литься в качестве самостоятельных общностей, отдельных от французов, и то не всегда. Например, автор «Деяний Генриха V» причисляет к французам герцога Бургундского, указывая на лицемерие как на характерную черту этого народа («eum [dux Burgundie. — Е. К.] tenuisse regem nostrorum… et quod finaliter more omnium Gallicorum invenietur duplex, unus in publico et alius in occulto»)[952]. Безусловно, герцог Бургундский Жан Бесстрашный находился в самом близком родстве с французским королевским домом. Но в данном контексте для английского автора были важны не родственные связи герцога, а его статус правителя земли, вассальной от французской короны. Из этого примера явствует, что анонимный хронист подразумевает под термином «Gallici» всех подданных французского короля, включая такого могущественного сеньора, как герцог Бургундский. Впрочем, стоит помнить о том, что этот хронист, а также остальные английские историографы или поэты очень часто называют «французами» всех солдат в войске короля Франции.
Говоря о названиях различных народов, стоит отметить, что для некоторых из них хронисты используют одни и те же термины, например «Angli», «Scotti». Для определения французов употребляются производные от «Gallia» и «Francia». Томас Бертон называет королевство Francia, народ — Franci, а язык — «ydioma Gallium»[953]. Адам из Маримута именует королевство Francia, а население — Gallici, не выделяя жителей Иль-де-Франса в особый народ. Выбирая тот или иной термин, хронист следует не географическому принципу, а исходит из того, относится ли «этническое» определение к самому государству или к населяющим его людям. Например, рассказывая о битве при Слейсе, историк называет флот «classis Franciae», «lassem navium Franciae», «мощнейший и огромнейший флот Испании и Франции» («fortitudinem et magnitudinem navium Hispaniae et Franciae»)[954], сообщая дополнительный оттенок «общегосударственного» или «национального» значения. Чуть ниже, описывая наступление французских войск, монах говорит о «первой когорте французов» («prima cohorte Gallicorum»)[955]. Французский язык также определяется как «свойственный французам» (например, приводя письмо Эдуарда III к Филиппу Валуа, Адам из Маримута указывает на то, что «король… написал… письмо по-французски» («Rex… scripsit… epistolam Gallicam»)[956]). Этот же принцип словоупотребления был сохранен анонимным продолжателем хроники.
Один и тот же хронист зачастую далеко не всегда пользовался на протяжении всего сочинения определенными устойчивыми терминами. Приведу в качестве примера Томаса Уолсингема. Под 1340 г. он пишет о том, что король Англии получил известие о сговоре против него французов и нормандцев («rex… cepit nova… de conspiratione Francorum et Normannorum contra eum»)[957]. Рассказывая о тайном появлении Эдуарда III в Кале в 1349 г. для раскрытия заговора капитана города с французами, историк употребляет другое производное от этого же корня — «Francigenis»[958]. А при описании нападения французских пиратов на английское побережье в 1359 г. он использует слово «Gallici»[959]. Эта «неразборчивость» в терминологии заимствуется вместе с информацией некоторыми историографами, цитирующими Уолсингема. Также в одном и том же значении употребляет разные этнонимы Джеффри Ле Бейкер, рассказывая о битве при Слейсе: сначала он пишет о кораблях французов «naves Gallicorum», а в развитии того же эпизода на следующей странице — про французский порт — «portum Francorum»[960]. В зависимости от терминологии источников Ранульф Хигден иногда использует слово «Gallia» и его производные, а иногда — «Francia»[961]. Составитель хроники, известной как «Дар истории» (1366 г.), везде использует производные от слова «Francia», в то время как анонимный продолжатель этого труда (1413 г.) не заимствует терминологию своего предшественника: обозначая королевство как «Francia», он называет народ «Gallici». В свете приведенных выше примеров становится совершенно очевидно, что в английских исторических текстах французов и их королевство могли именовать как «галлами» и «Галлией», так и «франками» и «Францией». При этом никакой семантической разницы в употреблении этих синонимичных этнонимов у большинства авторов не прослеживается.
Не менее важным, чем осознание этнического и подданнического единства, для формирования национального самосознания было складывание представления о родине. Исследователи данной проблематики единодушны в том, что распространенное в классической Античности представление о родине «как объекте политического поклонения, вызывающем полурелигиозные чувства» в раннее Средневековье почти полностью исчезает[962]. «В феодальную эпоху, когда личные связи между сеньором и вассалами определяли политическую жизнь и преобладали над большинством других политических связей, древняя идея patria — "родины" — почти совсем угасла или измельчала». Не исчезнув из употребления, это слово, как правило, обозначало родину не в масштабах всего королевства, а сужалось до границ города или деревни, «указывая… на место проживания или рождения человека»[963]. Э. Канторович отмечает, что в ту эпоху «смерть за локальное сообщество, которое на деле обозначалось словом patria, не имела — помимо естественной защиты дома и имущества — никаких политических последствий»[964]. В отсутствие (за редкими исключениями) более широкого политико-философского обоснования такая смерть могла быть сочтена жертвой скорее во имя частных, нежели общественных интересов[965].
В раннее и классическое Средневековье, когда основу войска любого сеньора, в том числе и короля, составляли его вассалы, личная верность сеньору заменяла античную верность родине. Смерть за сеньора высоко ценилась в рыцарской культуре, поскольку она означала кульминацию верности вассала. В эпоху Столетней войны историографы продолжали действовать в традиционных рамках феодальной терминологии, превознося верность подданных своему королю. Однако в этот период, когда война выходит за пределы сферы персональных интересов государей, вызывая у подданных специфические эмоции, верность королю и смерть за короля начинает подразумевать верность и смерть за королевство, то есть за родину в масштабе всей страны. Подданные воспринимают своего короля как символическое воплощение всего государства и всего народа: «Король — голова, чресла, глаза, рот и сердце королевства, зеница ока…»[966]
Не стоит забывать и о понятии «iustum bellum» — «справедливой войны». Согласно своду канонического права Грациана, существует три причины для ведения справедливой войны: защита своей земли (patria) и своих подданных от нападения врага, возвращение собственности и наказание преступлений (в том числе против веры и Церкви). Как отмечает Э. Канторoвич, в трудах отцов Церкви идет речь о Царствии Небесном как истинной родине христианина, присоединиться к которому стремится каждая христианская душа. В соответствующих контекстах «слово patria вроде бы сохраняло исходное значение и прежнее эмоциональное наполнение, хотя и в переносном смысле и в трансцендентной форме»[967]. В патристических сочинениях христианский мученик, «приносивший себя в жертву ради невидимого политического сообщества и умиравший за своего божественного Господина pro fide, оставался — на деле вплоть до XII в. — подлинным образцом гражданского самопожертвования»[968]. С началом крестовых походов идея смерти за веру была перенесена из области мученической смерти в сферу гибели на поле брани в бою против неверных. Таким образом, смерть в военном походе в Святую землю воспринималась как смерть за Небесную родину. Постепенно идеи, имеющие непосредственное отношение к граду Божьему, адаптируются к понятиям града земного. По образцу податей «для защиты (или на нужды) Святой земли» («pro defensione [necessitate] Terrae Sanctae») в западных королевствах стали вводиться подати «для защиты (или на нужды) королевства» («pro defensione [necessitate] regni»). По мнению Э. Канторовича, «если особое экстраординарное налогообложение было оправданным в случае угрозы Иерусалиму, казалось также вполне оправданным тем же образом реагировать и на угрозы территориальным королевствам»[969]. Исследуя документацию времен правления Филиппа Красивого, Э. Канторович приходит к выводу о том, что в начале XIV в. «слово "patria" уже действительно стало обозначать все королевство и что к этому времени территориальная — возможно, мы уже вправе сказать "национальная" — французская монархия была достаточно сильной и развитой, чтобы провозгласить себя communis patria всех своих подданных и требовать экстраординарной службы во имя отечества. В Англии эта терминология развивалась в литературе и юридической лексике приблизительно в то же время»[970].
Действительно, теологи и юристы, знатоки канонического и римского права, переносят в сферу государственного управления знакомую им терминологию. В Англии этот процесс был облегчен большим, чем во Франции, территориальным единством, а также иной системой вассальных отношений, согласно которой все держатели земли были прямыми вассалами короны. Генрих Бракгон, опираясь на юридический материал первой половины XIII столетия, довольно часто употребляет слово "patria". Говоря об убийстве, этот юрист оговаривает отдельно случаи убийства на войне: «Также существует убийство в ходе войны, и мы в этом случае должны рассмотреть, является ли война справедливой или несправедливой. Если война несправедливая, убийца виновен; но если справедливая, как для защиты родины, то он невиновен»