- Надо спустить немного, а то очень светло, и глазам моего мужа вредно...
Немного спустила штору и тут же ушла, - упорхнула в дверь, но своих бумажек на столе уж не заметил Макухин, - и, выдвинув губы сокрушенно, сказал ему тихо Калмыков:
- Как коровка язычком слизнула!.. Но не думайте что-нибудь... Все будет сделано... Соображу и взвешу... Позвоню по телефону... Или, еще лучше, съезжу сам... Русскую душу может понять только русская душа, а не Прик... Это имейте в виду!..
И сам проводил его до входной двери.
От Калмыкова поехал Макухин по своим делам: в банк, получить деньги по чеку, и в городскую управу, тоже с бесспорным счетом. И, возвращаясь обратно в "Бристоль" богаче, чем выходил оттуда сегодня, на тысячу с чем-то рублей, он прикидывал в уме, на сколько он стал сильнее не там, в своих каменоломнях, а тут, как жених Натальи Львовны.
Он привык смотреть на вещи просто, по-деловому, и теперь, думая об Илье, он присчитывал к расходам на адвокатов, на свадьбу, еще и расход на отступное Илье, если он поправится от раны.
В номере Натальи Львовны ждал уже его чай. Сама она с отдохнувшим лицом встретила его оживленно, как своего, и он это радостно отметил. Весело рассказал он о веселом адвокате, а жену его решительно одобрил.
- У такого денег не отбирать, - семейство с голоду пропасть может...
А когда Наталья Львовна горестно покачала головой:
- Ах, Алексей Иваныч, Алексей Иваныч!.. Ну, можно ли было о нем это думать!..
Макухин сказал вдруг горячо и убежденно:
- Мало ли что может с человеком случиться?.. Разве человек так уж всегда в себе волен?.. Алексей Иваныч по-глупому рассудил... Чем он виноват был, хотя бы и Илья этот?
- Как? Не виноват?
- По-моему, ничем ровно...
- Вот как?.. Ну да... Скорее виновата она, покойница...
- А она-то чем?.. Никто, я так думаю, в этих вещах не виноват!.. И даже я так скажу: не было бы вещей подобных, скучная была бы жизнь!
- Вот как?.. Так что если я опять уйду к нему, к Илье, - тихо сказала Наталья Львовна, - это будет как, весело или скучно?
- Для кого как, - так же тихо ответил Макухин. - Для меня, например, скучно!
- Скучно?.. А что же во мне веселого?.. Во мне ведь нет ничего веселого... Я ведь тоже вся раненая, как Илья теперь...
- Бывает... Может быть и веселый человек, а с ним до такой степени скучно, хоть в бутылку лезь!.. А бывает со скучным весело... То есть я не про веселость говорю, а про другое... вообще.
- Хорошо, я поняла... Так вот... Я все-таки не хочу недомолвок... Я должна вам сказать... Илья был моим...
- Мужем, - подсказал Макухин, видя, что она запнулась.
- ...Так торжественно не говорят артисты... Но я любила его и сейчас люблю... Люблю! - закончила она быстро.
- Я ведь это вижу... Зачем же разговор лишний?
Голос у Макухина стал глухой, но он улыбался. Улыбка сделала его и проще, и наивнее, и моложе: так спокойны были ровные белые нижние зубы и такие совсем беззлобные загорелись искорки в серых глазах.
- Но вы меня все-таки не бросайте, хорошо?.. Не бросайте!.. Ведь я не знала, что его встречу... и таким встречу... Хорошо?.. Не бросите?..
Она поднялась с места и взяла его за руку, добрая, как девочка.
- Ну вот... Зачем же бросать? - просто ответил он и, дотянувшись неловко, краем губ прикоснулся к ее руке, а она, как третьего дня у себя на даче, поцеловала его в прочный, угловатый, обрезанный по прямой линии лоб.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
БРАК ЗАКОННЫЙ
После отъезда Алексея Иваныча, а следом за ним совсем неожиданно, точно в погоню, и Натальи Львовны с Макухиным Павлик чувствовал себя покинуто, совсем сиротливо. Точно все уехали от него, все уехало, и он обречен Увару, от которого вечный "зюк", то есть стук, и его двум ребятам, очень крикливым.
Жутко даже было в первые дни, однако скоро случилось здесь то, чего он не ждал: таинство брака; и неожиданно пустое событие это имело для него последствием поворот к ясности, смеху и даже здоровью.
Была щемящая сердце тоска, когда уехала с кем-то неизвестным ему, которого называл Увар "наш же брат-рабочий", - она, в котиковой шапочке и с далекими глазами.
- Красивый? - спрашивал о нем, о Макухине, Увара Павлик.
- Конечно, отъелся, слова нет! - загадочно отвечал Увар. - При богатстве отъелся - мудрого ничего нет... И борова кормить если хорошо, пудов пять сала сымешь... а то и восемь... Кабы у меня не семейство, нешто я сам не мог бы в люди выйти?.. Слободным манером! С деньгами, брат, всякой барышне будешь мил, хорош, а ты без денег попробуй...
И долго он так, этот Увар, - и чтобы не слушать явной для себя какой-то обиды, вышел Павлик на свежий воздух ковылять по пригорку.
Стоял пароход у пристани и гудел, готовясь к отплытию. Пристань вся шевелилась и чернела народом... Какие-то горы ящиков на ней появились, желтых ящиков и белых мешков... Море кругом было невиданно голубым, и розовые тянулись в дали и в голубизне пропадали нежнейшего рисунка горы. И Павлик долго сидел, созерцая, и уж отошел пароход, дымно трубя и могуче бунтуя винтом воду, а Павлик сидел весь в тоске и томлении, похожем на легкую зубную боль, и часто он отводил глаза от моря и глядел на бросающуюся всплесками в горы белую ленту шоссе, по которому уехала с "нашим братом-рабочим" Наталья Львовна. И необычайно ясно казалось временами ее лицо. Оно было совсем не таким намеренно преувеличенно разудалым, как тогда, на иноходце Гречулевича, оно было жертвенным, робким, обреченным, и откуда-то из очень глубокого-голубого смотрели из-под шапочки надвинутой ее глаза, очень грустные, с огромной болью...
И куда бы ни глядел Павлик, - розово-дымчатой болью казались дальние горы, пыльно-коричневой (безлистый лес) болью казались ближние горы и бесконечной голубой болью - море. И даже резкая особая боль схватила сердце от того, что пароход уходящий, черный, резал его, голубое море, как в черной вставке крупинка алмаза режет стекло.
И, весь охваченный этой созвучной болью кругом, едва заметил Павлик, как снизу, темным ползучим комочком подкатилась медленно и стала с ним рядом какая-то краснолицая с натуги старушка, с выбившимися из-под теплого платка полуседыми косицами, губастая, с широким утиным потным носом, с маленькими серыми глазами, злыми от усталости, тяжко дышащая, с мешком за плечами.
Остановясь, поглядела на Павлика пытливо.
- Здесь, что ли-ча, носаревская дача?.. Будто, говорили, в этих местах.
И Павлик заметил при этом: широкий рот был у старушки, - не было всех передних верхних зубов.
- Носаревская?
Оглядел ее с любопытством Павлик и добавил не то горько, не то шутливо:
- Бывают же люди иногда счастливые и сами того не чувствуют... Я с носаревской дачи.
- Ну-у?.. Уварка мой там живет... Тетка я ему родная...
- Тетка?..
Вспомнилось вдруг недавнее Уваркино, как говорил он Ивану Щербаню: "Только чтобы не был ей на проезд расход лишний..." И спросил Павлик изумленно-весело:
- Да ты уж не Арина ли?
(Зачем-то запомнилось и это имя.)
- Она, она самая! - тоже повеселела старушка, увидев, что ждали ее, ждут, - значит, не зря она приехала: нужна.
Павлик проворно поднялся на свои костыли.
- А ты же что же там?.. Сынок его... Носарева-то... или так... дачник?
- Дачник, дачник... Сюда, молодая, за мной!
Даже сам на себя подивился Павлик, так это бойко у него сказалось и совсем не то чтобы в насмешку, а просто была в этом общительность, простонародность, даже готовность помочь. И заковылял он почему-то гораздо бойчее обычного: это потому, что, пересиливая всю его только что обступившую боль, бодро и знающе, хотя и тупо и тяжело ставя ноги в рыжих башмаках, шагала, шмыгая потным носом, старушка Арина, приехавшая в невесты дворнику дачи Шмидта Ивану, тоже старику.
Он и привел ее к даче Носарева радостно и так же радостно сказал белобрысому Увару:
- Вот она!.. Приехала наша невеста!.. Получайте!..
И, потерявши как-то сразу свою обычную замкнутость, он никуда не уходил, а сидел тут же с ними, с Ариной, Устиньей и Уваром, жадно вслушиваясь в каждое слово.
Арина оказалась брюзгливой и сомневалась заранее, чтобы жених был серьезный:
- Рази сурьезный мужик берет не видя?
На что отвечал каменно-уверенный в себе Увар:
- Ты об женихе не трещи, раз что я сам тебе его сосватал!.. Ты вот хабур-чабур свой весь привезла?.. Платье там, то-се... в чем венчаться-то будешь?
- Ну, а то рази им оставлю!
- Гм... Жила-жила век, а что же нажила? - глядеть не на что!.. Неуж вот это и есть твово состояния - мешок этот?
- Ну, а что тебе еще?.. Дом каменный?
- Эх, - пьянство-то как людей губит...
От досады даже плюнул Увар.
Но Арина была не ему, а Устинье теткой, и та заступилась.
- Сам выписал, а сам теперь хаишь!.. Ты ж это чего же свою родню при чужих людях хаишь?
"Это я - чужой!" - весело подумал Павлик, но никуда не ушел: упорно сидел на табурете, - смотрел и слушал; и улыбался весело.
- Документ имеешь? - сурово спросил Увар. - А то тебя без документа и венчать не будут...
- Здравствуй! - осерчала даже Арина. - Что я, - маленькая? Этих делов не знаю?.. А споведаюсь - сообщаюсь я кажный пост... У дьякона нашего записано...
И, так бурча, проворно полезла за пазуху, вытащила какой-то сальный кошель, а из него желтую грязную сложенную вчетверо бумажку.
- Вот он тебе, пачпорт!
Увар, повертев в руках бумажку, подал ее Павлику:
- Вы, конечно, лучше мово писанное читаете... Не просрочен ли, гляньте!..
И Павлик глянул. В бумажке очень четко было написано бойкой рукой волостного писаря села Песковатки Дмитриевского уезда, Курской губернии, что принадлежит она крестьянке Евдокии Макаровне Кобызевой, от роду девятнадцати лет... Прочитав это, Павлик засмеялся негромко, но Устинье и Увару дивным показалось и то, что он умеет смеяться.