом, если в качестве литературного произведения «Новая Атлантида» Бэкона не внесла ничего принципиально нового в развитие жанра утопии, то как сочинение научное этот неоконченный труд представляет интерес и в части, намечающей возможные будущие сферы исследований, и особенно в части, посвященной проблемам организации науки.
Публикации
Эразм Роттердамский
Золотая книжица о способе обучения, а также чтения и толкования авторовВступительная статья, перевод и комментарии: Л. В. Софроновой
Настоящий материал представляет собой первый полный перевод трактата нидерландского гуманиста Эразма Роттердамского (1466–1536) «О способе обучения и толкования авторов»[701]. Как и другие педагогические сочинения Роттердамца, составляющие значительный по объему раздел его многогранного наследия, но хранящиеся за «семью печатями» латыни, этот труд не привлекал серьезного внимания отечественных исследователей. История создания и первых публикаций De ratione studii полна перипетий и курьезов. Трактат явился плодом собственных педагогических опытов Эразма в 1496–1498 гг., когда студентом Сорбонны он давал частные уроки. Для своих первых учеников – англичан Томаса Грея, Роберта Фишера, а также Хейнриха и Кристиана Нортгоффов из Любека – он и составил краткие наставления по латинской стилистике. В письмах тех лет, словно в зародыше, содержатся основные положения будущего сочинения: советы по выбору наставника, организации занятий, оптимальному способу обучения и чтения античных авторов[702]. Спустя годы Эразм взялся за доработку трактата и в сентябре 1511 г. подготовил рукопись значительно увеличенного по сравнению с первой редакцией текста. Он в это время жил в Кембридже, преподавая греческий язык и теологию. В целом кембриджский период в творчестве гуманиста имел заметную педагогическую ориентацию. На 1511–1513 гг. приходится всплеск эразмовой педагогической мысли, который, по его собственному признанию, стимулировался «назойливыми просьбами» его английского друга и покровителя Джона Колета (1466–1519), сопровождавшимися оплатой всех финансовых издержек Роттердамца[703]. Значительная часть педагогических сочинений нидерландского гуманиста так или иначе связана с грамматической школой Св. Павла, основанной Колетом в 1509 г. при лондонском кафедральном соборе[704]. Это было учебное заведение принципиально нового типа, ставшее образцом для классических гимназий Нового времени как по организации учебного процесса, так и по содержанию учебной программы[705]. Для «экипировки» школы Колет его друзья-гуманисты создали целую серию школьных учебников от простейшей латинской грамматики до пособия по латинской стилистике, составившие своеобразную «образовательную прогрессию». Наиболее весомый вклад внес Эразм. Среди его литературных «подарков» школе Св. Павла трактат «О способе обучения» занимает особое место. Он соединяет в себе рекомендации руководителям школ по выбору и подготовке учителя, методические советы наставникам латинского языка с решением научно-педагогических вопросов, имевших концептуальное для новой ренессансной педагогики значение.
Первая публикация трактата 20 октября 1511 г. парижским издателем Йорисом Бирмансом по заказу книготорговца Жана Граньона была пиратской. Эразмов текст вошел в томик писем итальянского гуманиста Агостинио Дати, и соответствующая часть книги называлась Praeterea Herasmi Roterodami Ratio studii ac legendi interpretandique auctores iuvenibus apprime utilis[706]. Это была конспективная версия из письма Томасу Грею 1497 г. (Ер. 63). Рукопись была продана Ж. Граньону неким Вильямом Тейлом (латиниз. Guilelmus Thaleius), предприимчивым англичанином, в силу курьезных обстоятельств ставшим обладателем архива Эразма, оставленного автором в Ферраре в декабре 1508 г. Желание войти в историю адресатом известного гуманиста подвело В. Тейла: он заменил во вступительном письме имя Грея на свое. При этом он недостаточно знал греческий язык, чтобы понять смысл обращения mi Leucophaeе (греческий перевод слова grey), и пропустил в оригинале это прозвище Грея. В июле 1512 г. в парижской типографии Бадия Асцензия Эразм выпустил авторизированный полный вариант De ratione studii, переизданный в сентябре этого же года в Лувене типографом Дирком Мартинсом. Дабы избежать путаницы с именами адресатов, изданиям 1512 г. Эразм благоразумно предпослал вступительное письмо на имя Пьера Витре (Pierre Vitre, латиниз. Petrus Viterius), французского грамматика, ставшего близким другом и учителем Грея после того, как Эразм покинул Париж[707]. В 1514 г. трактат был напечатан в Страсбурге; до конца XVII в. издавался более 30 раз[708]. В конце XIX–XX в. были сделаны переводы на многие европейские языки: немецкий (Фрейбург, 1896), английский (Кембридж,1904; Торонто, 1974), венгерский (Будапешт, 1913), итальянский (Турин, 1942), испанский (Мадрид, 1956), польский (Варшава, 1958).
Трактат выполнен в свойственной Эразму литературной манере tumultuarius («заметки мимоходом»), он оставляет ощущение экспромта, созданного легко и непринужденно. Язык гуманиста, как и его любимого автора Теренция, рекомендованного ученикам в качестве образца, близок к повседневной речи. Эффект живого, непосредственного разговора с читателем усиливается за счет использования в тексте уменьшительных форм (flosculi – цветочки, notula – пометочка, chartula – бумажка etc.), обыденных слов (inculcando – вдалбливание, долбежка), римских правовых терминов (postliminio). Встречаются редкие слова, игра слов. Все перечисленное составляет характерные черты неподражаемого эразмова стиля. Однако в остальном язык трактата иной. Если латынь других сочинений гуманиста отличается гибкостью и изяществом, богатством смысловых оттенков и лексики, приемов украшения речи, обилием сложных грамматических конструкций и подчинительных связей, то слог De ratione studii предельно лаконичен, предложения заметно короче (опускаются элементы инфинитивных оборотов), выражена только главная мысль, время на описание деталей не тратится. При необходимости Эразм ссылается лишь на имена известных педагогов от Диомеда (IV в. до н. э.) до итальянских и греческих ученых XV в. (Л. Валлы, Т. Газы, К. Ласкариса, Н. Перотти). Причина очевидна: автор обращается к подготовленной учительской аудитории, которая в состоянии понять его. Эразм экономен и в средствах украшения речи, и в лексике. Ea res или id – это и обсуждаемый метод обучения, и фигуры речи, и риторические упражнения, и рекомендации учителю, и многое другое.
Сочинение состоит из двух разделов. В первом – De ratione studii – Эразм излагает общую трехступенчатую программу обучения: грамматика (греческая и латинская одновременно), риторика, познание вещей, то есть различных наук, сопровождая ее краткой характеристикой рекомендуемой учебной литературы. Принципиальное значение имеют рассуждения Эразма о развитии памяти, о наглядности обучения. Второй раздел (De ratione instituendi discipulos) можно расчленить на три части: первая посвящена подготовке учителя и формулирует требования к уровню квалификации педагога; вторая – содержит систематизированный обзор приемов и средств развития речи (usus loquendi); третья – демонстрирует со множеством примеров актуальнейший для ренессансного ученого гуманистический подход к проблеме толкования текстов (ratio legendi interpretandique auctores).
Положения трактата в большей своей части носят прикладной характер, однако их анализ необходим для выявления специфики педагогической концепции северного гуманизма, ориентированной на единую антично-христианскую древность. Текст изобилует аллюзиями на сочинения античных риторов, многочисленными прямыми цитатами из двух основных источников риторической мысли Эразма – трактата «Наставление оратора» Квинтилиана и «Об ораторе» Цицерона. Однако наряду с ними, а также другими языческими мыслителями – Гомером, Аристотелем, Вергилием, Горацием, Цезарем и т. д., – среди рекомендованных к изучению авторов значительное место отведено Отцам Церкви – Оригену, Иерониму, Иоанну Златоусту, Амвросию, Василию. Предлагается использование христианских поэтов IV–V вв., например Пруденция – «христианского Пиндара». Эти авторы соединяли античное красноречие – stilum Tullianum – с благочестивым содержанием. В трактате еще раз подчеркивается эразмово неприятие формальной риторики, заботящейся только о красоте слога.
Эразм, осознавая, что современным учителям слишком далеко до описанного им идеала, настаивал, однако, что если человек намерен стать учителем, то лишь широкая образованность поможет облегчить для его подопечных тяжелый труд приобретения знаний. Получив от Роттердамца De ratione studii, Колет писал другу: «Я бегло прочитал твой труд “Об обучении”… И я не только согласен со всем тем, что прочитал, но полон также восхищения твоим умственным дарованием, совершенной техникой, эрудицией, плавностью и силой изложения. Я не раз высказывал пожелание, чтобы мальчиков в моей школе… могли обучать именно такие люди, как ты нарисовал… Как страстно я хотел тогда иметь тебя, Эразм, учителем в моей школе! Но я надеюсь, что ты окажешь мне помощь хотя бы в подготовке моих учителей…»[709]. Главным учителем грамматической школы стал Уильям Лили (ок. 1466–1522), близкий друг Томаса Мора, знаток классических языков. Эрудиция и блестящее педагогическое мастерство Лили вполне соответствовали требованиям Эразма.
Эразм Роттердамский приветствует Петра Витерия, превосходного преподавателя свободных искусств
Любезнейший мой Петр, ты это ремесло, конечно, постиг всецело и основательно и верно определил – каким способом можно передать [ученикам] как можно больше, чему и в каком порядке ты будешь учить, и что, наряду с прочим, имеет важнейшее значение во всех предметах, но особенно в изучении благородных наук[710]. Разве мы не знаем, что, если проявишь мастерство, то с наименьшим трудом устраняются огромные тяготы, которые вообще не могут быть преодолены никакими иными средствами. К примеру, и на войне точно также важно не [только] с каким по численности войском и с какими силами на врага нападаешь, но и с насколько хорошо обученной армией, по какому плану и в каком порядке вступаешь в сражение. И намного быстрее добивается того, к чему стремится, именно тот, кто разузнает кратчайший путь, нежели другие, которые, по словам Плавта, «следуют за указаниями потока»[711] или советом Пифагора – τάς λεωφόρους[712] – пренебрегают или блуждают иными окольными путями ошибок. Поэтому ты просишь, чтоб я тебе предписал порядок занятий, а также направление и форму, чтоб ты следовал [за ними] словно за нитью Тезея[713] и мог находиться без блужданий в лабиринте авторов, мог быстрее подняться к вершине учености и даже больше заботиться о занятиях других, коих ты учишь благородным наукам, поскольку сам ты уже почти достиг высшей степени учености. Я же в меру моих человеческих сил подчинюсь охотно этому человеку – такому другу, что грешно было бы ему, требующему, отказывать в чем-либо, не говоря уже о деле столь достойном, сколь и плодотворном. Если сочтешь этот наш совет для тебя приемлемым, то тебе будет просто указать путь и другим, стремящимся к добрым наукам.
О способе обучения
По своему источнику двойным представляется знание в целом – знание вещей и знание слов. Вначале слов, потом вещей. Но некоторые, как говорится, еще «с немытыми ногами»[714], торопятся к изучению вещей, пренебрегают исследованием языка и, невпопад стремясь якобы к краткости, несут величайшие потери. Ибо если вещи познаются только лишь на слух, тот, кто не знает толка в силе языка, он и в суждении о вещах обязательно также подобно слепцу заблуждается и несет вздор. Вообще, ты мог, вероятно, заметить, что никто более других и повсюду не занимается софизмами[715], чем те, которые говорят, что они, мол, игнорируют слова, а рассматривают саму вещь. Вот поэтому в обоих отношениях – в познании и слов, и вещей – следует обучаться сразу наилучшему и к тому же у наилучших наставников[716]. Что может быть глупее – с великим прилежанием изучать то, что впоследствии будешь вынужден по большей части забыть? Но ничто легче не изучается, чем правильное и разумное. Тогда как если что превратное засядет в уме, то, на удивление, невозможно его искоренить.
Итак, на первое место может претендовать грамматика[717], причем нужно преподавать мальчикам сразу же двойную грамматику – греческую и, конечно, латинскую. И не оттого только, что, кажется, на этих двух языках было изложено все, что подобает познать, но и потому еще, что каждый из них к другому настолько близок, что оба быстрее могут быть усвоены вместе, нежели один без другого, по крайней мере, чем латынь без греческого. Квинтилиан предпочитает, чтоб мы начинали с греческого[718], но если эти указания принять, то при условии, что латынь последует вскоре. Он предостерегает, что к обоим языкам нужно относиться с равным вниманием, лишь тогда получится, что ни один их них не станет помехой другому. Поэтому основы обоих языков должны быть усвоены сразу и с наилучшим учителем; если же, вопреки ожиданию, такой не нашелся, тогда (это похожее средство) следует воспользоваться лучшими авторами. Их, конечно, немногих, мне б хотелось отобрать. Среди греческих грамматиков всякий отдаст первое место Теодору Газе[719], второе – по праву, как мне кажется, присваивает себе Константин Ласкарис[720]. Среди более древних латинских – это Диомед[721]. Между более современными я вижу совсем немного различий, разве лишь Никколо Перотти[722] из всех кажется самым основательным, причем без педантизма. Впрочем, хотя я признаю наставления подобного рода необходимыми, однако, мне хотелось, чтоб они были как можно короче, только б были наилучшими. Также я никогда не одобрял толпы учителей, которые, вдалбливая наставления, задерживают мальчиков на долгие годы.
Ведь настоящее умение говорить безупречно лучше всего приобретается как через общение – уединенные и публичные беседы с говорящими правильно, так и путем постоянного чтения писателей – образцов красноречия. Из них сначала тех следует усвоить, чья речь, кроме того, что она является совершенно безукоризненной, еще и содержанием своим как бы приманкой привлекает учащихся. В этой категории я отдал бы первенство Лукиану[723], второе место – Демосфену, третье – Геродоту. Опять же, из поэтов первое место – у Аристофана, второе – у Гомера, третье – у Еврипида[724]. Ибо Менандра, кому я, конечно, намеревался дать первое место, мы утратили. Опять же среди латинских авторов для обучения красноречию кто полезней Теренция[725]? Чистый, безукоризненный и весьма близкий к обыденной речи, а также самим характером содержания он приятен для юношества. Что до меня, то я нисколько не возражаю, если кто-либо полагает должным добавить к этому избранные комедии Плавта, очищенные от непристойностей[726]. Следующее место будет у Вергилия, третье – у Горация, четвертое – у Цицерона, пятое – у Цезаря. Если кто-либо сочтет важным присоединить Саллюстия, с этим я не стал бы очень спорить; полагаю, что этих (авторов) вполне достаточно для изучения обоих языков. Ибо мне не нравятся те, кто тратит всю жизнь на дотошное без всякой меры изъяснение авторов, причем любых, решительно считая дитем неразумным любого, кто пропустит любую бумажку.
Итак, выработав способность говорить, если не витиевато, то, во всяком случае, стилистически правильно, мысль следует направить далее к познанию вещей. Хотя у тех же писателей, которых мы читаем ради совершенного слога, к тому же собраны и незаурядное сведения о вещах, но по традиции почти все знание вещей должно получать у греческих авторов. И действительно – откуда же тебе черпать и проще, и быстрее, и приятнее, нежели непосредственно из первоисточников? А в какой последовательности и под руководством каких наставников предпочтительнее всего дисциплины должны изучаться – это мы, пожалуй, покажем в другом, более подходящем месте[727]. Однако давайте вернемся к занятиям младшего возраста.
Итак, чтоб из [сочинений] этих авторов, откуда (как мы сказали) должно черпать богатство языка, тебе собрать урожай более пригодный и богатый, я рекомендую тебе старательно изучить Лоренцо Валлу, который изысканнейшим образом написал о красоте латинского языка[728]. Опираясь на его советы, ты уже и сам немало заметишь. Однако же мне б не хотелось, чтоб ты был рабски следовал во всем предписаниям Валлы. Он поможет в том случае, если ты заучишь грамматические фигуры, переданные Донатом[729] и Диомедом, если ты уяснишь все правила и формы стихосложения, если будешь иметь наготове основные положения риторики, а именно: предложения, общие места, ораторские приемы украшения, распространения (амплификации), формулы переходов. Ведь это все полезно не только для обсуждения, но и для подражания.
Впоследствии, обученный этим приемам, при чтении авторов ты будешь бдительно подмечать всякий раз, когда встретится некое замечательное выражение, когда нечто будет сказано архаически или по-новому, когда некий аргумент либо остроумно раскрыт, либо искусно завуалирован, если какое-либо особенное украшение речи, или какая пословица, или какой пример, или какое изречение, которые стоит запомнить. И это место следует выделить каким-нибудь подходящим значком. Причем нужно пользоваться знаками не только разнообразными, но и соответственно приспособленными, чтоб они тотчас указывали, что именно свойственно [данному] месту. Если кто-либо решит, что к этому следует добавить диалектику, я не стану очень возражать, однако, пусть изучает ее у Аристотеля[730], а не у кого-либо другого словоохотливейшего из племени софистов[731]. Но опять же, пусть не останавливается здесь, дряхлея, словно среди скал сирениных (как сказал Геллий[732]).
Между тем, однако, помни, что наилучшим учителем красноречия является перо[733]. И его нужно усердно упражнять в стихах, в свободной речи, всякого рода рассказах. И не следует пренебрегать памятью – хранилищем прочитанного. Хотя я не отрицаю, что она подкрепляется «местами» и «образами»[734], все же наилучшая память твердо стоит преимущественно на трех вещах: понимании, упорядочении, старании[735]. Ибо значительная часть памяти состоит в том, чтоб всецело познать вещь. Тогда упорядочение сделает так, что нечто, даже однажды забытое, мы, как бы возвращая на родину[736], вновь восстановим в памяти. В свою очередь, старание всегда, а не только в данном случае, имеет очень большое значение. Итак, если ты хочешь что-либо запомнить, это следует внимательнее и чаще перечитывать, затем у нас самих многократно спрашивать, так, что если что-то случайно забудется, то может быть восстановлено. И еще совсем немногое, но, однако, вполне достойное, чтоб это можно было посоветовать и что будет очень полезным: если [встретится] нечто для учащихся необходимое, но для запоминания трудноватое, например, что-то из названий мест, которые сообщают космографы, стихотворных размеров, грамматических фигур, генеалогий или что-либо подобное, нужно все это насколько возможно кратко и очень четко написать в виде таблиц и развесить [их] на стенах комнаты, чтоб и там, и сям попадалось на глаза учащимся. Также, если что-либо кратко, но выразительно сказано, например, апофтегма[737], пословица, сентенция, впиши в начало и в конец ваших книг, или вырежи что-то на перстнях[738] или чашах, а другое изобрази перед входом и на стенах, или на витражах, и даже на окнах, чтоб везде глазам представало бы то, что способствует познанию. Конечно, эти приемы, каждый в отдельности, кажутся незначительными, но, соединенные в одно целое, способствуют накоплению и умножению сокровища учености, и τώ είς άφενον σπεύδοντι, то есть стремящемуся к этому богатству[739], не должно пренебрегать [возможностью] с их помощью обогатиться. В конце концов, это принесет пользу и притом максимальную не одному только, а тем многим, кого ты учишь. К тому же никак иначе ты не лучше сможешь понять, в чем ты разбираешься, в чем нет. Иногда нечто новое приходит при объяснении и в рассуждении и, как ничто другое, глубоко западает в душу.
О методе наставления учеников
Но я вижу, что ты жаждешь, чтобы мы коснулись немного также способа обучения. Ну что ж, уступим Витерию, однако я знаю, что Фабий как раз об этом же очень старательно поучал[740], так что после него писать о том же самом кажется решительно неуместным. Итак, кто хочет учить кого-либо, тот будет стараться передавать сразу наилучшее, но чтобы он наиболее правильно передал это наилучшее, пусть будет сведущ во всем, что необходимо, а если в этом человеку дарованием отказано, по крайней мере, в основах каждой науки. При этом я не стал бы удовлетворяться десятью или двенадцатью авторами, но старался бы узнать всю систему наук, чтоб ничто не упустил даже тот, кто готовится преподавать очень немногое. Следовательно, учителю придется странствовать среди всякого рода писателей с тем, чтоб читать лишь только наилучшее, но никого не стоит оставлять невостребованным, даже если автор считается недостаточно значительным. И чтобы подобным приемом добиться результата, следует иметь под рукой заранее подготовленные для этого общие места, некоторые правила и формулы, чтоб, где бы ни встретилось что-либо достойное выделения, он это в надлежащем порядке записал. А каким способом это можно сделать, мы показали во втором комментарии De copia[741]. Правда, если кому-либо недостает времени или многих книг, один Плиний обильно снабдит очень многим[742], многое есть у Макробия[743] и Афинея[744], разнообразное – у Геллия. Но сначала следует поспешить к самым истокам, то есть к грекам, причем древним. Философии лучше всего научат Платон и Аристотель, а также его ученик Теофраст и заимствовавший у них обоих Плотин. Из теологов после Священного Писания никого нет лучше Оригена, никого – утонченнее или привлекательнее Златоуста, никого – безупречнее Василия[745]. Среди латинских [Oтцов] в этой области только два автора замечательны: Амвросий[746] – поражающий аллюзиями, и Иероним[747] – наиболее сведущий в сокровенных писаниях. [Даже] если учитель будет иметь мало свободного времени, чтоб останавливаться на каждом отдельно, тем не менее я настаиваю, что все авторы должны быть затронуты, [но] составление их списка в данный момент не является [моей] задачей. Во всяком случае, ввиду [предстоящего] толкования поэтов, у которых есть обычай соединять в своих [сочинениях] взятое из всевозможных наук, следует овладеть множеством преданий, а у кого ты [их] разыщешь лучше всего, нежели у Гомера, отца всех мифов. «Метаморфозы» или «Фасты» Овидия Назона[748], хотя и написаны на латыни, однако имеют не меньшее значение. Заслуживает изучения космография, которая используется даже для познания истории, не говоря уже о поэзии. Ее наиболее кратко излагает Помпоний Мела, наиболее эрудированно – Птолемей, а основательнее всех – Плиний[749]. Ведь не только Страбон пишет об этом[750]. Здесь важнейшая задача – сосредоточенно проследить, какие общепринятые [ныне] названия гор, рек, стран, городов каким древним соответствуют. Такое же внимание следует проявить к наименованиям деревьев, трав, животных, орудий, одежды, драгоценных камней, в которых, невероятно сказать, [вся эта] толпа [современных] учителей ничего не смыслит. Представление о них приобретается понемногу у разных авторов, которые писали об агрикультуре, о военном деле, об архитектуре, кулинарии, о драгоценных камнях, растениях, о повадках животных. Хотя Юлий Поллукс написал непосредственно о названиях вещей[751], о если б он их также тщательно систематизировал, как в изобилии собрал, часть – из этимологий, часть – из тех языков, которые вплоть до нашего времени сохраняют очевидные следы древней и неиспорченной речи. К ним относятся язык византийцев, италийцев и испанцев; язык галлов был более других испорчен[752]. Знания о древности следует приобретать не только у древних авторов, но и из старинных монет, надписей на камнях. Нужно также выучить генеалогию богов, которыми наполнены повсюду всевозможные сочинения: ее после Гесиода Боккаччо[753] изложил удачнее, чем можно было ожидать от [человека] его времени. Не следует игнорировать астрологию, особенно Гигина[754], ибо ею поэты повсюду сдабривают свои творения. Уяснению подлежит также значение и природа всех вещей, ибо отсюда обычно заимствуются уподобления, эпитеты, сравнения, сопоставления, метафоры и прочие подобные фигуры речи. Но прежде всего надо изучить историю, ибо она находит весьма обширное применение, не только в поэзии. Еще – если кто-то хочет подробно изъяснить Пруденция, первого поистине красноречивого из христианских поэтов[755], ему надлежит стать сведущим в сокровенных писаниях. Короче, нет ни одной дисциплины, будь то военное дело, агрикультура, музыка, архитектура, которая не была бы полезной для тех, кто принимается за объяснение древних поэтов или ораторов. Но я вижу, что ты уже давно хмуришься. «Право, – говоришь ты мне, – ты накладываешь на простого учителя безмерное бремя». Действительно, я обременяю, но одного, чтоб облегчить чрезвычайно многих. Я хочу, чтоб один учитель учил бы всему, а не множество – каждый по одному [предмету][756]. Фабий уже достаточно предложил для развития речи мальчиков и для обучения их фигурам речи как бы шутя, через игру[757]. После того, как первоосновы будут преподаны, я предпочел бы тотчас привлечь мальчика к практике говорения. Поскольку этот возраст в течение нескольких месяцев может заговорить на каком угодно варварском языке, что запрещает ему сделать то же самое на греческом или латинском? Однако это не имеет смысла в большой группе мальчиков и требует домашнего общения с учителем. Впрочем, в школе учитель тоже будет стараться или со многими, или с каждым в отдельности говорить настолько правильно, насколько это возможно. При этом пусть он что-либо объясняет и понуждает [учеников] к подражанию. Пусть он, если что-то будет сказано более сносно, не раз похвалит говорящих или исправит, когда они ошибаются. Если избрать этот прием, то они тоже будут вырабатывать привычку говорить более взвешенно и более тщательно и внимательнее наблюдать за говорящим учителем. Поможет и такое средство, если заранее установленными поощрениями или наказаниями их побуждать как бы на основании закона, чтоб они сами также между собой исправляли один другого. В дальнейшем учителю следует выбрать несколько наиболее эрудированных учеников для завершения спора. И будет небесполезно предложить мальчикам несколько формул: одни они должны использовать в споре, другие – в беседе, третьи – в застольях[758]. Очевидно, их следует так преподать, чтоб они были одновременно и легкими, и привлекательными. И впредь этот старательный и образованный, проницательного ума учитель не будет тяготиться, отбирая из всех собранных предписаний грамматиков некоторые самые-самые простые и кратчайшие, [излагая] их в максимально удобной последовательности.
После того, как он это передаст, [учеников] следует сразу привлечь к чтению какого-либо автора, наиболее походящего для этой цели, а также к письменной и устной речи. На этой стадии учитель будет старательно вдалбливать для лучшего усвоения преподанные прежде положения и примеры, к которым может добавить кое-что, как бы готовя их уже тогда к более сложному. С этого момента они должны постоянно заниматься темами. В темах особенно нужно избегать, чтоб они, как это бывает, не были неглубокой мысли или примитивного изложения, но имели бы ту или иную меткую или привлекательную сентенцию. Однако она должна не слишком не соответствовать детскому уму, чтобы, одно читая, одновременно и нечто другое учили для более серьезных занятий в будущем. Следовательно, учителю нужно иметь тему, которую он мог предложить бы мальчикам, или достопамятную историю. Темы, например, такие: поспешность Марцелла стремительно низвергла Римское государство[759], благоразумное промедление Фабия восстановило [его][760]. Впрочем, здесь имеется также сентенция, что обычно необдуманные замыслы неблагополучно осуществляются. Также: трудно рассудить, кто из двоих оказался глупее: Кратет, который выбросил золото в море, или Мидас, который считал, что ничего нет лучше золота[761]. Также: чрезмерное красноречие стало роковым для Демосфена и Цицерона. Также: никакая похвала не может быть равной заслугам царя Кодра, который счел, что благо граждан следует спасти потерей собственной жизни[762]. Не составит большого труда подобрать множество такого рода примеров у историков, особенно у Валерия Максима[763]. Или пусть учитель использует предания, например, такие: Геркулес снискал себе бессмертие, побеждая чудовищ; Музы особенно любят источники и рощи, избегают дымных городов. Или басню: как правильно указал Жаворонок на то, что не следует поручать друзьям дело, которое можешь выполнить сам[764]. Также: мешок, висящий на груди, все видят, а висящий сзади – не видит никто[765]. Или: благоразумна была лиса, которая предпочла оставить насосавшихся клещей, чем, обобрав их, допустить голодных и жаждущих, которые высосут какой бы то ни был остаток крови[766]. Или апофтегму, к примеру: далеко разошелся во взглядах с толпой нашего времени тот, кто предпочел человека без денег деньгам без человека. Также: по праву Сократ презирает тех, которые живут, чтобы есть, а не едят, чтобы жить. Заслуженно не хвалил Катон тех, которые разумны больше устами, чем умом. Или пословицу, что «сапожнику не следует судить выше сапога», что «не всякому дано плыть в Коринф»[767]. Поскольку мы опубликовали столь много изданий «Хилиад»[768], то найти их не составит труда. Или сентенцию, например: ничто не стоит дороже, чем полученное мольбами[769]. Или: уступчивость порождает друзей, правдивость – ненависть[770]. Или: друзья, которые поодаль держатся, друзьями не являются. Или естественный признак какой-либо вещи, например: магнит притягивает к себе железо; горючесть нефти. Или такое свойство пальмы, что если на нее положить груз, она не только не пригибается к земле, но, напротив, стремится вверх и поднимается еще выше. Или необычное свойство полипа, который меняет окраску по цвету лежащего под ним дна, чем ускользает из сетей рыбака. Или особую фигуру речи, например, такую градацию[771]: богатство производит невоздержанность, невоздержанность – довольство, довольство – высокомерие, высокомерие – ненависть, а ненависть – гибель. Или сравнение, например: как железо, если его постоянно используешь, от этого истончается, а если не используешь, съедается ржавчиной, так и талант, если используешь, от тяготы гибнет, а если не используешь, еще больше повреждается от праздности и безделья. Или аллегорию, к примеру: не следует огонь к огню добавлять, как к пламени – масло. Или перестановку[772], как: я тебя таким считаю не потому, что сильно люблю, но потому сильно люблю, что таким считаю. Или распределение[773]: он слишком глуп, чтобы суметь молчать, слишком некрасноречив, чтобы суметь говорить; он слишком простодушен, чтобы суметь солгать, слишком почтенен, чтобы желать лгать. Но я столько уже указал – довольно с меня. Или можно выбрать некий изысканный оборот речи, образец которого давать нет необходимости. Ничто не препятствует тому, чтобы несколько подходящих приемов, таких, как сентенция, исторический пример, пословица или фигура, попали б в эту же речь. Соответственно, учитель, которому надлежит постоянно «бродить» среди хороших авторов, повсюду будет собирать подобные своего рода «цветочки» и будет представлять эти отрывки, или даже изменит их форму сообразно способностям детей.
После того, как посредством этих приемов мальчик приобретет достаточный речевой навык, тогда, если это представится возможным, его следует направить к более сложным темам грамматики, которые нужно по разделам и в определенном порядке так передать, чтобы в первую очередь были предложены самые простые, да и то вкратце. Затем, когда только способности учащихся вполне разовьются, тогда целесообразно прибавить в определенной последовательности весь более сложный материал. Образец того, какой должна быть эта последовательность, ты можешь взять в грамматике Теодора Газы. Однако мне б хотелось, чтоб ученики надолго не задерживались на правилах, а были немедленно отосланы к более серьезным авторам, особенно, если они уже постигли те основы – риторику, фигуры и стихотворные размеры[774], о которых я сказал. Тем временем они должны упражняться в более сложных темах, для отбора и изложения которых им потребуется старательный и образованный учитель. И даже если учитель посредственный, но в такой же степени скромный, он не откажется обратиться за помощью к другому, более образованному. Виды тем могут быть приблизительно такими: учитель сначала может предложить изложение на простонародном языке краткого, но выразительного письма, которое нужно затем передать на латинском или греческом языках, или на обоих. Или притчу, или анекдот, но не пресный, или четырехчастную сентенцию[775], со сравнением каждой из двух частей и [анализом] способа их соединения. Или аргументацию, рассматриваемую в пяти частях[776], или дилемму с двумя положениями[777], или так называемое полирование, раскрывая его в семи аспектах[778]. А иной раз, еще готовясь постигать искусство риторики, пусть разбирают отдельно какой-нибудь один из ее разделов[779]. Такого рода риторические упражнения описал Афтоний[780]. Иногда [пусть изучают] восхваление, порицание, миф, уподобление, сопоставление. Иногда – фигуру, хотя бы разделение, распределение, введение чужой речи, ответ на возражение, замечание. Не раз учеников следует попросить объяснить стихотворение, неоднократно – оформить прозаическую речь стихами. Время от времени пусть имитируют в лексике и стиле письмо Плиния или Цицерона. В другой раз одно и то же изречение разными словами и фигурами снова и снова распространяют. А иногда то же самое изречение пусть варьируют по-гречески и одновременно по-латыни в стихах и в прозе. Иногда одну и ту же речь пусть переложат пятью или шестью стихотворными размерами, которые определил наставник. Иногда одну и ту же сентенцию пусть преобразовывают посредством как можно более разнообразных мест и фигур. Но больше всего пользы бывает от переводов с греческого. А потому желательно, чтоб ученики занимались такими упражнениями как можно чаще и усерднее. Ибо тут одновременно и вырабатывается способность понимания речи, и глубоко осознаются возможности и своеобразие обоих языков, и обнаруживается то, что является общим у нас с греками, а что – нет. Наконец, придется изыскать и употребить все средства латинского языка для передачи выразительности греческого. Даже если все это вначале и покажется детям трудным, но через практику станет более легким, а ум и старание учителя избавят мальчиков от доброй доли трудностей, когда он объяснит то, что, как он полагает, выше их сил.
Кроме того, с данными упражнениями следует перемежать частое объяснительное чтение[781] авторов с тем, чтобы у мальчиков имелся наготове [материал] для подражания. Впрочем, учитель после объявления темы должен обеспечить их достаточным запасом и слов, и фигур речи. При этом учеников следует побудить также к труду самостоятельного их нахождения, так что буде выставлены одни голые темы, каждый своими собственными силами смог открыть все относящееся к делу разработки, украшения, обогащения [речи]. И здесь я потребовал бы от образованного учителя внимательного отношения к отбору и разнообразию материала, а пока я покажу образец. Пусть многократно учитель предлагает написание письма – рекомендующего, отговаривающего, поощряющего, разубеждающего, повествующего, поздравительного, настоятельно требовательного, поручительного, утешительного, а также укажет качества каждого типа, некоторые общие места и формулы, а затем, показав содержание, также их особенности. Иной раз учитель сообщит различные варианты декламаторских тем, если прикажет, например, чтоб они порицали Юлия Цезаря или хвалили Сократа в торжественном стиле[782]. Также в стиле убеждения[783]: что сразу следует учиться наилучшему; что в богатстве нет счастья; что мать собственным молоком должна кормить рожденное ею дитя[784]; следует или нет стремиться к греческой учености; нужно жениться или не нужно; следует или не следует путешествовать. Так же в стиле судебного красноречия[785]: М. Гораций не заслуживает наказания[786]. Но тот, кто взял на себя труд обучения, не должен тяготиться предварительно указывать новичкам, вступающим в эту палестру, сколькими предложениями данная тема может быть изложена. Кроме того, он покажет порядок предложений и как одно из другого следует. Далее, сколькими способами каждое предложение должно быть подкреплено, а каждый способ – сколькими обоснованиями. После этого – условия и места, откуда они могут быть почерпнуты. Затем – какими подобиями, отличиями, примерами, сопоставлениями, суждениями, пословицами, легендами, притчами каждая часть может быть снабжена. Пусть он укажет и риторические фигуры, если где-то покажется очевидным, что они могут встретиться, фигуры, которые могли бы сделать речь или более остроумной, или более значительной, или более понятной, или более приятной. Если что нужно будет распространить[787], пусть покажет способ, либо посредством общих мест, либо с помощью тех методов, которые Квинтилиан разделил на четыре группы[788]. А если встретятся аффекты[789], пусть посоветует, какие каким образом могут быть выражены. И также пусть наметит заранее способы соединения и определит, какой переход будет наилучшим: от вступления к общему наброску, от общего наброска к разделам, от разделов к доказательствам, от одной предпосылки к другой, от причины к причине, от доказательств к эпилогу или заключительной части. И пусть продемонстрирует несколько формул, которыми было бы удобно начинать (речь), а также заканчивать. Наконец, если возможно, пусть учитель укажет несколько мест у авторов, откуда ученики могли бы взять что-либо, достойное подражания, в соответствии с заданием. Когда это будет сделано в седьмой или восьмой раз, уже можно начинать (как говорит Гораций) «плавать без пробковых предохранителей»[790]; тогда уже не будет необходимости постоянно им, словно младенцам, класть в рот заранее разжеванную пищу, достаточно будет просто задать тему[791].
Я не против и того вида упражнения, который, я знаю, был в ходу у древних, то есть отбор тем из Гомера, Софокла, Эврипида, Вергилия, а иногда – из историков. Например, как Менелай перед Троянским собранием потребовал назад Елену[792]. Или как Феникс посоветовал Ахиллу, чтоб тот вернулся в сражение[793]. Или как Одиссей уговаривал троянцев, что лучше им было бы вернуть Елену, нежели переносить войну[794]. У Либания и Аристида сохранилось несколько риторических упражнений в этом роде[795]. Затем, как некий друг увещевал Цицерона не принимать условия, предложенного Антонием, каковой рассказ есть у Сенеки[796]; или как Фаларид убеждал дельфийцев посвятить медного быка своему богу[797]. К этому же роду [упражнений] относятся письма, которые циркулируют под именем Фаларида или Брута[798]. При исправлении учитель будет хвалить, если что-либо покажется удачно найденнным, переданнным, или имитированнным, [а] если что-то пропущено, или не на своем месте помещено, если будет сказано что-либо несоразмерное, или слишком вольно, или слишком непонятно, или даже недостаточно изящно, он укажет и продемонстрирует, каким образом это может быть исправлено, и неоднократно заставит исправить. Особенно же учитель будет возбуждать души учащихся, если затеет соревнование, словно поощряя некое соперничество между ними.
А еще мне бы не хотелось, чтоб при толковании авторов ты поступал так, как поступает ныне из-за какого-то порочного тщеславия толпа учителей: чтобы ты не пытался о любом отрывке говорить все, [как о целом произведении], но только то, что пригодно для объяснения данного места, за исключением, пожалуй, случая, когда отступление покажется подходящим для развлечения[799]. Поэтому, если ты спрашиваешь у меня также и о способе этого толкования, по крайней мере [вот] этот кажется мне наилучшим. Прежде всего, с целью стяжать внимание слушателей, пусть учитель восхвалит немного достоинства того [автора], толкование которого он начинает. Далее ему следует показать привлекательность и полезность содержания. Затем нужно изложить общий смысл произведения; если паче чаяния оно допускает различные толкования (что для большинства свойственно), то обозначить различия [между ними]. Так, приведем в качестве примера комедию Теренция. Намереваясь толковать [ее], прежде следует вкратце рассказать о судьбе автора, о даровании, об изящности языка, затем – сколько удовольствия и пользы может доставить чтение комедий, потом – какое значение имеет этот жанр, и откуда происходит, и сколько видов комедии существует, и каковы законы комедии, наконец, пусть объяснит как можно более доступно и кратко суть сюжета. Пусть учитель тщательно разъяснит тип стихотворного размера, потом просто перечислит [эти пункты], а затем – объяснит каждый в отдельности более подробно. Далее ему надлежит старательно указывать на отличающиеся изяществом выражения, или если что-то сказано архаически или по-новому, или греческое выражение, если что-либо изложено неясно или излишне длинно, если стиль тяжеловесный или путанный, если где-то [встретится] этимология, или деривация[800], или присоединение, достойное рассмотрения[801], если какое-либо правило орфографии, если какая-либо фигура, если какие-либо риторические места[802], украшение или искажение. Затем пусть сопоставит параллельные отрывки у разных авторов, выявляя, что есть различающегося и что есть сходного, а также не умалчивает о том, что было имитировано, что содержит аллюзию, что взято из другого источника, или заимствовано, поскольку большинство латинских сочинений берут начало от греческих. Наконец, можно приступить к философии[803], а для нравственного воспитания следует умело привлекать также произведения поэтов[804], хотя бы как образцы. Например, историю Пилада и Ореста – для показа выдающейся дружбы[805], миф о Тантале[806] – для проклятия алчности. Учителю здесь немало поможет Евстафий, комментатор Гомера[807]. И может статься (если только учитель будет человеком быстрого ума), что даже если встретится какой-либо отрывок, могущий развратить юношеский возраст, это отнюдь не повредит нравам, но фактически учитель может извлечь некую пользу, а именно: либо привлекая внимание к аннотированию, либо призывая к более возвышенным размышлениям. Например, если кто-либо намеревается читать вторую эклогу Вергилия[808], пусть подготовит надлежащее предварительное замечание, а лучше предохранит души слушателей таким образом: пусть он скажет, что дружба существует не иначе, нежели между похожими людьми, ибо сходство есть виновник взаимной благосклонности, напротив, несходство – родитель ненависти и раздора[809]. Чем больше, истинней и прочнее станет сходство, тем крепче и теснее становится дружба. Разумеется, такой смысл имеется у многих пословиц в литературе. Например, «добрые на званые пиры добрых и незваные принимаются»; и «подобное радуется подобному»; и «равный веселит равного»; и «ищи жену – равную себе»; и что Бог всегда подобное приводит к подобному; и «галка всегда садится к галке»; и «похожие имеют одинаковые уста и одинаковый латук»; и «равные с равными легче всего соединяются»; и «пожилой пожилую берет в жены»; и «заика заику лучше понимает»; и «кузнечик кузнечику дорог, муравей – муравью, а критянин – эгинцу»[810]. Со своей стороны, многочисленные пословицы о несходстве означают не что иное, кроме того, что между людьми, которые несхожи судьбой, образом жизни, людьми с разными увлечениями, или совершенно не бывает дружбы, или, если возникает, то не бывает прочной и быстро прекращается; вследствие этого случается, что неуч не выносит знатока наук, мирянин[811] – священника, деревенщина – придворного[812], юноша – старика. И по этой же причине эпикуреец не [терпит] стоика, философ – правоведа, поэт – богослова, косноязычный – красноречивого. От этого же чуть не исчезла дружба братьев-близнецов Амфиона и Зета, так как один усердствовал в игре на лире, другой находил удовольствие в возделывании земли. И исчезла бы, если б Амфион, отбросив лиру, не перешел к занятию брата[813]. По той же причине дружба Кастора и Поллукса была столь порочной, что даже не обошлось без позорной попытки убийства. Хотя родились оба из одного яйца, но близнецами они быть не могли еще и потому, что один был кулачным бойцом, а другой увлекался лошадьми[814]. Оттого же плохо сочетались Рем с Ромулом, ибо один был угрюмого и сурового нрава, другой – ласковым: поэтому и имя Ром на Ромул было изменено[815]. Хуже всего сочетались Каин и Авель, ибо их привлекал разный образ жизни[816]. Напротив, величайшему сходству сопутствует и высочайшая степень любви, как это и описано поэтами, к примеру Нарцисс, избегавший прежде всякой дружбы, лишь только увидел свое собственное отражение в чистейшем источнике, тотчас воспылал самой пылкой любовью[817]. Ибо что более похоже на нас, чем собственное отражение? Следовательно, когда ученый любит ученого, трезвый – трезвого, скромный – скромного, честный – честного, каждый любит не что иное, но свой собственный образ в другом человеке, то есть самого себя, но в ином обличье. Но если сходство к тому же основывается на добрых свойствах души, которые суть поистине добрые, а это – благочестие, справедливость, воздержанность, тогда рождается дружба, обладающая теми качествами, что скрепляют ее, а именно: (дружба) честная, верная, чистая, непреходящая, нерушимая. С другой стороны, [учитель] должен внушить, что если дружба основана на вещах материальных и преходящих, тем паче непристойных, то она не будет ни приятной, ни продолжительной, ни просто дружбой. В связи с этим можно показать, как Платон изображал двух Венер, одну – небесную, другую – земную[818]. А также двух Купидонов, каждого соответствующего своей матери[819]. Небесная Венера порождает истинные образы, а ее сын внушает истинные и благородные чувства. Среди достойных любовь всегда обоюдна, среди простых по большей части бывает, что один любит, другой ненавидит, один неотступно преследует [другого], а тот [его] отвергает. Это случается обычно вследствие несходства характеров и [образа] жизни. Оттого же у поэтов остроумно представлен Купидон, который подчас одного уколет золотым острием, а другого – свинцовым; первого – чтоб любил, второго – чтоб ненавидел. И ничто не может быть несчастнее такого рода дружбы. Как бы олицетворение такой дурно скрепленной дружбы представляет Вергилий в этой Эклоге. Коридон – селянин, Алексис – горожанин; Коридон – пастух, Алексис – придворный; Коридон – неуч (ибо Вергилий называет его песни грубыми), Алексис – образован; Коридон – преклонных лет, Алексис – в цветущем возрасте; Коридон – уродлив, а тот – прекрасен. Короче, все несхожее. Поэтому мудрому человеку, если он хочет быть любимым взаимно, следует выбирать друга, соответствующего его характеру. Если, повторяю, это будет предварительно сказано, то уже можно прочесть указанные отрывки, опрометчиво поэтически изображающие страсти селянина, и, я полагаю, ничто непристойное не войдет в сознание слушателям, если только кто-либо не пришел уже развращенным. То есть он эту заразу подхватил не здесь [в процессе занятий], но сюда с собой принес. Я изложил этот пример очень пространно, чтоб каждый в остальных случаях мог придумать таким же образом нечто подобное для себя.
Так вот, во вступлении к каждому сочинению, учителю следует определить, какова жанровая природа произведения, и что в нем преимущественно стоит принять во внимание. Например, в эпиграммах похвальна остроумная краткость. Затем он объяснит теорию смешного, которую сообщают Фабий и Цицерон[820]. [Укажет], что эта литературная форма особенно приятна в умело брошенных в заключении восклицаниях[821], которые оставляют в душе читателя своего рода побуждение к размышлению. В трагедии следует наблюдать главным образом аффекты, и притом наиболее глубокие из них. Пусть учитель вкратце покажет, каким образом они возбуждаются. Затем – рассмотрит доводы [героев], как если бы они были примером декламаций. Наконец, нужно разобрать описания мест, времен, различных событий, острых споров, которые могут быть выражены дистихом, или одностишием, или полустихом. [Он объяснит], что в комедии следует, прежде всего, наблюдать изображение моделей поведения[822] и повседневной жизни, и что аффекты здесь выступают довольно смягченными и скорее привлекательными, нежели мучительными. [Он покажет], что модели поведения должны быть рассмотрены в первую очередь, не только общеизвестные (юным свойственно влюбляться, сводникам – нарушать клятву, проститутке – завлекать, старику – ворчать, рабу – обманывать, солдату – хвастаться и подобное в этом же роде)[823], но и нечто иное, особое, что поэт по своему усмотрению приписывает другим героям. Например, в «Девушке с Андроса» Теренций выводит на сцену двух стариков, с весьма различающимися нравами: Симона – резкого и немного язвительного, далеко не глупого и совсем не бесчестного, и, с другой стороны, Хремета – учтивого, всегда миролюбивого и в любой ситуации управляющего собой, умиротворяющего, насколько возможно, все [споры], и хотя мягкого, однако, совсем не тупоумного. Также (автор выводит) двух юношей, различающихся характером: Памфила, рассудительного сообразно с его возрастом и изобретательного, но немного резкого, так что можешь узнать сына Симона; с другой стороны, Харина – ребячливого, глупого и лишенного проницательности. И опять же двух рабов с различными характерами: Дава – хитрого и преисполненного замыслами, и непоколебимейшего оптимиста[824] и прямо противоположного [ему] Биррия – человека без какой-либо инициативы, лишь постоянного виновника отчаяния для своего хозяина[825]. То же самое в «Братьях»: Микион – даже в ворчании кроток и приветлив, Демея же и в лести исполнен едкости. И опять же, [возьмем] Эсхина, ни на что не решающегося из-за привычки к городскому образу жизни и надежды на Микиона, но при этом в нем обнаруживается человек честного характера, предупредительный по отношению к брату, верный девушке; с другой стороны, возьмем Ктесифонта – по-деревенски простоватого и робкого из-за неопытности в любовных делах; Сира – лукавого и дерзкого, такого во всем притворщика и лицемера, что только хмель изобличает его фальшь; Дромона – тупого и ленивого[826]. Но продолжать этот список здесь не стоит, в данный момент достаточно определить метод. В «Эклогах» учителю следует указывать, каково описание «золотого века» и образа жизни «во время оно». Также, что бы мы ни упомянули из сентенций, уподоблений или сопоставлений – они взяты из пасторальной жизни: чувства просты, герои находят удовольствие в песнях, афоризмах и пословицах и находятся в плену у суеверий и предзнаменований. Таким же образом учитель позаботится напомнить, чем особенным отличаются героический эпос, история, диалог, притча, сатира, ода и остальные литературные жанры. Тогда ему не будет трудно показать, какие достоинства или даже промахи есть у отдельных авторов в отдельных текстах, чтобы в результате подростки уже в раннем возрасте приучались к рассуждению – что для них есть существеннейшего в любом произведении. В этом случае учителю помимо опыта и таланта будут полезными книжица Цицерона «О знаменитых ораторах»[827], а также рассуждения о писателях Квинтилиана, Сенеки, «Рассуждения о писателях» Антонио Кампано и, конечно, старейшие комментаторы; Донат особенно был занят этим[828].
Этому служит и прием обсуждения [замысла], например: почему Марк Туллий в речи в защиту Милона притворялся, что он боится[829]; или почему Вергилий столь превозносит Турна, врага Энея[830]; или отчего у Лукиана непризнанный врач не досаждает мачехе, но чаще восхваляет ее и более строг в отношении отца, нежели мачехи[831]. Впрочем, здесь также можно до бесконечности распространяться. Кто-либо, пожалуй, сочтет, что все это требует слишком много труда. Действительно, я хочу, чтоб наставник был образован и подготовлен длительным опытом работы[832]. Если таковой найдется, мальчики совсем без труда овладеют этими знаниями. Ибо, если вначале эта программа и покажется довольно тяжелой, но будет облегчена в результате занятий и [приобретения] навыков. Если я не ошибаюсь, это – доподлинно наилучшее и подходит, чтоб сразу обучать детей наилучшему[833]. Впрочем, не везде следует внедрять все целиком, дабы ученики не испытали пресыщения, а усвоили самое важное. Но не меньшее старание, чем [было потрачено] на объяснение, учителю следует приложить, проверяя то, что он преподал. Несомненно, такой труд для учителя является тяжелейшим, но для учеников – полезнейшим. И пусть учитель проверит не только урок в общих чертах, но, все, что бы ни было по сути важного, должно быть проверено, чтобы они привыкали это значительное потом верно воспроизводить. И, право же, пусть не отпугнет от этого дела трудность, ибо она преодолевается даже в месячный срок. Мне никогда не нравилось, что юноши записывают все говоримое, ибо из-за этого случается, что остается без внимания развитие памяти. Разве только кто-то пожелает что-либо кратко пометочками записать, и это лишь до тех пор, пока память не будет укреплена опытом, и ученики не будут нуждаться в помощи письменного слова.
Наконец, я придаю столь большое значение надлежащему методу обучения, что, найдись старательный и образованный учитель, то я не сомневался бы поручиться своим опытом: он мог бы привести юношей к приемлемому знанию обоих языков и даже красноречию с меньшим трудом и за меньшее число лет, были бы только обнаружены не совсем удручающие способности, нежели те самые пресловутые грамматики уведут их к своему собственному заиканию, а лучше сказать – к немоте. Итак, обученный этим первоосновам в начальной школе, мальчик потом мог бы с уверенностью сам обратиться к более высоким наукам и, куда бы он ни направился, он легко засвидетельствует, насколько важно, что он изначально обучался у наилучших наставников. Эти рекомендации, которые я, мой славнейший Петр, написал о способе обучения, я предлагаю тебе сейчас – пользуйся ими, если понравились, а если нет, по крайней мере, прими благосклонно наше усердие в ответ на твою искренность. Ты только продолжай так, как уже начал стремиться к добрым наукам, и просвещай твою во всех отношениях процветающую Галлию еще и благородными штудиями. Будь здоров, прощай.