пят.
— Ну, пусть ребята отвезут. Уберут его из кабинета. На черта он мне тут сдался? Без него тошно.
— Надо было вначале его письмо найти. А уж потом срываться. Теперь, если окочурится — самому хоть в петлю.
— Кончай заливать. И не таких, как этот гнус, к стенке ставили.
— То раньше. Теперь хрен. На все основание требуют. С год назад мне этого типа пустить в расход было, что плюнуть. Сейчас— докажи его виновность…
— Плевал я — доказывать. Позови ребят. Пусть этого прохвоста в катер отнесут. Чтоб его крысы в подвале не сожрали вовсе.
Харитон все слышал, но не подавал вида, что давно пришел в себя.
— А Никанору — мудаку, скажи, если он с нами блейфовать еще вздумает, добром, не кончит. За него никто не спросит. С сучьей меткой в зону швырну. Так и скажи ему, слышь, сержант?
— Передам, — послышалось над ухом Харитона и чьи-то руки, ухватили его под мышки, другие — за ноги, поволокли из кабинета по коридорам, потом — на улицу — во двор, потом, он услышал, как под ногами идущих зашуршала галька.
К реке пришли, — мелькнула догадка у Харитона.
Его положили на дощатый настил. Священник почувствовал, что он на катере.
Значит, в живых решили оставить.
— Отчаливай помалу! — скомандовал кто-то сдавленным голосом, и священник услышал, как заработал двигатель, зашелестела вода за бортом.
Вскоре к нему подошли, взяли за ноги, за руки, вытащили на берег. И бросили злое:
— Чертов козел, столько времени на тебя потратили, как коту под хвост, — заспешили обратно на катер.
Священник открыл глаза. Его мучители уже отошли от усольского берега и забыли о нем. Из осторожности Харитон решил дождаться, пока они причалят у своей пристани, и лежал не шевелясь на мокром песке. Когда же попытался встать — боль помешала. И тут почувствовал, как кто- то ткнулся в плечо.
Оглянулся. Старый волк смотрел на священника, роняя с желтых клыков голодную, липкую слюну.
— Тебе доказательства не нужны. Ишь, тварь, тоже на меня позарился, — не испугался Харитон. И, ухватив булыжник поувесистей, пригрозил зверю:
— Получишь в лоб! Понял?
Зверь понял. Жалобно взвыв, будто ругнув священника, он сел неподалеку от него, дрожа всем телом, словно тоже, как и Харитон, недавно вырвался из потасовки, после которой вдесятеро сильнее захотелось пожрать.
Глазами он давно сожрал Харитона, испепелив ими, ровно углями, все лакомые места. Они, он знал, были теплыми и кровянистыми.
Это не беда, что старовата добыча, а мясо будет жестким, с резким запахом застарелой, больной мочи. Другого, помоложе, не догнать и не осилить. Молодые — всегда здоровы и сильны и будут драться за свою шкуру. Молодые могут и сами убить зверя. Одолеть его. Вытряхнуть из шкуры, потому что добычу старые волки выбирают не по зубам и вкусу, а по силам. Больной человек не сможет убежать. Волк, хоть и старый, все равно нагонит. Собьет со слабых ног костистой грудью и, ухватив зубами горло, прокусит вмиг и замрет, почуяв на старых клыках знакомый и давно забытый, солоноватый вкус крови, густой и горячей… А уж потом можно взяться за мясо и жевать, отрывая от костей и жил хоть всю ночь напролет. Никто не помешает зверю насладиться добычей. Он сумеет её отстоять, возможно последнюю удачу последней охоты.
Зверь рычит от нетерпения. Продвинулся на шаг к Харитону. Жадно втягивает запах добычи. Но та ругается, не хочет умирать. А кто хочет? Даже зайчата отбиваются от волков когтистыми задними лапами. Куропатка на что дура, а и та, заметив волка, вспоминает вмиг зачем ей от природы клюв и крылья даны.
Волк лег на брюхо и, проскулив что-то негодующее, пополз к человеку. Тот, как и обещал, камнем в голову швырнул. Да так, что река перед звериными глазами закрутилась каруселью. Стала величиной в лужицу. Попить бы, да не достать. Далеко и больно. Хорошо что не размозжил вконец. А не будь эта башка волчьей?
— Эге-ге-ге! — закричал Харитон, зовя на помощь усольцев. Может услышат, может прибегут.
Волк от неожиданности отскочил, взвизгнув, припал на передние лапы. Потом приготовился к прыжку. Метнул глазами-искрами в жертву, наметив целью больное плечо, ощерил клыки. Но тут же насторожился, сделал резкий прыжок в обратную сторону. Прислушался.
Со стороны села услышал топот человечьих ног. Определил — бегут люди, их много. От них не убежать, если промедлишь. А поймают— не выжить. Люди не выбирают зверей по возрасту. Они убивают любого. Не пощадят, не промедлят. Не посмотрят, прав иль виноват? Тронул иль просто рядом посидел. Главное, зачем тут появился? Этого будет достаточно для расправы. А она, случись, будет короткой и жестокой.
Волк облизнув голодный бок, урчащий требухой, вставшей на дыбы от запаха добычи, потрусил по берегу реки, заросшему кустарником и травой, и вскоре Исчез из виду.
К Харитону подбежали ссыльные. Первым — Шаман, за ним — Пелагея. Видно, сердце ей подсказало. А может, узнала голос…
— Отец Харитон, слава Богу! Живой! — упала на колени жена, крестясь и плача.
— У чекистов был?
— Избили сволочи до полусмерти!
— Давай за носилками, — послал Гусев баб. Те понеслись в Усолье, обгоняя друг друга, одним духом в село примчались. Ухватив носилки понеслись к берегу. И, подсобив мужикам уложить священника бережнее, шли рядом, не отстав ни на шаг.
Через пяток минут Харитон уже был дома. Мужики помогли
его раздеть, разуть. Бабы затопили баньку. Куда отца Харитона несли Оська и Комары. Следом шел Гусев.
Он сам отмыл, отпарил священника. Сделал примочки, втирания. Напоил настоем аралии. И завернув в махровую простынь, укутав в тулуп, велел мужикам отнести человека домой.
Отцу Харитону принесли ужин из общинной кухни. Гусев уговаривал поесть. Другие несли священнику молоко, квас, оладьи, творог, яичницу.
Харитон смотрел на людей. Они отдавали ему от себя. Не от избытка — от щедрости своей, радуясь, что жив. И впервые слезы сдавили горло. Этим людям, он всегда был дорог и нужен…
Среди пришедших не было лишь Никанора.
— А где же голова села? — спросил Харитон.
— Захворал внезапно. Два дня уже не встает. Температура поднялась. Такая, что весь горит. Хотя и не простывал нигде, — ответил Андрей Комар.
— За что ж тебя, батюшка, взяли? — спросила Дуняшка Гусева.
— За письмо из Канады, от Горбатых. За то, что мне оно было адресовано, — вздохнул Харитон.
— Изверги! — не сдержался старый плотник.
— А чего они хотели от тебя? — поинтересовалась Лидка.
— Чтоб ответ не писал. Этого добивались, — смолчал Харитон, не решаясь сказать правду, заранее предположив ее последствия.
Пелагея рот рукой прикрыла. Чтоб лишнего не болтнуть. И только вставила тихо:
— Они весь дом перерыли, тот ответ искали. Целый день нас мучили.
— Так он уже пошел в Канаду? — спросил Оська.
— Нет. Не пошел. Перечитал я его, решил по-другому написать. Зачем плакаться за границу? Она не поможет. А вот себе навредим. Коли такое письмо попадет в руки чекистов — всем худо будет. Куска хлеба из поселка не получим. Да и Горбатым наши горести нынче ни к чему, — заметил жену Никанора.
Та маячила за спинами баб и внимательно слушала каждое вылетевшее слово.
Когда же усольцы разошлись," у постели отца Харитона остался один Шаман.
Пелагея хлопотала на кухне, укладывала детей спать.
— Кто ж донес на тебя за ответ Горбатым? — спросил задумчиво.
— А тот, кто на твоего Васька донес. И на других мальчишек наших. Одна рука действовала. Я тогда еще догадался, что есть серед нас стукач, но кто он? Не мог того уразуметь. Вроде все свои…
— Так ты узнал кто он? — в упор спросил Гусев, побледнев от напоминания о сыне. Весь напрягся, ждал.
— Знаю. Поверив, что я без сознания, чекисты проболтались. Сам бы я на него век бы не подумал.
— Никанор? — спросил Шаман.
— Он!
Гусев сник. Заговорил прерывисто:
— Едва тебя увели, Пелагея с воем ко мне кинулась. Мол, беда, спасай. Я и смекнул. Вмиг к образам, за которые ты ответ прятал. Чтоб утром отправить. Это место видели из усольцев только мы с Никанором. Я это твое письмо и унес. Сжег у себя в печке. Потому что Никанор видел, как я к твоим ходил. Мог переотправить чекистов в мою избу. Я их ждал. А чего оставалось? Но все ж сумленье было. Может, не ответ — причина? Когда же чекисты, вломившись с обыском, сунулись именно за ту икону, я враз как протрезвел. Но… Остановило кое-что. Случалось, сами мужики признавались во всем. Пыток, боли не выносили. И тогда сами все указывали, — говорил Шаман.
— Неужель я сам ходил к чекистам, чтобы оповестить их о письме, о том, что я читал его? Ты что ж, за дурного меня принял? — рассмеялся священник.
— О письме из Канады они и без нас знали. На нем их отметка, три волнистые линии. Это ихний знак. Да и не могло оно миновать их рук и глаз. Оттого и без тебя знали, от кого и кому оно пришло. Ты ж написан получателем. Потому в этом я никого не мог подозревать. Даже дурак бы понял: раз тебе письмо отправлено — ты и прочтешь, его нашим. А Никанор тогда вспомнился, когда чекисты с обыском пришли. Но и тут я тебе должен был дождаться. Чтоб для себя знать: сам ты им сказал иль продали нас.
— Ты, Виктор, одно уразумей. За себя мне не обидно. Пожил. Но кого еще он заложит чекистам?
— А моего Васю? Его только он… Это он его убил — их руками! — всхлипнул Шаман нечаянно.
— Кто ж еще? Кроме него некому. И все ж прошу тебя, не возьми грех на душу! Останься чистым перед Богом, — попросил Харитон.
Виктор сидел напротив священника; сцепив руки в кулаки.
Все годы Шаман мучился, приглядывался ко всем ссыльным, не доверял никому после случившегося с сыном. Ни на один день не забывал он о горе своем. Но судьба не давала ответа на вопрос. А неумолимые годы косили ссыльных. Молодых и старых. И Гусев часто думал, что виноватого за сломанную судьбу Васька тихо прибрал Бог, не выдав его усольцам.
Никанор… Его он не подозревал. Угрюмый, раздражительный, он всегда с жадностью накидывался на газеты, читал их от первой до последней строчки и комментировал едко, зло.