[1057]. Разумеется, это, а также другие подобные противопоставления благочестивого и достойного поведения своих воинов бесчинствам противника следует воспринимать не буквально, а как топос, характерный для любой историографической традиции.
Как и следовало ожидать, венценосные противники англичан не только отказывались повиноваться воле Бога, но и непосредственно негодовали на него, досадуя на того, что Всевышний не помогает им в сражениях. Непосредственно в сговоре с дьяволом монах Томас Бертон обвинил жену Филиппа Валуа, которая вместе с магистром черной магии вызвала бурю на море, желая погубить короля Эдуарда и английское войско. Спросив «духа бури» о судьбе английского короля, она получила ответ, что «тот уже низвергнут». Но радость королевы, которую хронист называет «второй Иезавелью», была преждевременной, поскольку «дух бури» посмеялся над ней, дав двусмысленный ответ: король Эдуард в то время «смиренно лежал распростертым» перед распятием, моля Бога о милосердии, и «Господь не позволил духу бури властвовать над таким смиренным королем. Эта же наихудшая из всех нечестивых женщин приказала убить королевского секретаря клирика Анри де Малатри, который не захотел согласиться, как было описано, с гибелью короля Англии»[1058]. Бог наказал королеву Жанну, послав ей за время правления ее мужа во Франции девять выкидышей, над которыми не были произведены обряды крещения[1059].
Не вдаваясь в пересказ бесконечных примеров, приводимых английскими авторами для доказательства отсутствия благочестия у вражеских государей, остановлюсь на одном показательном анекдоте. Анонимный клирик, написавший в середине XIV в. поэму об английской победе при Невиллс-Кроссе, решил не ограничиться банальным осуждением Дэвида Брюса за всевозможные грехи, пренебрежение верой и презрение Церкви — по утверждению этого автора, шотландский король стал богохульником еще во младенчестве, осквернив экскрементами святую воду в купели во время крещения[1060].
Заинтересованные в таком могущественном союзнике, как папа, короли Франции, по мнению англичан, были готовы пойти на любой подлог, чтобы не терять поддержку Святого престола. В 1378 г. начался «великий раскол» католической Церкви. Карл V, сделав ставку на профранцузски настроенного антипапу Климента VII, не только сам отказался признавать истинного наместника ев. Петра Урбана VI, но и «провозгласил, что ни один человек во Франции не должен подчиняться папе Урбану под страхом смертной казни»[1061]. Таким образом, с точки зрения английских авторов, король Франции по собственной прихоти причислил весь свой народ к еретикам, что навлекло на него новые беды. Я уже упоминала о том, что отправившиеся в 1383 г. воевать со схизматиками англичане получили полное отпущение грехов. По свидетельству Томаса Уолсингема, непосредственно перед боем у города Гравлина епископ Нориджский и Хью Кавли вдохновляли крестоносцев, обещая им Царствие Небесное и статус мучеников в случае смерти. Окрыленные такой перспективой англичане сражались бесстрашно, беспощадно убивая врагов Креста «как собак, как если бы они были евреями или сарацинами»[1062].
Бастард Энрике, несправедливо захвативший испанский престол, тоже не слишком пекся о христианской вере, принимая в свою армию даже не еретиков, а неверных — мусульман и иудеев, которых Уолтер Питербороский уподобляет собакам[1063]. О том, что «на стороне Бастарда было большое число язычников и сарацин, и людей, не верящих в Бога», упоминают и Генрих Найтон, и один из продолжателей хроники «Брут»[1064]. Ричард Графтон и Эдуард Холл обвинили «бастарда», дофина Карла, в том, что он, не веря в «полные богохульства, суеверий и лжи» истории, которые Жанна д'Арк «по наущению дьявола» всем рассказывала, не только отдал приказ французским клирикам записать ее «фантазии», распространяя таким образом учение Сатаны, но и приказал своим подданным подчиняться ей[1065].
Наделяя противника всеми пороками и грехами, английские авторы не ограничиваются топосными указаниями на пренебрежение молитвами и демонстрацию неуважения к святым местам. Тема отсутствия благочестия у врагов Англии получает любопытное раскрытие в контексте частной жизни. О склонности французов к разврату пишут многие историографы.
Например, рассказывая о происхождении Салического закона, Роберт Редмэн отмечает, что его автор, король Фарамунд, «не хотел незаконно напасть на английских государей или оказать французам благодеяние», целью этого правителя было наказание распутства французских женщин[1066]. Иногда от обобщений англичане переходят к конкретным примерам. Так, Томас Уолсингем заметил, что развратный Бертран Дюгеклен гнуснейшим образом готов потакать своей похоти, «отвергая христианскую религию и совокупляясь с иудейской женщиной»[1067]. Жанна д'Арк — героиня французского народа — была, по мнению англичан, не только ведьмой, но и далеко не столь целомудренной, как она пыталась себя изобразить[1068]. Жанна, по версии английского первопечатника Уильяма Кэкстона, показала на допросе, желая выиграть время, что была беременной[1069]. Тема «беременности» Жанны была популяризована Шекспиром в «Генрихе VI». В трактовке великого поэта во время судебного процесса Жанна перебирала имена могущественных сеньоров, утверждая, что имела с ними связь[1070]. Другие историографы, хотя и не отрицают полностью ее девственность, отмечают, что она оставалась девицей, «поскольку была так уродлива лицом, что ни один мужчина не пожелал ее, а вовсе не потому, что она дала обет жить целомудренно и сохранять невинность[1071]». Однако в наиболее откровенной форме развратность французов высмеял автор написанной в середине XIV в. поэмы «Спор англичанина и француза». Желая унизить французов, анонимный поэт упрекает их мужчин в женственности («женское поведение скрывает мужа») и половой несостоятельности, которая вынуждает похотливых француженок заниматься самоудовлетворением:
Чтобы не требовался француз, единственный способ для Венеры
Успокоить слепую страсть — похотливые руки[1072].
Этот поэт уверен, что склонность к прелюбодеянию и пьянству отразилась даже на цвете лица всех представителей вражеского народа: по сравнению с благородной бледностью англичан лица французов более темные и румяные[1073]. О чрезмерном, с английской точки зрения, пристрастии французов к вину пишут и другие авторы[1074].
В Средние века представления о воинской доблести были напрямую связаны со справедливостью и благочестием. Готовность бесстрашно вступить в бой пусть даже со значительно превосходящими силами противника порождалась Уверенностью в победе, которую, в свою очередь, внушало благочестивым защитникам справедливости убеждение в божественной поддержке. Напротив, осознание того, что совершаемые действия противны воле Всевышнего, отнимало желание брать в руки оружие, внушало сомнения и порождало мысли о спасении бегством. Таким образом, личная храбрость нередко трактовалась как добродетель, зависящая от благочестия и справедливости.
Постоянно намекая на неприязнь правителей Англии к войне между христианами, историографы также интенсивно превозносили проявление их воинских достоинств. В проанглийских политических сочинениях XIV в. удалось найти лишь одно обвинение Эдуарда III в трусости — оно исходило от его вассала графа Артуа, автора знаменитой поэмы «Клятва цапли», желавшего изобразить инициатором войны своего сеньора. Поэт рассказывает о том, что еще в 1338 г. король Англии «с любовью и нежностью» относился к «узурпатору», рассматривая его как «верного соседа»: «Он [Эдуард. — Е. К.] не задумывал против него ни битв, ни распрей»[1075]. Это продолжалось до того момента, пока граф Артуа, находившийся в то время в Англии, в присутствии всего королевского двора не бросил Эдуарду III обвинение в том, что он:
Лишен Франции, благородной страны,
Которой он был законный наследник.
Но сердце его ослабло,
И из-за своей трусости он так и умрет, лишенный ее[1076].
Во всех остальных текстах Эдуард III изображен доблестным рыцарем без страха и упрека, совершенно не похожим на Филиппа Валуа — «человека с заячьим сердцем», «позор рыцарства». Как уже отмечалось ранее, довольно часто в политической поэзии и исторических сочинениях XIV в. Эдуард III именовался вепрем или же просто ассоциировался с этим животным. Эта метафора восходит к знаменитому «пророчеству Мерлина» из «Истории бриттов» Гальфрида Монмутского, в котором предсказывалось, что некий «доблестный вепрь… в галльских лесах покажет, до чего остры его клыки»[1077]. Ориентируясь на популярность при английском дворе аллегории с вепрем, анонимный автор «Инвективы против Франции» перенес на образ молодого Эдуарда физические характеристики этого животного — храбрость и силу: