Отношение к миру
Как уже неоднократно отмечалось, согласно каноническому праву, принципиальным условием для ведения справедливой войны было конечное стремление к миру. В предыдущей главе я попыталась наглядно продемонстрировать, что для большинства англичан существовали личные причины для участия в королевских кампаниях, позволяющие увидеть в войнах, провозглашенных средствами достижения попранной справедливости, источники возможного обогащения или улучшения социального статуса. Рассуждая от имени герцога Глостера о растущем недовольстве перемирием 1390 г., Жан Фруассар отметил, что «благополучие и положение в обществе бедных английских рыцарей, оруженосцев и лучников зависели от войны».[719] Современные исследователи нередко выражают сомнения относительно того, что «в конце Средних веков с длительными, утомительными, полными грабежей кампаниями, требующими технических нововведений, солдаты имели альтруистические или благотворительные мотивы или что мир был их основной целью».[720] Однако в английской политической литературе представление о мире продолжало оставаться совершенно необходимой частью сложного образа войны. С одной стороны, оно отражало некоторые реальные и неизбежные (пусть даже и противоречащие мотивам приобретения богатства или славы) взгляды ее непосредственных участников. С другой стороны, безоговорочного одобрения войны с христианским государством было бы невозможно ожидать от Церкви — без сомнения, главной инстанции формирования различных теоретических и идеологических конструкций в Средние века.
Вслед за отцами Церкви теологи последующих эпох осуждали войну как возможность приобретения мирских благ, вроде славы и богатства. Принимая во внимание тот факт, что большинство историографов составляли образованные клирики, не приходится сомневаться в их осведомленности о положениях католической теологии и канонического права. Таким образом, необходимой частью исследования образов, существовавших в сознании англичан в эпоху Столетней войны, становится рассмотрение соотношения, возникавшего между общим представлением о «войне» и идеей «мира» — как единственно достойного и логического завершения боевых действий.
Мир как справедливое завершение войны
Несмотря на существование разработанной и одобренной наиболее авторитетными теологами концепции справедливой войны, которой в полной мере соответствовали обоснованные Эдуардом III причины, побудившие его начать военные действия против своих врагов, в Англии среди представителей высшего духовенства находились и сторонники прекращения войны.
Раньше других критическое, хотя на первый взгляд весьма одностороннее, отношение к войне высказал Ричард де Бери, епископ Даремский, который, согласно предположению исследователей, был наставником молодого принца Эдуарда, будущего короля Эдуарда III.[721] Незадолго до своей смерти в 1345 г. де Бери закончил труд, названный им «Philobiblon». Страстный ценитель книг, пекущийся об их сохранности, де Бери в главе «Недовольство книг войной» («Querimonia librorum contra bella») указывает на физическую опасность, которую войны таят для книг: «Всемогущий Творец и любитель мира, рассей народы, ищущие войны, которая вредит книгам хуже чумы. Ибо войны, для которых нет разумного основания, наносят ужасный удар по всему, что противостоит им, и, поскольку они ничуть не прибегают к умеренности разума, они уничтожают его сосуды, ведясь без всякого разумного суждения».[722] В частности, епископ винит войны в уничтожении многих трудов Аристотеля. Чтобы у читателя не возникло впечатление, что епископ печется только о сохранности книг, в заключении к этой главе де Бери восклицает от имени пострадавших от войны людей: «Из-за войн мы отправились на чужбину, были убиты, ранены, чудовищно обезображены, погребены под землей, утонули в море, сгорели в огне и погибли от любого существующего вида смерти». Поэтому епископ просит Всевышнего: «Установить мир и уничтожить войны».[723] И все же это сокрушение епископа о погибших христианах воспринимается скорее как стремление сгладить впечатление от того, что негативное отношение этого духовного лица к войне основано в первую очередь на желании уберечь от уничтожения драгоценные книги. К тому же предпочтение мира войне в труде де Бери носит абсолютно абстрактный характер: епископ решительно осуждает только войны, лишенные «разумного основания», не отвергая возможности существования оправданных законом справедливых войн.
В разделе о пропаганде уже упоминалось о предписаниях духовенству молиться за успехи английских войск и разъяснять пастве причины войны. В 1346 г. близкий друг Ричарда де Бери, Ричард Фицральф (будущий архиепископ Арма), произнес в Лондоне проповедь, посвященную конфликту во Франции. Он увещевал людей молиться за персону короля, мудрый совет и «справедливый и счастливый исход» войны. Однако продолжение проповеди позволяет некоторым исследователям отнести Фицральфа к лояльным по отношению к короне тайным критикам войны.[724] Он убеждал, что в молитвах не следует просить Бога «пролить вражескую кровь», поскольку в молитве «каждый должен просить для всех людей того, что пожелал бы самому себе». Молиться о гибели врагов — означает противиться божественной заповеди любить своего ближнего. Следует молиться о том, «чтобы [король смог заключить справедливый мир, чтобы мы… могли жить тихой и спокойной жизнью… благочестиво и целомудренно… И действительно не очень образованные люди часто серьезно ошибаются, когда молятся за короля и его рыцарей, прося Бога, чтобы он даровал им телесную победу в бою над их врагами».[725] Подобные увещевания со стороны духовного лица вполне укладываются в заповедь «возлюби ближнего, как самого себя» и не противоречат концепции справедливой войны как вынужденного средства борьбы со злом. Для Фицральфа король — «хранитель и защитник королевства», который ведет справедливую войну во Франции, поскольку он является и ее защитником тоже, ибо Англия и Франция — «действительно одно королевство».[726] После победы при Креси Фицральф произнес еще две проповеди, свидетельствующие о неизменности его отношения к войне: в них он призывал молиться о счастливом завершении войны, а не о кровопролитии.[727]
Около 1390 г. доминиканский монах Джон Бромьярд составил труд, озаглавленный как «Сумма проповедей» («Summa Predicantium»), в котором 23-я и 24-я главы были отведены вопросам, связанным с войной. С точки зрения этого монаха, каждый государь, перед тем как начать войну, должен посоветоваться с мудрыми людьми и помолиться Богу: так поступал Иуда Маккавей, и «он сокрушал своих врагов»; так же вел себя и добрый король Эдуард III, «обычно совершавший паломничество перед войной… Сейчас же, увы, государи, и рыцари, и солдаты иначе воодушевлены для войны: своими жестокими поступками и жаждой наживы они влекут себя скорее по пути дьявола, чем Бога; ибо они начинают войну не с молитв, но с клятв и проклятий…».[728] Таким образом, этом монах осуждает не саму войну, а неподобающее к ней отношение, то есть то, что делает ее несправедливой.
Типичным для средневековой Церкви проповедником христианского отношения к войне можно без сомнения считать Томаса Бринтона, бывшего бенедиктинского монаха из Нориджа, занимавшего с 1373 г. по 1389 г. епископскую кафедру в Рочестере. Близость к королевскому двору,[729] а также большое уважение, которым он пользовался у мирян и духовенства, делали его проповеди, которые он много и охотно читал (в том числе в соборе Св. Павла в Лондоне), весьма популярными в народе.[730] Для Бринтона исконной причиной войн являются человеческие грехи и нежелание людей жить в мире и согласии. Впрочем, он не сомневается в законности притязаний Эдуарда III, видя в них справедливое основание для войны. Королевские солдаты поклялись подчиняться своему господину, поэтому они не должны дезертировать с поля боя, защищать жизнь короля и принцев и «не отказываться умереть за общее благо». Конечной целью этой, как и всякой справедливой, войны является мир.[731] В 1373 г. в нескольких проповедях епископ вспоминал о незавершенной войне: «Многие годы король Англии был вдохновляем победами. В его дни Англия могла зваться королевством королевств (regnum Angliae regnum regnorum potuit apellari): столь много побед было одержано, столь много королей взято в плен, столь много земель захвачено… Бог привык быть на английской стороне (Deus qui solebat esse Anglicus)… Как часто несколько лет назад наши государи отправлялись за море, чтобы защитить нас и наши права (nos et ius nostrum ad defendendum) и одержать многочисленные триумфы над врагами (de adversariis veriliter triumpharunt)».[732] Таким образом, в проповедях Бринтона представлены все три необходимые по каноническому праву требования для признания войны справедливой: санкция законной власти, уважительная причина и мир в качестве желанной цели. Именно такой взгляд на проблему правильного отношения христианина к войне и миру был характерен для большинства клириков XIV–XV вв. Приведу еще раз пример епископа Джона де Грандисона, предписывавшего подчиненным молиться за успех кампании принца Уэльского в 1355 г., но считавшего, что христиане должны жить в мире, пока это возможно.[733] Таким образом, вполне очевидно, что официальная Церковь ставила справедливость выше мира, хотя достижение последнего в качестве конечной цели было необходимым условием соблюдения справедливого характера войны.
Повествуя о заключении очередного перемирия, авторы анналов и хроник, работавшие в традиционных для эпохи Средневековья жанрах, как правило, пользовались возможностью выразить свое или процитировать чужое мнение по вопросу мира. В 1340 г. затянувшаяся осада Турне, разногласия с германскими союзниками, активизация шотландцев и давление Бенедикта XII вынудили Эдуарда III заключить перемирие с Филиппом Валуа. Вскоре после этого король получил письмо от своего духовного отца Джона Стратфорда, архиепископа Кентерберийского, в котором как нельзя лучше отражена реакция подданных короля на этот перерыв в войне. Переписка архиепископа с королем приводится в изложении Роберта из Эйвсбери, имевшего непосредственный доступ к этим бумагам. Архиепископ был чрезвычайно обеспокоен тем, что Эдуард III «после того, как с Божьей помощью одержал блистательные победы во Франции и Шотландии, став величайшим христианским королем» напрасно доверился «плохим советам злых людей и предателей», «преследующих свою выгоду, а не славу короля и королевства». Духовник короля выражал уверенность в том, что «это, несомненно, приведет к тому, что король утратит веру своих людей в себя и, обессилев, не сможет завершить начатое предприятие, после чего враг легко уничтожит его». Архиепископ почти дошел до непосредственных угроз королю, указывая ему на то, что он может потерять не только «свою добрую славу», но «и свое королевство» — на примере собственного отца король Эдуард должен знать, что происходит с монархами, «которые перестают править согласно закону королевства и Великой хартии и отвергают советы мудрых людей».[734] Эдуард III ответил архиепископу, что перемирие является лишь временным соглашением и вскоре «война за справедливость и закон возобновится».[735] И хотя новая кампания началась лишь в 1345 г., хронист указывает на то, что король «поспешил» сдержать данное архиепископу обещание.
В 1347 г. Эдуард III был вынужден заключить новое перемирие. Оно также было чрезвычайно непопулярно среди подданных короля. Осуждая его, английские хронисты демонстрируют поразительное единодушие. Практически никто из авторов не обошел вниманием историю об ужасном шторме, в который попали возвращающиеся в Англию корабли. Этот шторм однозначно трактовался историографами как божественное знамение, свидетельствующее о нежелании Бога признавать мир между Англией и Францией до победного завершения справедливой войны. Разыгравшаяся стихия утихла лишь после того, как Эдуард III поклялся Деве Марии возобновить войну на следующий год. Столь знаменательное событие одинаково излагается во всех хрониках, как правило, не сопровождаясь дополнительными комментариями. Имеет смысл отдельно остановиться на анонимной поэме «На перемирие 1347 г.», имевшей успех у сторонников «партии войны» при королевском дворе. Свое сочинение поэт начинает с прославления военных побед Англии. Напомнив о них, он переходит к сетованиям по поводу того, что славный король Эдуард (чьи добродетели: «терпение, щедрость, чистота, благоразумие, верность, кротость, сострадание, набожность» достойны добродетелей его подданных, которыми он «мудро правит») готов отказаться от полной победы над врагом, заключая постыдное перемирие.[736] Кому нужны были победы предыдущих лет, если сами англичане готовы забыть о них:
Креси исчезает, Артуа бледнеет,
Кале засыхает, смирившись, Бретань испускает зловонье.
Порицая заключенное перемирие, автор поэмы все время развивает тему сравнения доблестных английских мужей со слабыми и трусливыми женщинами:
Тетиву лука мыши негаданно съели.
Поскольку весной король терпеливый, беззащитный, безоружный,
Смущенный вернулся, опозоренный и погибший.
Только женщина скрывается вдали за высокими стенами.[737]
Не стоит воинам вести войну, уподобившись женщинам,
Что делает женщина в битве?…
Мешает и позорит женщина, вредит, отступая.[738]
Неужели «непобедимые воины», перенесшие во Франции много трудностей, среди которых были и бессонные ночи, и голод, и холод, отступят, как женщины? По мнению поэта, отступление перед врагом губительно и позорно, когда
Когда в битвы они [воины. — Е. К.] устремляются,
Бог — их предводитель;
В бегстве их ведет Сатана прямо к злой гибели.
Стремясь к битве, они приобретают честь,
Убегая, они приобретают бесчестье.[739]
Поэтому, дабы сохранить дух войска и его боеспособность, не нужно заключать перемирие. Далее поэт рассказывает о божественном знамении в виде шторма, застигнувшего короля на обратном пути из Франции. В заключение делается следующий вывод: если король Эдуард будет продолжать сохранять мир с Францией, то не только он падет жертвой предательства и обмана, но и вся Англия будет пребывать в горе. Но если следующей весной он возобновит войну с новой силой, то, без всякого сомнения, этот достойнейший монарх с непобедимым войском и при поддержке Бога одержит окончательную победу и завоюет корону Франции, принадлежащую ему по закону. Все вновь встанет на свои места:
Фландрия будет смеяться, Англия — петь, Франция — рыдать,
Шотландия — скорбеть, побежденная Нормандия — дрожать в страхе.
Англия будет радоваться, дикая Пикардия — страдать,
Париж — гореть, слава Аквитании станет широко известной.[740]
Король, «осознав», что его поведение не угодно Богу, пославшему его вести это завоевание, исправил ошибку, возобновив войну.
Другим замечательным источником, свидетельствующим об отношении подданных Эдуарда III к проблеме войны и мира, является «Скалахроника» Томаса Грея. Примечательно, что ее автор является не духовным лицом, а рыцарем, прочитавшим в плену множество исторических сочинений. Перед тем как рассказать о положениях мира в Бретиньи, он достаточно долго размышлял над отношением к миру, завершающему войну. В отличие от анонимного поэта, считавшего, что мир в Бретиньи освящает не только «полное разрешение конфликта» между королями, но и победу Англии над Францией,[741] Грей не считал, что условия этого мирного договора удовлетворяют все справедливые требования английской стороны. Хронист полагал, что полезным и добрым может быть только мир, «добродетельно и справедливо для общественного блага» основанный на правде и желании «угодить Богу», без принуждения, заключенный не ради праздности или «плотских удовольствий».[742] Мир не может быть «ценным» и его «результат весьма подозрителен», если он заключен не ради себя самого, но «по какой-то тайной причине»: «Когда кто-то осознает свое право, но не желает защищать его из лени и хочет избежать неудобств, стремясь и надеясь получить больше выгоды в чем-то другом. Точно так же, когда кто-то оставляет [свое право] из-за нехватки средств или из-за того, что исчерпана храбрость людских сердец, или же из старости — такое прекращение войны часто невыгодно, ибо многие люди, намереваясь согреться, отправляют себя на костер — превратности судьбы настолько неопределенны, что, желая избежать одной неприятности, можно навлечь на себя еще бо́льшую». А поэтому не стоит отчаиваться, даже если нет средств для ведения войны или помощи союзников. Нужно подождать, «не явит ли Бог свою милость, даруя успех предприятию», ибо с помощью Господа, против воли которого никому не следует идти, правая сторона сможет получить то, что ей необходимо для защиты истины. Ибо мир можно заключать только с чистым сердцем, ради торжества справедливости и сообразуясь с волей Всевышнего.[743] Для автора «Скалахроники», который немало повоевал сам и был потомком нескольких поколений участников войн в Шотландии, желанным может быть только победный мир, завершающий справедливую войну.
Отмечу, что мир в Бретиньи, традиционно трактуемый исследователями как успех английской дипломатии, вызвал недовольство непосредственного современника тех событий. Томаса Грея не радовали территориальные приобретения английской короны, его не удовлетворяла незавершенность войны, отказ от достижения изначально поставленных королем целей. Рыцарь не вдавался в теоретические размышления о правомерности ведения войн христианами, поскольку этот вопрос априори решен для него положительно. Раз война существует, она может быть справедливой или нет: причин же, выдвинутых его сеньором, достаточно для того, чтобы считать войну законной. Для Грея неактуально противопоставление прелестей мирного существования и всеобщей любви бедствиям и тяготам войны. Он рассуждает в соответствии с понятием справедливой войны, завершить которую должен лишь праведный мир. В противном случае для него, как и для анонимного автора поэмы «На перемирие 1347 г.», становятся напрасными человеческие жертвы. Эти жертвы были нужны для восстановления справедливости, поэтому право на существование имеет только победный мир.
Аналогичное отношение к миру в Бретиньи демонстрирует монах из Йорка, автор «Анонимной хроники». По его мнению, этот мир «наносит большой урон и таит в себе опасность для короля Англии и его наследников на все времена, поскольку почти вся Франция была в его власти, и командиры и их люди могли быстро завоевать королевство Францию для короля Англии, если бы он позволил им».[744]
Анализ отношения английских историографов к миру в Бретиньи в свете изучения данной темы особенно важен, поскольку по его условиям Эдуард III не только получал в свободное владение бо́льшую часть французских земель, но также отказывался от титула короля Франции. Всех авторов можно разделить на две группы. Первые полностью приводят текст договора, указывая в повествовании о событиях 1369 г. на коварство и лицемерие французов, нарушивших мир и спровоцировавших англичан на возобновление войны.[745] Другие, составляющие подавляющее большинство, либо вовсе не упоминают об этом мире и повторном принятии титула в 1369 г.,[746] либо опускают ту часть договора, в которой речь идет об этом условии.[747] В качестве примера можно привести хронику такого уважаемого автора, как Генрих Найтон. Рассказывая об условиях мира, Найтон ограничивается перечислением основных территориальных приобретений короля Англии во Франции, также умалчивая под 1369 г. о повторном принятии титула.[748] Подобное отношение к договору в Бретиньи свидетельствует о том, что даже столь выгодные условия (с точки зрения современных исследователей Столетней войны) воспринимались большинством английских средневековых историков иначе. Экстраполируя знание о продолжении войны и возвращении английского короля к титулу короля Франции, они, как правило, предпочитают рассматривать англо-французский конфликт в качестве непрерывного процесса. Например, Джон Капгрейв характеризует антианглийские выступления французов в 1368 г. как мятеж («rebellion of Frauns»).[749]
«Правильным» миром стал для англичан договор в Труа, заключенный 21 мая 1420 г., по которому Генрих V объявлялся регентом Франции и «возлюбленным сыном и наследником» Карла VI. «В целях обеспечения мира и покоя» короны Англии и Франции «навеки» объединялись под эгидой английской власти. Генрих V получал в жены дочь французского короля Екатерину, и их дети, после смерти деда и отца, должны были стать правителями обоих королевств. Мир в Труа воспринимался англичанами как долгожданное окончание войны, как полная победа Англии, как торжество справедливости. Освещенный ореолом победы, мир перестал страшить англичан, напротив, последние начали трактовать его как величайшее благо, в наибольшей степени соответствующее тому идеалу справедливости, за который сражались государи Англии.
В поэме, посвященной защите прав Генриха VI на Францию, Джон Лидгейт отметил, что заключенный в Труа мир принесет счастье и благополучие обоим королевствам.[750] Эту же мысль выразил Эдуард Холл, приводя в своей хронике речь герцога Бедфорда, произнесенную им во время коронации Генриха в Париже, в которой регент Франции выразил уверенность в том, что союз королевств принесет благо не только королю Генриху или какие-то выгоды английскому народу, но и поспособствует началу эры процветания для самой Франции. Ибо только в тесном союзе с Англией суждено возродиться былому могуществу королевства времен Карла Великого.[751]
Противопоставление мира войне
Дорогостоящие во всех отношениях и затянувшиеся войны, ведение которых на рубеже XIV–XV вв. перестало оправдываться в глазах многих подданных английской короны грандиозными триумфальными победами, постепенно стали утрачивать свой романтический ореол, вызывая серьезное недовольство определенной части общества. Более того, при Ричарде II негативное отношение к войне исходило непосредственно от королевского двора. В англоязычной историографии XX в. традиционно принято приводить в качестве примеров отрицательного отношения к войне в этот период цитаты из произведений двух самых прославленных английских средневековых поэтов — Джона Гауэра и Джеффри Чосера[752]. Действительно, если рассматривать отдельные принадлежащие этим поэтам строки вне общего контекста, они предстают решительными противниками войны, желающими ее скорейшего завершения.
Джоy Гауэр в «Исповеди влюбленного», единственном его крупном произведении, написанном по-английски, утверждает, что мир является естественным состоянием человечества, поскольку Господь запретил убийство. Война неизбежно несет разрушения и бедствия:
По закону милосердия
Не должно существовать смертоносной войны:
Все в природе ей противится,
Закон мир восхваляет,
Являющийся основой человеческого благополучия,
Человеческой жизни, человеческого здоровья.
Но смертоносная война имеет родственницу,
Несущую чуму и голод,
Бедность и всевозможное горе,
Поэтому мы осуждаем этот мир,
В котором сейчас господствует война,
Пока сам Господь не улучшит его[753].
Кроме недовольства войной как источником разных бедствий, Гауэр робко ставит вопрос о правомерности санкционировать убийство ради какой бы то ни было цели, ведь даже при убийстве сарацина вместе с его телом погибает и душа, не знающая любви Христа[754]. В третьей книге «Гласа вопиющего» поэт критикует пороки духовенства, среди которых находится место и призывам к войне. Однако мир для Гауэра лишь залог счастья и процветания, основа для благополучной человеческой жизни. Это не означает, что он отрицает саму возможность существования справедливой войны. Для такой войны поэт называет три причины: увеличение общественного блага, защиту вдов и сирот и охрану прав Церкви[755]. Эта идея высказывалась поэтом на протяжении всей жизни: в раннем написанном по-французски труде «Зерцало размышляющего» и в зрелые годы — в «Исповеди влюбленного»[756]. Гауэр резко осуждал участие в войне ради стяжания личной славы или с целью обогащения: именно такая война приводит к страданиям и бедствиям народа. Однако он призывал рыцарей верно служить своему государю в войне, которую тот ведет ради торжества закона и сохранения общественного достояния:
Чтобы победили закон и право,
Человек может убивать без греха[757].
Кроме того, по мнению Гауэра, для ведения действительно справедливой войны помимо ius ad bellum следует соблюдать также ius in bello: то есть воины должны выполнять свои обязанности более благочестиво. С точки зрения Б. Лоу, подобная трактовка Гауэром оснований справедливой войны «обращена против притязаний Эдуарда на Францию», которые таким образом перестают быть справедливыми[758]. Такой вывод кажется мне не совсем верным, поскольку приведенные Гауэром условия полностью соответствуют причинам, которые Эдуард III приводил в качестве обоснования своей войны против Филиппа Валуа: король провозглашал войну за сохранение собственности своей короны и ради защиты подданных и восстановления божественного закона.
К тому же не стоит забывать, что расцвет творчества Гауэра приходится на период правления Ричарда II (при дворе которого часто бывал поэт, получивший в дар от монарха несколько поместий), весьма благосклонно относившегося к отражению в литературе идей всехристианской любви и мирного сосуществования с соседями. Именно Ричарду первоначально посвящалась «Исповедь влюбленного», замысел которой, согласно прологу, принадлежал самому государю. Около 1393 г., окончательно разочаровавшись в правлении Ричарда, Гауэр изменил посвящение, переадресовав поэму Генриху Болингброку, будущему Генриху IV, чьим верным сторонником он оставался вплоть до самой смерти[759]. Поэт обвинял Ричарда в том, что тот «нарушил клятву сохранить мир по отношению к духовенству и народу»; это обстоятельство также трактуется Б. Лоу как аргумент в пользу неприязни Гауэра к войне[760]. Однако именно Ричард II был самым горячим сторонником заключения мира с Францией, а приход к власти Генриха Болингброка, напротив, воскресил чаяния военной партии при дворе. Можно предположить, что в данном случае речь идет не о мире, завершающем войну за пределами Англии, а о прекращении притеснений подданных со стороны короля Ричарда, то есть о восстановлении мира и спокойствия внутри королевства. Пожалуй, наиболее верно охарактеризовал позицию Гауэра Дж. Барни, сказавший о поэте, что он «был сторонником мира, но не пацифистом»[761].
После неудачного крестового похода епископа Нориджского главным идеологом английской внешней политики стал фаворит Ричарда II граф де Ла Поль, в котором оппозиционеры видели основного виновника всех бед вплоть до его смещения в 1388 г., после чего неизменность планов короля стала очевидной. Именно де Ла Поля историографы обвиняли в том, что он советовал королю прекратить войну во Франции, даже ценой возвращения французам завоеванных англичанами территорий. Граф действительно прилагал все усилия для мирного разрешения затянувшегося конфликта.
Бесспорным сторонником королевской партии в этот период был Джеффри Чосер, радушно принимаемый при дворе. Единственной завершенной из рассказанных Чосером от собственного имени (Джеффри-пилигрима) историй в «Кентерберийских рассказах» является «Рассказ о Мелибее»[762]. Большая часть его посвящена проблеме мести: должен ли Мелибей идти на войну против трех старых врагов, которые однажды избили его жену Пруденцию и серьезно ранили его дочь Софию. Старые и мудрые друзья (врачи, лекари и законники), а также собственная жена советуют Мелибею остаться дома, поскольку «месть не лечится местью, а зло — другим злом, но одно отягчает и усиливает другое… ибо добро и зло суть противоположности, и война и мир, месть и терпение, раздор и согласие и многое другое… что зло лечится добром, раздор согласием, война — миром и так далее»[763]. Пруденция убеждает мужа, что причиненное его дочери насилие — заслуженная кара за то, что он забыл о Боге и не позаботился о защите от трех вечных врагов человека (плоти, дьявола и мира), которые изранили его душу смертными грехами. Она полагает, что ему нужно позаботиться о себе и беречь собственное добро, а не жаждать захватить чужое. Мелибей в целом согласен с женой, однако считает, что первый шаг к примирению должна сделать виновная сторона. На это жена цитирует Соломона: «Кто хочет примирения, пусть начнет с себя». Она созывает врагов и показывает им «добро, следующее от мира, и большой вред, сопровождающий войну». В итоге противники примиряются. Исследователи полагают, что под именем колеблющегося Мелибея[764] Чосер изобразил молодого короля Ричарда, решительной же Пруденцией в этом случае является граф де Ла Поль[765]. Я не буду специально останавливаться на причинно-следственной связи между любовью Чосера к миру и его приверженностью к партии Ричарда II. Однако в любом случае взгляды этого поэта на проблему войны и мира соответствуют официальной политике двора в исследуемый отрезок времени.
Говоря об отношении Чосера к войне и миру, следует отметить, что при всем решительном осуждении кровопролития и раздора поэт не решался полностью отказаться от идеи возможного отмщения за несправедливо причиненный вред и насилие. Правом на месть обладают не многие, а лишь судьи, которым «полагается и подобает карать ущерб и злодеяние», поскольку «если они оставляют без наказания зло и беззаконие, то этим призывают творить новое зло»[766]. Следовательно, наделенные специальными полномочиями лица не просто обладают правом на «противление злу насилием», они обязаны приостановить дальнейшее распространение зла. Если же по каким-то причинам осуществление мести затруднено (например, противник обладает превосходящими силами), следует рассчитывать на то, что виновник понесет кару от Всевышнего Судьи[767]. Таким образом, позиция Чосера, как и Гауэра, не противоречит концепции справедливой войны. Однако в отличие от последнего первый смещает акцент с причин на санкцию верховной власти.
Идеи, высказанные в сочинениях Гауэра и Чосера, нашли отражение в творчестве их младшего современника и страстного почитателя Томаса Окклива. В 1412 г. (затри года до победы Генриха V при Азенкуре) этот поэт преподнес принцу Генриху свое сочинение «О правлении государя». Несмотря на очевидное стремление принца вести активную внешнюю политику, Окклив, умоляющий будущего короля отнестись благосклонно к его труду[768], трактует войну и мир в духе старших поэтов эпохи правления Ричарда II. Для него истинной причиной всех войн является жажда наживы, а их результатом — бедствия и несчастья народа. Было бы прекрасно, если бы мужчины, оставив свою гордыню и послушавшись жен, остались дома. Здесь прослеживается очевидная аллюзия на «Рассказ о Мелибее» Чосера. Развивая идею благотворного брака, Окклив советует Генриху прекратить войну, женившись на французской принцессе Екатерине, полагая, что после заключения этого матримониального союза Англия и Франция смогут прийти к истинному согласию («true concord»)[769].
В отличие от находящихся в лоне ортодоксальной Церкви классиков английской средневековой литературы, взгляды которых на войну в целом не противоречили основным положениям августиновской концепции, позиция «еретиков» по этому вопросу была более радикальной. Осужденный в 1381 г. за еретическую трактовку евхаристии прославленный английский теолог Джон Уиклиф[770], ставший фактически предтечей Реформации в Англии, в ряде своих трудов высказал принципиально иную, чем его ортодоксальные современники, трактовку одной из важнейших христианских заповедей: «Возлюби врага своего»: если для большинства прелатов любовь к врагу предполагала в первую очередь борьбу с его грехами и заблуждениями, то, согласно Уиклифу, эта любовь зиждилась на смирении и терпимости. В трактатах «О семи смертных грехах» и «О прелатах» он переходит от обличения лицемерия высшего духовенства, наделенного огромной властью и живущего в роскоши, призывая мирян к бедности и смирению, к утверждению невозможности существования «справедливой» или «священной» войны. Прелаты, в обязанность которых входит проповедь всеобщей любви, призывают к войне, обещая избавление от грехов в обмен за совершаемые убийства. Неудачный поход епископа Нориджского 1383 г. против еретиков вдохновил Уиклифа на развитие антивоенной линии в своих трудах. Уиклиф отказывался верить в то, что призывающие к справедливой войне священники ставят целью конечное достижение мира. «Если бы они действительно стремились к миру, они охотно и с радостью отдали бы все свое мирское богатство и свою плоть, и кровь, и саму жизнь для достижения мира и милосердия среди христиан»[771]. Однако даже Уиклиф, анализируя содержание Ветхого Завета, был вынужден признать возможность существования завоевательных войн, если они провозглашены по очевидному приказу самого Бога[772].
Пришедшие на смену Уиклифу еретики лолларды[773] были еще более радикальны в своем пацифизме. Один из ранних лидеров этого учения, распространенного во всех слоях английского общества, Николас Херефордский заявлял: «Иисус Христос, наш предводитель в борьбе, учил нас закону терпения и сражаться не во плоти, а в духе». В 1390 г. суды линкольнского и херефордского епископов вынесли обвинение другому предводителю лоллардов, Уильяму Свиндерби. Заручившись мнением двух профессоров из Кембриджа, епископы признали полное отрицание любой войны, проповедуемое Свиндерби, еретическим на том основании, что, согласно учениям Августина и Фомы Аквинского, «вести войну по справедливой причине против христиан или неверных — свято и разрешено, иное мнение является ложным»[774]. Развивая эту мысль, теологи утверждали, что пацифистские идеи лоллардов являются ложными по нескольким причинам: «Во-первых, в этом случае ни один христианский государь не смог бы защищать свои земли от завоевателей и мятежников, и король Англии не смог бы защищать свое королевство от французов, шотландцев или кого-либо другого. Во-вторых, святые отцы одобряли справедливые войны, позволяя христианам в них участвовать с целью защиты справедливости, католической Церкви и веры. Сражавшимся во имя этой цели отпускали грехи признанные Церковью святые. Сам Господь оправдывал подобные справедливые войны, часто повелевая избранным сражаться, как явствует из всего Ветхого Завета. Поэтому это признается в качестве истины и католической доктрины, противное же ей, как было сказано выше, является ошибкой»[775].
В том же 1390 г. в суде епископа Херефордского свою позицию попробовал отстоять Уолтер Брут, взгляды которого имели много общего с воззрениями Свиндерби. Для него любая война (не важно, против кого она направлена, христиан или неверных) противоречит духу Евангелия, поскольку «Христос, царь мира и спаситель человечества, пришедший спасти, а не осудить, давая уверовавшему закон милосердия, учил нас уважению, а не злости, не ненавидеть наших врагов, не отвечать злом на зло, но противостоять злу»[776]. Вынесенный судьями приговор гласил: «Утверждение, что христиане не могут свободно и решительно защищать себя в случае физического нападения на них неверных или любого другого насилия… направлено против благости мира, против законопорядка и против разума»[777].
Расхождение между идеализмом лоллардов и ортодоксальными догмами наиболее явно проявилось в «Двенадцати заключениях», представленных лоллардами для обсуждения в парламенте в 1395 г. Десятое заключение, посвященное проблеме отношения к войне, свидетельствует о близости учений лоллардов и Уиклифа. Согласно этому заключению, Новый Завет, принесенный в мир Христом, запрещает любое пролитие человеческой крови: каждый, убивший на войне, совершил смертный грех, нарушая волю Бога; ни один монарх или представитель духовенства (в том числе и папа) не может провозглашать войну (тем более называть ее справедливой или священной), призывая людей к убийствам; ни одна война не может вестись без «божественного откровения»[778]. Таким образом, очевидно, что даже такие радикальные пацифисты, как лолларды, вслед за Уиклифом не отрицают саму возможность существования справедливой войны, оговаривая в качестве ее непременного условия «божественное откровение», аналогичное описанным в Ветхом Завете. Впрочем, остается непонятным, как Уиклиф или лолларды относились к многочисленным знамениям, трактуемым представителями ортодоксального духовенства и остающимися в лоне официальной Церкви мирянами именно в качестве непосредственного волеизъявления Господа, очевидно свидетельствующего в пользу ведения справедливой войны.
Пропаганда мира в придворной поэзии
В 30-е гг. XV в. военные действия на континенте шли с переменным успехом: отдельным удачам английских войск противостояло постоянное наступление французов (снятие осады Орлеана, штурм Парижа, осада Кале и т. д.). Однако английские хронисты, все еще находясь под воздействием созданного Эдуардом III и Генрихом V мифа о «непобедимой» английской армии, по-прежнему стремились писать только о победах соотечественников. «Ежедневные завоевания увеличивали владения Генриха во Франции»[779] — примерно с такой риторикой в хронистике создается иллюзия скорой победы. Но к началу 1440-х гг. стало ясно, что, несмотря на огромные затраты средств и сил, удача в войне все чаще сопутствует противникам англичан. Невозможность добиться скорого перелома в ходе военных действий грозила полным истощением казны, что неизбежно порождало рост налогов, усугубляющих недовольство войной в самой Англии. Постоянные поражения вынуждали Королевский совет пытаться сохранить в ходе дипломатических переговоров максимум из оставшихся завоеваний Генриха V. 28 мая 1444 г. в Туре было подписано англо-французское перемирие на два года.
Вольно или невольно английские авторы в своих произведениях были вынуждены осмыслять новое положение дел, ища ему логическое объяснение и оправдание. Это можно показать на примере двух поэм, написанных знаменитым поэтом рассматриваемого периода Джоном Лидгейтом. При помощи аллегорий он рассказывает о том, как на вершине горы встретились четыре принцессы — дочери Святого Духа: Милосердие, Правда, Мир и Справедливость. Мир — цель их встречи, основание для нее — Милосердие, которое также является «главной добродетелью». Именно Милосердие заставило свою сестру Справедливость обратиться к миру, потому «что с ее благородным вмешательством / Все добродетели пребудут в мире»[780]. Мир — наивысшее благо для всех людей, это подтверждает и его расшифровка:
В слове Мир (Рах) — три буквы:
Р — означает благоразумие (prudence),
А — основания (argumentations) и еще больше — власть (auctorite),
X — Христа, знак наивысшего почтения
К тому, кто, распятый на кресте,
Кровью и потом написал об
Освобождении нас от грехов и о полной уверенности
В его царствовании в вечном мире[781].
Лидгейт выделяет несколько разновидностей мира. Во-первых, это мир в сердце: «Этот мир зовется душевным покоем (conscience)», он дает душе покой и тишину, это мир бедных, открытый Диогеном, «который никогда не роптал на посылаемую Богом нужду»[782]. Во-вторых, существует «мир созерцательный»
Людей, ведущих одинокую жизнь
В посте, молитвах и моленьях,
Посещающих бедных, сострадающих
К нагим и нуждающимся[783].
Все, живущие в этом мире, будут вознаграждены Христом,
царствующим в «вечном мире».
Но сейчас люди, уставшие от войн, ждут другого мира, который
Держит в спокойствии города и королевские замки,
Народ своевольный обуздывает; устанавливает спокойствие
В королевствах и славных государствах;
Мир охраняет их от раздоров.
Как говорил философ по имени Сократ,
Из всех добродетелей
Он более всего почитал добродетель, называемую миром[784].
Лидгейт полностью согласен с Сократом: он приветствует эту «спокойную добродетель», примиряющую враждебных соседей, делающую их друзьями. В отличие от автора поэмы «На мир 1347 г.» он не приходит в ужас оттого, что славные победы и кровь, пролитая англичанами на полях сражений ради торжества справедливости, забываются. Для него перемирие не является признаком трусости и нерешительности. Он не приводит доказательства того, что Бог желает продолжения войны. Наоборот, Лидгейт вспоминает историю рождения Христа, пришедшего на землю, чтобы принести мир. Семь дочерей Святого Духа: Любовь, Спокойствие («Наиболее занятая из семи сестер, / Народ, пребывающий в междоусобице, она приводит к миру»), Смирение, Рассудительность, Бедность, Доброта и Полное Согласие (Perfecta-societas) — «главная добродетель», приветствовали рождение младенца, которому суждено было установить вечный мир. Лидгейт напоминает, как все ждали рождения «главного господина мира»: его предрекали пророки, Господь посылал знамения. Бог спас своего сына от неминуемой гибели, постигшей других детей Израиля, когда злобный и жестокий тиран Ирод повелел своим «безжалостным рыцарям» умертвить всех младенцев. Все это делалось ради людей, испокон веков пребывающих во вражде: Каин убил Авеля, Измаил враждовал с Исааком, греки с троянцами, Александр с Дарием, после Иерусалима и Вавилона были войны между Римом и Карфагеном. В этой поэме Лидгейт не восхищается воинами прошлого: ни Александром, ни Сципионом, ни Ганнибалом. Поэт презирает «гордость воинов» и «воинский гнев», противный миру, он страшится красного всадника Апокалипсиса, «порождающего войну и рушащего мир»[785]. Да, говорит он:
Генрих V был хорошим рыцарем,
Могущественным и знатным[786].
Но он умер, ведя завоевания, «и все мы умрем», если будем продолжать вести эту войну, ведь войны губительны не только для солдат. Богатые лорды сражаются, совершенно не думая о бедных тружениках, которые возделывают землю. Разоренная земля не приносит урожай: «Война приводит к бедности, мир приводит к процветанию»[787]. По мнению поэта:
В войнах ужасных добродетельный мир — добро;
Борьба — ненавистна, мир — приятная доблесть;
Со времен Карла был великий поток крови;
Бог посылает нам мир между Англией и Францией![788]
Для Лидгейта все христиане — братья, в том числе и старые враги — англичане и французы, поэтому им нельзя противиться воле Бога, желающего, чтобы между всеми странами был мир. Народы сами поймут потом, что в мире жить лучше, ибо он принесет им благоденствие:
И между братьями, для их большего могущества,
Без принуждения, обмана или расхождения,
Иисус Христос послал мир всем христианам[789].
Отношение Лидгейта к миру в большой степени напоминает позицию поэтов периода правления Ричарда II. Так же как Гауэр и Чосер, Лидгейт был своего рода «официальным певцом» королевской внешней политики. Его пример демонстрирует кардинальное изменение, произошедшее в восприятии англичанами возможности заключения мира. Мир для англичан перестает противопоставляться справедливой войне. Напротив, справедливость заключается именно в достижении и поддержании внешнего мира, являющегося залогом мира внутреннего — источника процветания страны и благосостояния королевских подданных[790]. Подобное отношение к миру уже не вызывало осуждение Церкви и неодобрение королевского двора. Автор анонимного «Трактата об управлении, [написанного] для короля Генриха VI» (1436–1437 гг.) дает молодому королю множество советов о том, как правильно управлять государством, чтобы пользоваться уважением своих подданных. Выполнение всех условий, по мнению автора, возможно только при заключении христианского мира и согласия с французами[791].
Лереда военных поражений, приведшая к почти полной утрате континентальных владений, заставила историографов переосмыслить ключевые принципы английской внешней политики. Именно в середине XV в. появляется мысль о том, что Англии уготован иной путь политической славы и могущества, чем у народов на континенте. Англичане начали обращать все более пристальное внимание на свои позиции на море. И постепенно господство на море стало в их сознании более важным и ценным, чем корона Франции. Вскоре после снятия осады Кале (1436 г.) была написана «Книжка об английской политике». Для ее автора главным политическим принципом является то, что могущество Англии заключается более во владычестве на море, чем в земельных владениях, и что она может, исходя из значительности торгового и морского влияния на другие страны, диктовать им свои условия, в частности заставить их сохранять с ней мирные и дружеские отношения. Поэт подчеркивает важность Кале для международной торговли. Владея этим городом, Англия владеет проливами. Согласно этому сочинению, император Сигизмунд I, посетивший Англию в 1416 г. для того, чтобы попытаться повлиять на конфликт между Генрихом V и королем Франции, в беседе с английским государем обратил особое внимание на важность Кале именно с этой точки зрения и посоветовал Генриху ценить Кале и Дувр «как ваши два глаза — залог морского могущества»[792]. Далее поэт пишет о том, что пролив Ла-Манш необходим для морской торговли Западной Европы, где центральное место занимает Фландрия. Англия, владея этим проливом, обладает правом закрыть проход, заставляя страны, чье благосостояние растет благодаря торговле, придерживаться мира с ней на ее собственных условиях. В этом заключалась, по мнению анонима, политика Эдуарда III и Генриха V, но теперь, в эпоху правления Генриха VI, ситуация принципиально изменилась. Английский нобль, впервые выпущенный Эдуардом III, подчеркивал значение этой политики, так как на одной его стороне был отчеканен король с мечом, а на другой — корабль, намекающий на морское могущество. Однако теперь, с точки зрения поэта, храбрость и влияние англичан на море упали так низко, что бретонцы, фламандцы и другие народы заявляют, играя словами, что англичане должны убрать корабль (ship) с монеты, заменив его на малодушную овцу (sheep)[793].
Обозначив в «прологе» основную тему сочинения, автор переходит к взаимоотношениям (в первую очередь коммерческим) Англии с другими странами, для каждой из которых он называет товары ввоза-вывоза и способы, которыми Англия должна оказывать влияние на другие державы. В заключение поэт снова возвращается к проблеме владения проливами. Он боится, сетуя на потерю Руана и Арфлера, что англичане недостаточно понимают всю важность портовых городов. Короли Англии всегда заботились об установлении превосходства на море над другими странами. В качестве доказательства своих слов он приводит несколько примеров: рассказ о флоте короля Эдгара; завоевание Эдуардом III Кале именно благодаря осаде с моря; приказ Генриха V о строительстве в Саутгемптоне больших военных кораблей, теперь утраченных. «Зачем они делали это, если в их намерения не входило сделать Англию владычицей морей?» — вопрошает автор[794].
Очевидно, что отношение подданных английской короны к миру не было единым и неизменным на протяжении Столетней войны. В периоды правления монархов, внешняя политика которых была не только активной, но и успешной (Эдуарда III и Генриха V), официальная точка зрения, пропагандируемая двором и поддержанная ортодоксальным духовенством, трактовала мир как желанную цель, венчающую победу в справедливой войне. Только такой мир, сравнимый с приговором суда, отказаться от исполнения которого было невозможно в первую очередь для самих защитников закона, имел право на существование. В изображении английских хронистов исполнители закона, короли Англии, постоянно стремятся к миру (который они, как истинные христиане, разумеется, любят больше кровопролития), поскольку таково непременное условие войны справедливой. В эту эпоху заключаемое королем перемирие трактуется не как передышка в войне, дающая возможность вести спокойную жизнь вдали от грабежей и убийств, а как опасная возможность отказа от достижения праведной цели. Мир был трусливым и позорным отступлением, противным Богу, оскорблением памяти героев, погибших на полях сражений, защищая истину и прославляя Англию. При Генрихе V мир в Труа воспринимался как дарованная Богом победа справедливости, соответствующее праву завершение долгой войны.
В правление Ричарда II, прилагавшего все усилия для прекращения войны с Францией, и Генриха IV, которому внутрианглийские беспорядки не позволяли вести слишком активную внешнюю политику, в литературе начинает возникать мотив противопоставления бедствий, которые неизбежно влечет за собой любая война, прелестям мирной жизни. Одновременно с этим «христианские фундаменталисты» из числа сторонников учений Уиклифа и лоллардов пришли к категорическому осуждению почти всех войн (исключение делается лишь для разрешенных божественными откровениями) как несомненного источника различных грехов, в первую очередь — убийства. Приверженцы этих, признанных еретическими, направлений в христианстве утверждали, что рождение Христа, проповедовавшего любовь к врагам, наложило запрет на все войны, в том числе и войны за веру. Распространяется представление о мире, не завершающем войну, а противопоставленном ей. Для многих авторов война перестает быть справедливой, а правопорядок становится синонимом мирной жизни. Однако здесь следует отметить, что позиция официальной Церкви, отраженная в исторических сочинениях этого периода, принципиальных изменений не претерпевает.
При Генрихе VI военные неудачи, приведшие к утрате почти всех континентальных владений Англии, усилили пацифистские настроения в английском обществе. В хрониках и поэмах второй четверти XV в. уже не война (пусть даже за справедливость), а мир угоден Богу, их авторы настаивают на том, что если англичане и французы хотят жить благополучно, то они обязаны прекратить войну. В это же время появляется идея о приоритете господства на морях в английской внешней политике, позволяющая отказаться от бессмысленного кровопролития за призрачную корону Франции. Таким образом, территориальная и национальная обособленность подданных английской короны постепенно получает идеологическое обоснование, способствуя становлению национального государства.