– Мистер Кресент Сити – это ангел Фест. – С приличествующим ситуации кивком я говорю: – Ангел Фест – это мистер К. Он вызывает призраков.
– Ангел Мэдисон хочет сказать, охотится за призраками, – поправляет мистер К. Он во все глаза рассматривает Феста. Мой пастушок сияет так, будто по его венам бежит летний солнечный свет. Глубоко и печально вздохнув, мистер К. произносит: – Жаль, я не ангел.
Вот тут-то, милый твиттерянин, словно удар голубой молнии, меня и осеняет идея. Я говорю мистеру К.:
– Значит, хочешь быть ангелом?
– Я просто хочу умереть. И чтобы всегда было только счастье и никакой боли.
– Найди Бога, – говорит Фест, – и обретешь мир.
– Помолчи, ангел Фест, – велю я и, чтобы не обидеть его, прибавляю: – Немножечко, ладно?
Я замечаю, что мистер К. тускнеет: из густо-синего делается бирюзовым, из лазурного – сероватым. Наше время выходит – его нездоровая печень вычищает кетамин из крови. Оттенок мистера К. меняется с цвета дроздиного яйца на бледно-голубой. Я предлагаю ему сделку:
– Передашь моим родителям послание – устрою так, что ты станешь ангелом. Обещаю.
– Послание?
– Скажи им, чтобы остановили всю эту ерунду с катаклизмом, ладно?
Мистер К. смотрит на меня изумленными наркоманскими глазами.
– И я стану ангелом?
– Передай, – говорю я, – что они – глупые лицемеры и что обязаны были сказать мне о страшной болезни почек у Тиграстика.
Мистер К., закрыв глаза, начинает кивать с таким видом, будто глубоко вникает в мои слова. Он улыбается.
– Еще скажи: я случайно убила Папчика Бена, наполовину оторвав его сардельку. Я думала, это какая-то зловредная, быстро набухающая собачья какашка. Все понятно?
Мистер К., не открывая глаз, глубокомысленно кивает. Его коса согласно покачивается.
– Кроме того, скажи: я все выдумала про Иисуса в телефоне, но, похоже, он и правда существует… – Я оборачиваюсь к Фесту, ища подтверждения. – Да?
– Все верно, – соглашается Фест.
– Главное – передай маме с папой, что я в самом деле – в самом деле – их люблю. – Придвигаясь поближе к своему светло-синему доверенному лицу, я шепчу: – И скажи, что я не брала в рот обезьяньи штучки и не зажигала ни с какими азиатскими буйволами, хорошо?
Судя по вялому лицу мистера К., я перегрузила своего вестника. Его душа исчезает, постепенно перетекая обратно, туда, где он оставил тело, бледно-голубой призрак сереет. Серый становится белым.
Стены каюты начинают вибрировать, и в чем-то даже приятное дрожание охватывает мою кровать. Запустились двигатели суперъяхты «Пангея Крусейдер». Нарастающая буря драит снаружи палубы и дребезжит снастями.
– И прежде всего, пожалуйста, – сложив мясистые ладони в молитвенном жесте, я заклинаю посредника, – передай: будут умирать – пусть наберут больших шоколадных батончиков, сколько смогут унести.
21 декабря, 13:45 по гавайско-алеутскому времени
Мерзость подстегивает катаклизм
Отправил Леонард-КлАДезь
(Hadesbrainiacleonard@aftrlife.hell)
Если мы сравним древние кодексы, создававшиеся учеными с эпохи Солона, то увидим почти одинаковое описание конца времен. В мифах о так называемом Судном дне говорится о прекрасном рукотворном ребенке, ведущем своих последователей вверх по склону сияющей горы. Гора эта поднимается посреди Тихого океана, а обряд происходит в затухающем свете самого короткого дня года.
Впервые Персефона не вернется. Придет закат, но не останется живых, чтобы встретить восход.
Теперь дитя-девочку несет не пластик, а свита настоящих людей. Сопровождают ее не полиэтиленовые пакеты и бутылки из-под газировки, а земные властители и богатые вожди кланов. На каждом – роскошное малиновое одеяние. Шествие следует среди пустынной архитектуры искусственных облаков. Оно движется по крутым извилистым подъемам и спускам. Процессия взбирается все выше, покачивая кадилами со сладкими благовониями и неся зажженные свечи.
По всему окоему в послеполуденное небо, словно торнадо, поднимаются огромные клубы черного дыма. Сотрясается почва. Гора, на которую восходят люди, самая высокая в здешних землях. Ее вершина – ровное плато, и на этой высшей точке стоит могучий сияющий храм. В нем смешались готические, барочные и античные формы, купола, шпили и колоннады; кариатиды и картуши выполнены из блестящих фторполимеров. Этот полухрам, полунебоскреб венчает вершину горы.
Здесь, в великолепном стерильном святилище, что возвышается надо всем миром, – здесь, клянутся два тысячелетия ученых мужей, завершится история человечества.
21 декабря, 14:05 по гавайско-алеутскому времени
Мне препятствует континентальный дрейф
Отправила Мэдисон Спенсер (Madisonspencer@aftrlife.hell)
Милый твиттерянин!
Мы бежим. Я резво перебираю пухлыми ногами. Колени высоко взлетают, я мчусь вперед, обливаясь потом. Ноги в мокасинах топают, карабкаются по ступеням лестницы, отлитым в крутом склоне горы. Белый обрыв, лишенный цвета. Почти не останавливаясь, я скачу вверх следом за бледным, как труп, мистером К., который несется по лестнице впереди меня.
Несколько мгновений назад мы вышли из моей каюты и обнаружили, что яхта всеми покинута. Настоящая «Мария Целеста». Обезлюдевший «Летучий голландец». Салон был пуст. Палубы свободны. Позаимствованный мною смартфон протрезвонил европейской поп-песенкой, и Арчер скомандовал: «Погляди наружу. Посмотри в иллюминатор или куда там у тебя можно посмотреть».
Среди здешнего пейзажа такое не пропустишь: невдалеке колонна людей цепочкой по одному поднимается по склону белой горы. Все до одного в алых мантиях с капюшонами. Их ниточка напоминает струю крови, ползущую вверх по узкому желобу лестницы, – та тянется зигзагом от подножия до вершины. Есть ли среди них мои родители, не разобрать: до того люди в красных одеяниях походят друг на друга.
Гора вздымается к небу, гармонично завершаясь на пике богато украшенным храмом цвета воска. Главы – с густым орнаментом, окруженные колоннами и увенчанные башенками. Далекую вершину осеняет гигантское святилище, но отсюда оно кажется не крупнее витиеватого многоярусного свадебного торта.
Дивясь виду, я замечаю мистера К., мчащегося по трапу вдогонку алой цепочке паломников. Спотыкаясь, размахивая руками и взбрыкивая ногами, точно марионетка, он достигает горной лестницы, и я следую за ним. Лицо у него мертвенно-бледное. Дыхание тяжелое. Явно страдая от сердечной недостаточности, он кричит:
– Корабли! Они заводят двигатели кораблей! – Мистер Кетамин так запыхался, что его слов, которые подхватывает ветер, почти не разобрать. – Пойми, мертвая девочка, они запускают Мэдлантиду. – Он оживлен, улыбается, размахивает руками над головой, радостно болтает и, с трудом дыша, смеется: – Ты увидишь цунами, землетрясения, вулканы. Но раз все мы попадем в рай, то все хорошо. Люди умрут страшной смертью… это же здорово!
Мы лезем выше, и вокруг меня во все стороны тянется континент – ослепительная пустошь белоснежных лугов и особняков оттенка зубной эмали. У подножия горной лестницы увязла, вросла в пластмассовую низину «Пангея Крусейдер». Судя по густому выхлопному дыму, двигатели суперъяхты работают на полных оборотах, словно команда пытается вывести ее из миллионов и миллионов акров спеченных без единого шва пластиковых отбросов. Черные клубы извергаются в небо из ее труб. Вздутый, вспененный мусор скрипит по стальному корпусу вдоль ватерлинии. Обтекаемый нос ходит вверх-вниз, как у ледокола.
Абсолютно такие же столбы дыма поднимаются в нескольких точках на горизонте – они указывают местонахождение других впаянных в пластик судов.
– План такой, – продолжает мистер К. почти нараспев, – им надо лишь подтолкнуть Мэдлантиду к преобладающим течениям. Всего на пару миль, а там нас подхватит.
Больно признавать, однако целое состояние было потрачено на тренировки моего вечно дородного тела. Меня, словно потенциального олимпийца или скакового мерина, гоняли по крытым стадионам. Толпа инструкторов по фитнесу бессчетное число раз бегала за мной вдоль дорожек бассейна, но все равно у меня, кажется, нет никакой аэробной выносливости. Вообще ни капли.
Мистер К., сбиваясь, хватая ртом воздух, говорит:
– С помощью континента мы сместим центровку планеты. Когда Мэдлантида своей гигантской массой врежется в Северную Америку, она порушит все.
Милый твиттерянин, я вполне сознаю, какая досадная метафора тут вырисовывается. В смерти, как и при жизни, мое жирное «я» разобьется об Америки, о Гавайские острова, Галапагосы, Японию, Россию и Аляску. Гигантская, жирная-прежирная, я разрушу все, как тот слон в посудной лавке.
Вдобавок ко всему ступеньки под ногами – губчато-мягкие и слегка проминаются под моим весом. Как поролон. Как пенополистирол. Скользкие от дождя, они грозят вероломно спружинить и швырнуть меня обратно в перламутровую бездну.
Мы вышли заметно позже, однако уже настигаем самых медлительных из паломников в алых мантиях. Все вокруг – фантастический пейзаж, одеяния, столбы дизельного чада – строго белое, красное и черное. В процессии одни несут зажженные свечи, другие покачивают кадилами на длинных цепочках, за ними тянутся завитки благовонного дыма; все дружно повторяют нараспев: «Бля… говно… хреносос…»
Ранние зимние сумерки окрашивают каждый утес в оттенок старинного золота. Золотой свет этого волшебного часа – тот же, что видит мой язык, когда я ем фондю из грюйера.
Мы обгоняем все новых паломников, лавируем между ними на крутой лестнице. Многие замедлили шаг – чувствуется движение горы, почти неуловимое перемещение; тучный, дородный материк тянут к северу. Корабельные двигатели в тысячу миллионов лошадиных сил стараются вытолкнуть нас из спокойного центра Тихоокеанского кольца; им это понемногу удается, и по фальшивой тектонической плите из пластика, словно по заливному, бегут вибрации. Соседние горы трясутся, будто огромные, до небес, груды желе. Наименее устойчивые из паломников оступаются и падают, отчаянно вопя. Видимо, благодаря большому опыту пребывания в шатком из-за наркотиков состоянии мистер К. держится на ногах твердо. Он мчит вверх, перескакивая по две, три, четыре ступени зараз.