Но Галина Ивановна пояснила, что музей – это что-то вроде клуба или дворца культуры, появлением которого Кири обязаны бывшему директору школы. При музее и библиотека есть, и местные самодеятельные коллективы собираются, и поэты свои вирши читают, и даже молодежный театр ставит спектакли. А Ефим Борисович координирует, регулирует всю эту пеструю деятельность.
Мать Валерия Гаранина жила в приземистом домике, выкрашенном в зеленый цвет. Над домом раскинули ветви бурно разросшиеся сирень и черемуха. Лавочки у ворот не было, зато имелся электрический звонок. Я надавила на коричневую кнопочку и стала ждать, когда выйдет хозяйка.
Во дворе забрехала собака. Судя по тонкому истеричному лаю, мелкая, но злющая и противная. Собака захлебывалась, но больше никаких звуков я расслышать не могла, как ни старалась. Может, звонок не работает? Я вскинула руку, чтобы позвонить еще раз, как вдруг калитка приоткрылась и оттуда выглянула женщина.
Старухой я бы ее точно не назвала, но определить, сколько ей лет, затруднялась. Высокая, сухопарая, губы поджаты, на голове платок. Лицо коричневое от загара, глубокие и резкие морщины будто вырезаны в камне. А глаза ясные, быстрые. Когда Галина Ивановна заявила, что мать Гаранина не в себе, я решила, что мне предстоит встреча с блаженной, местной сумасшедшей. Может, кем-то вроде Верочки. Но такого и близко не было.
Гаранина вышла за ворота и воззрилась на меня, не произнося ни слова.
Стараясь не выдать своего волнения, я поздоровалась и сказала, что ее адрес мне дала Галина Ивановна.
Нет ответа. Только собачонка продолжала заливаться визгливым лаем. Женщина молча глядела мне в лицо, взгляд стал еще более колючим и неприязненным. Я стушевалась, что со мной бывает нечасто: профессия обязывает легко находить общий язык с кем бы то ни было. Однако трудно беседовать с человеком, который упорно не желает отвечать.
– Простите, мы можем поговорить? Или мне лучше уйти? – напрямик спросила я. Сколько можно играть в гляделки!
Старуха разлепила губы и процедила:
– У Галины вода в одном месте не держится. Дай только языком потрепать. Пустая баба.
От этой тирады я несколько опешила, но зато все сразу встало на свои места. Как видно, неприязнь друг к другу у этих женщин была взаимной.
– Я из Казани сегодня приехала, никого тут не знаю, – осторожно сказала я.
Гаранина помедлила еще немного, потом посторонилась и впустила-таки меня во двор.
Собачонка оказалась точно такая, как я и думала: маленький пушистый комок шерсти. Она откатилась в дальний угол двора и оттуда, с безопасного расстояния, старательно меня облаивала.
Слева от ворот приткнулась деревянная конура. На толстой цепи сидела еще одна собака: черная, громадная и флегматичная. Псина едва удостоила меня взглядом, но молчание ее внушало гораздо большее опасение, чем беспрерывное тявканье голосистой товарки.
Двор у Гараниной был аккуратный и ухоженный. В дальнем конце – двери в курятник и сарай. Через сарай, наверное, можно пройти в огород. Дрова в поленнице – как по линеечке. На грядках, должно быть, ни единого сорняка не отыщешь.
Хозяйка проводила меня в дом. Мы разулись в сенях, таких же чистых и безупречно аккуратных, как и все в хозяйстве Гараниной. Уселись в кухне, но предложить чаю гостье никто и не подумал. Я некоторое время терзалась сомнениями, не достать ли очередную коробку конфет из своих запасов, но подумала, что это может быть воспринято как намек на возможную трапезу, поэтому решила повременить.
В кухне пахло вареным мясом. Несмотря на открытое окно, запах был густым и насыщенным. Даже есть не надо: нанюхаешься – и почувствуешь сытость.
Я сидела возле стола, накрытого клеенкой с красными маками, Гаранина прислонилась спиной к шкафу-солдатику. В кухню важной походкой зашла толстая полосатая кошка и принялась с глухим урчанием тереться о мои ноги. Густая шерсть лоснилась, словно смазанная маслом. Я погладила ее, и мурлыканье стало еще громче.
– Симпатичная киска, – сказала я.
– Ко всем ластится, – скупо обронила Гаранина. – Так зачем Галина тебя ко мне прислала? – Она тоже обращалась ко мне на «ты», но вряд ли это стоило считать знаком особой симпатии.
– Строго говоря, она не присылала. Мне хотелось поговорить с друзьями моего родственника. – Я откашлялась и выпалила: – Моя сестра была замужем за Ильей Ивлевым. Он был другом вашего сына, так ведь?
Рука Гараниной взметнулась вверх и принялась теребить ворот халата. Губы сжались еще сильнее, да так, что и вовсе пропали с лица.
– Ты сказала «был».
Я кивнула.
– Почему? Он что же…
Мне пришлось кивнуть еще раз.
– Илья недавно умер. Его жена и маленькая дочка тоже погибли. Несчастный случай.
Было очевидно, что этой женщине не удастся скормить слащавую сказочку про юношеские фотографии и страстное желание Ильи увидеть друзей детства.
Гаранина прикрыла глаза, поправила платок. Подошла ближе и уселась на табурет подле меня.
– Вот, значит, как, – задумчиво проговорила она. – Земля им всем пухом. Но Илья никогда мне не нравился. Я знала, что рано или поздно он втравит моего мальчика во что-то плохое. Так и вышло. С другой стороны, когда с Валечкой случилось то… страшное, Ильи и близко не было.
У меня сложилось впечатление, что Гаранина разговаривает не со мной, а сама с собой. Кстати, речь у нее была правильная и четкая, хотя говорила она отрывисто и порой грубовато.
– Простите, кто вы по профессии? – не удержалась я.
– Почти сорок лет учительницей проработала. Русский и литература.
Вот, значит, как. Выходит, Илья не только был другом ее сына, она еще и учила его. Можно считать, мне повезло.
Расспрашивала я Гаранину долго. Один за другим задавала вопросы и вытягивала ответы. С этой женщиной было тяжело – есть такая категория людей, из которых каждое слово клещами выдираешь. Они как будто не отвечают, а огрызаются. То ли лишнее сболтнуть боятся, то ли просто не любят говорить о себе.
Мария Михайловна Гаранина, в девичестве Кислова, родилась в деревне Кири и прожила здесь всю жизнь, за исключением того времени, когда училась в педагогическом институте в Казани. Она точно знала, что по распределению вернется в родное село, поэтому даже не пыталась изыскать способы зацепиться в городе. Перспектива стать сельской учительницей ничуть ее не страшила, наоборот, она к этому стремилась. Тем не менее, одна из немногих на ее курсе, она вышла замуж, еще не окончив учебу.
Избранником оказался механик из Волжска. Он подарил молодой жене красивую фамилию и прижил с нею сына, которого воспитывал только до пяти лет.
Смерть мужа Мария Гаранина восприняла стойко и невозмутимо, как принимала все в этой жизни: необходимость много и тяжело работать, раннюю потерю родителей, два выкидыша, пьянство супруга, в конечном счете сгубившее его, и прочие вещи, которые другую, менее крепкую женщину, свалили бы с ног.
– Помощи от моего ждать было нечего. – Гаранина называла мужа «моим». – Когда не пил, работал – технику чинил. До домашнего хозяйства руки не доходили.
А вот колотить жену – очень даже доходили. Не раз и не два приходилось носить в жару кофты с длинным рукавом и блузки с высоким горлом. Правда, по лицу механик не бил: имел понимание. Все-таки жена в школе работала, а дети-то – глазастые. Но все равно, конечно, в деревне все знали, что учительнице Марии Михайловне никакого житья от мужа нет, и поэтому, когда он упился насмерть, многие за нее порадовались.
– Умер-то он нехорошо, – задумчиво пожевав губами, проговорила Гаранина. – Пьяный к озеру пошел – лето было. Освежиться, что ли, надумал? Пес его знает. Упал там, заснул – такое с ним частенько бывало. Тошнить его, видно, начало, рвать, ну и захлебнулся…
«Тоже мне, Бон Скотт киреевский», – подумала я.
Валера рос мальчиком добрым и послушным. Справедливо опасаясь дурной наследственности, мать с детства вбивала ему в голову, что алкоголь – это главная жизненная угроза, и была, видимо, настолько убедительна, что сын всю недолгую жизнь оставался абсолютными трезвенником. Только в день своей смерти оказался изрядно пьян, подтвердив тем самым материнское утверждение, что выпивка любого доведет до могилы.
Когда мальчику было семнадцать, умерла его бабушка по отцовской линии, оставив единственному внуку квартиру в Волжске.
– Я бы, может, все-таки уговорила Валечку продать квартиру да вернуться сюда. Жил бы здесь, дом новый поставили – чем плохо? Он животных любил, на ветеринара хотел выучиться. Я разве против? Учись! Учись, а после приезжай в Кири, ферму можно было бы… – Гаранина махнула рукой. – Чего уж теперь? Говорила ему, говорила, все впустую. Илья ему к тому времени успел уже здорово мозги задурить.
Дружбе сына с этим мальчишкой Гаранина была совершенно не рада. Дело не в том, что Илья был тщеславен и эгоистичен. Ей не нравились его, как она выразилась, пренебрежение к другим и готовность идти по головам.
Как учительница она была им довольна: мальчик был прилежен, старателен, отлично успевал по всем предметам. Перечитал всю школьную библиотеку, на уроках впитывал знания жадно, как будто пил в знойную погоду, задавал вопросы и старался не просто получить оценку, но добраться до сути.
– Отвечал всегда то, что нужно, понимаешь? Что требовалось по программе, чтобы пятерку получить, то и писал в сочинении. Даже если и думал по-другому, все равно отвечал, как полагалось, но при этом смотрел на меня… Как бы это объяснить? Давал понять, что я тупица непроходимая, но коли уж так вышло, что он от меня зависит – получи, что требуется, и ставь пятерку в табель. Вечно себя чувствовала как оплеванная. Так и подмывало ему оплеуху отвесить, чтобы сбить с физиономии эту ухмылочку! Не знаю, как другие учителя. На физике, химии или математике все же другое дело: там правильный ответ и есть единственно верный, не порассуждаешь.
Подрастая, Илья резко, за одно лето, вытянулся и похорошел. У него не было прыщей, как у других мальчишек, и волосы всегда казались только что вымытыми. Девочек к нему словно магнитом тянуло. От желающих встречаться с Ивлевым отбою не было, это я уже слышала. Только его, похоже, любовные похождения не привлекали. Разбивая сердца одной бедолаге за другой, сам он оставался холоден и глух к чужим сердечным мукам. Сходит на одно-два свидания, и привет.