Я наконец вырвала книгу, отступила на шаг, но заставить себя сбежать не смогла. Среди цветов и разбитых стекол раскинулась бабочка – расплющенная и мертвая. Это была огненнокрылая бабочка моей великой мечты естествоиспытателя, мой собственный вид: Papilio madisonspencerii. Но при более близком изучении она оказалась не алой и не бабочкой, а всего лишь белым мотыльком, пропитавшимся быстро вытекавшей кровью незнакомца.
Человек, усыпанный цветами и на цветах покоящийся, указал на меня дрожащей рукой. Бледные стариковские губы дернулись, произнося какое-то слово, но звука не последовало. Они шевельнулись снова и на этот раз проговорили:
– Мэдисон?
Моя рука, державшая импровизированный нож, невольно разжалась, длинный кусок стекла, плотно обмотанный с одной стороны купюрами, выпал. Загрубелые стены в рубцах многослойных граффити отозвались хрупким звоном чего-то ломкого, рассыпающегося на миллион кусочков. Брызнули осколки, бумажные деньги опали в бегущую кровь. Носом я ощущала воздух, дышать которым не хотела бы.
Знакомый помятый пикап на парковке. Лучший папа на свете.
Леонард велит нарвать цветов для моего папы.
Стариковские губы прошуршали:
– Малышка Мэдди?
Сердце взяло верх над головой, и я приблизилась – приблизилась настолько, что рассмотрела, как алым пропитываются его штаны и перед рубашки. Старик протянул дрожащую руку, и моя рука, теперь без оружия, встретила его на полпути. Наши пальцы переплелись, его кожа была холодной как лед, несмотря на летний зной. Это был муж бабушки Минни. Это был Папчик Бен, мой дедушка. Его непослушные губы едва шевелились:
– Ты убила меня, злое дитя… Не думай, что за такое сможешь избежать ада! – Он шипел: – Ты обречена вечно гореть в озере негасимого пламени!
Его костлявые пальцы стиснули мою ладонь. Будто повторяющаяся песня зяблика… будто шум прибоя на галапагосском пляже, раздавалось:
– Ты – грешная, подлая девочка… Мама и бабушка возненавидят тебя за то, что ты разбила их сердца! – хрипел он.
Снова и снова, с каждым предсмертным словом мой Папчик меня проклинал.
21 декабря, 9:17 по центральному времени
Засада в туалете: последствия
Отправила Мэдисон Спенсер (Madisonspencer@aftrlife.hell)
Милый твиттерянин!
Моя мать как актриса терпеть не может позировать для фотопортретов. Вот модели, говорит она, способны передать образ через застывшее выражение, а актрисе надо пользоваться жестами, тоном и громкостью голоса. Неподвижный беззвучный образ – это редукция, это лишенный вкуса и запаха безупречный снимок вкуснейшего тофу, жаренного в каджунской приправе на мескитовых углях. Вот до чего абсурдным кажется сводить смерть Папчика Бена к записи в блоге. Всего лишь к словам. Чтобы ты как следует ощутил происходившее, мне пришлось бы не давать тебе читать эти строки, а макнуть твои руки в его остывающую кровь, усадить подле него на заляпанный грязью бетон и держать его пальцы, пока те окончательно не похолодеют. Тебе пришлось бы поднести самый большой осколок разбитых очков к раскрытому дедушкину рту и молиться, чтобы стекло хоть чуточку запотело. Не то чтобы родители когда-либо учили меня молиться. Подгоняемые дикой паникой, твои ноги бросили бы тебя за коричневую дверь туалета, пронесли по дорожкам, по мягким ступеням выжженной травы, твои подошвы прошлепали бы через парковку, и на кромке шоссе ты стал бы размахивать руками, пытаясь привлечь хоть чье-нибудь внимание. Ты бы беспрерывно рыдал, не слышал ничего, кроме вопля, с которым твои легкие вбирают и выпускают воздух. Не задумываясь, ты бы стал скакать марионеткой между полосами сигналящих и моргающих фарами грузовиков и легковушек; ты проделал бы все это, ничего ясно не различая. Ты размахивал бы перепачканными кровью руками, будто красными флагами, и умолял бы хоть кого-то из взрослых остановиться.
Тебе пришлось бы вернуться ни с чем и увидеть свое искаженное, поцарапанное отражение в пряжке, которую моя мама подарила своему отцу в прежней жизни, до того, как стала кинозвездой. Чтобы полностью ощутить то, что пережила я в тот долгий день, тебе пришлось бы смотреть, как набухают от крови сухие цветы. Некогда блеклые, теперь они пылали. Ромашки и гвоздики, ожившие через десятилетия после того, как были сорваны, – ты глядел бы, как они возвращаются к жизни, расцветают оттенками алого и розового. Крохотные вампиры.
Даже если бабушка только кипятила в кастрюле воду, она потом непременно мыла эту кастрюлю, прежде чем убрать в буфет. Вот какова бабушка Минни одним словом: хрупкая. Сказать ей правду я не могла.
Представь себя главным свидетелем того, о чем никогда и никому не сможешь рассказать. Особенно тем, кого любишь. Мне открылась дорога в ад. Вот почему я знаю, что я – зло. Вот секрет, который я таила от Бога.
21 декабря, 9:20 по центральному времени
Какашечная защита
Отправила Мэдисон Спенсер (Madisonspencer@aftrlife.hell)
Милый твиттерянин!
Позже полицейские назвали случившееся преступлением на почве ненависти. Мне хотелось поправить их и деликатно объяснить, что смерть дедушки Бена была скорее несчастным случаем. Возможно, невезением на почве ненависти. Однако я не посмела. Прежде чем смерть вообще хоть как-то назвали, у нас не было никаких известий. Бабушке Минни пришлось начать действия первой и совершить серию осторожных звонков, чтобы навести справки.
В первую ночь после смерти Папчика Бена бабушка не спала: все ждала, когда подъедет его ржавый пикап. Я сделала вид, что отправилась в постель, но была настороже и прислушивалась к беспокойной бабушкиной возне в гостиной. Мой мыслительный желудок сводило от голода. Я не знала, как поступить дальше. Я понимала, что могу избавить бабушку от тревоги, однако это означало рассказать ей правду, от которой ей сделалось бы только хуже. Я лежала в кровати в сельском доме, где за мной даже не следили камеры, и представляла бабушкины кладовки и погреба: деревянные полки с банками маринованных овощей, которые жили и умерли еще до моего рождения. Ярлыки на банках – единственный год, как на надгробиях мертворожденных детей, – содержали всю их историю. Огурцы в рассоле: упругая просвечивающая кожица – хоть показывай за деньги. Эти овощи, словно препараты на уроке биологии, были до того прозрачными, что внутри у них просматривались мертвые семена будущих поколений. Я представляла ряды склянок, чтобы не заснуть и не пережить заново ужасный день. Стоило прикрыть глаза, как мне виделся Папчик в крови и без штанов: он полз по полу спальни, вскрикивал и вещал, что я порочна и проклята навеки.
Лет сто назад моя нынешняя кровать принадлежала маме, правда, та промаялась в ней все детство. Ее потрепанные мягкие медведи (Китай, рабский труд) сидели вокруг моей подушки и пахли мамой: не только «Шанелью № 5», но и ее настоящей кожей – так, как она пахла до своего звездного кинорабства. Мне все казалось: вот-вот нащупаю прядь волос той сельской девушки.
На другой день мне предстояло выглядеть убитой горем. Если мама сумела стать знаменитой актрисой, могла же я хотя бы прикинуться спящей. А потом сраженной тяжкой утратой. Я и без того каждый день притворялась, будто мне не больно быть покинутой, но в тот раз у меня был неплохой повод попрактиковаться и изобразить сон.
Я лежала в кровати, думала об отверстии в полу, куда стекла вся Папчикова кровь, и о том, обвели ли его мертвое тело специальным скотчем или мелом. Эта сцена виделась мне эпизодом из фильма, где мама играет отважного детектива, идущего по пятам безжалостного серийного убийцы, – им в воображаемой версии представала я; но даже быть каким-нибудь Джеффри Дамером[16] казалось лучше, чем глупой девчонкой, которая по ошибке убила деда, раскромсав его сосиску об острые металлические зазубрины. Я не могла заснуть от усталости, мысли разбредались, я думала, убью ли когда-нибудь снова, беспокоилась, не разовьется ли у меня вкус к убийству. Возможно, с новыми жертвами у меня появится собственный почерк, и на грядущем процессе я не буду выглядеть совсем уж бесталанным любителем.
Другой вариант – поклясться говорить правду и предстать в абсолютно дурацком свете на суде за нелепейшее, идиотское непредумышленное убийство. Любая мисс Секси Штучкинг отличила бы стоящий пенис от засохшей собачьей какашки. Я представляла, как мои швейцарские одноклассницы будут следить за процессом по кабельному. Уж лучше отправиться на электрический стул, чем в интернат, где за моей спиной станут хихикать; в Локарно девчонки будут гоняться за мной по коридорам и дразнить похожими на фекалии шоколадными батончиками.
Никто не поверит моей версии. Мое объяснение будут высмеивать и беспрестанно называть «какашечной защитой».
Куда ни посмотри – кошмарные варианты, один другого хуже.
Из гостиной – через коридор и два поворота, а потому еле слышно – донесся бабушкин голос. Сперва раздалось быстрое похрустывание, затем слабые щелчки. Я распознала звук – она набирала номер на старом дисковом аппарате. Да, у дедушки с бабушкой был телефон – впрочем, одно название. Таким, наверное, пользовались пилигримы, чтобы слушать голосовые сообщения из Плимутрока; он висел на стене, у него даже не отсоединялся провод. Прощелкало семь долгих раз, и бабушкин голос произнес: «Приемный покой, пожалуйста». Я представила, как она сидит в гостиной и теребит крученый провод, идущий к трубке: провод короткий и дальше дивана не пускает. «Простите за беспокойство… – сказала она непринужденно, распевно, – таким тоном у незнакомца спрашивают, который час. – Мой муж не вернулся домой, и я хотела бы узнать, не было ли каких-то происшествий».
Она ждала. Мы обе ждали. Если я закрывала глаза, то видела отпечатки своих пальцев на грязном полу туалета по ту сторону ленты «Место преступления». В моем воображении патрульные в широкополых шляпах, как у канадских конных полицейских, прижимали рации к впалым щекам и отрывисто передавали: «Всем постам!» Лампасы сбегали по форменным брюкам к начищенным до блеска ботинкам. Я представляла криминалиста в белом халате: как он отделяет прозрачную пленку с отпечатком, поднимает ее вверх, разглядывает в лунном свете, изучает завитки и говорит: «Подозреваемый – одиннадцатилетняя девочка, рост – четыре с половиной фута, коренастая, пухлая: жирный-жирный поезд пассажирный. И волосы у нее никогда не лежат как надо. – Потом с умным видом кивает и добавляет подробностей: – Ни с кем еще не целовалась и никому не нравится». Тут полицейский художник, стоящий рядом и яростно черкающий на большом белом листе, говорит: «Исходя из описания, вот ваш убийца», – и резко разворачивает планшет. На бумаге – мой портрет: мои очки (снова на носу), мои веснушки, мой огромный блестящий лоб. И даже мое зубодробительное полное имя: