Хотелось усесться на одну из лавочек, закрыть глаза и никуда больше не спешить, ни о чем не беспокоиться. Спрятаться, остаться за этими толстыми каменными стенами, где чувствуешь себя одновременно защищенной и слишком слабой, немного жалкой перед лицом чего-то мощного, величественного.
Я зашла в одну из лавчонок и, повинуясь моменту, купила серебряное колечко с эмалью. Надпись на внутренней стороне гласила: «Спаси и сохрани». Еще мне словно сами легли в руку чудесные расписные глиняные чашка с блюдцем. На них были изображены библейские сюжеты, которые я не смогла узнать.
Чашку и блюдце плюс еще кое-какие мелочи вроде глиняного колокольчика я сложила в пакет и вышла на улицу. Колечко посверкивало на безымянном пальце, и мне понравилось, что оно сидело так, будто я ношу его, не снимая, уже много лет.
Время близилось к восьми вечера. Пора было идти в гостиницу, что я и сделала. Темнеть еще не начало, но время заката близилось. Тени становились гуще и темнее, удлинялись и расползались по земле чернильными кляксами. Жара давно спала, и в прохладном воздухе чувствовалось дыхание наступающей ночи. Поднявшийся к вечеру ветерок о чем-то тревожно шептал в кронах деревьев.
Подходя все ближе к гостинице, я вдруг поняла, что сильно устала. Сумка показалась тяжелой, неподъемной. Она оттягивала плечо, и мне уже не терпелось поскорее ее сбросить. Да и настроение испортилось – резко, без видимых причин. На сердце будто легла чья-то тяжелая, ледяная ладонь: странная тяжесть давила, не давала сердцу биться ровно и спокойно.
Оказалось, что в гостинице меня не просто ждали, но и беспокоились. Ефим Борисович предупредил, что приедет гостья из Казани, но я не появлялась довольно долго. Администратор начала волноваться и встретила меня с облегчением и одновременно некоторым раздражением.
– Мы уж думали: куда вы запропастились? Разве можно так? – укоризненно говорила она, регистрируя меня.
Немолодое лицо женщины было усталым и невыразительным. Над верхней губой – частокол мелких вертикальных морщинок. Под глазами – темные круги. Почки, что ли, больные. Или сердце.
Причина поведения администратора была мне неясна. Переживает, что со мной могло случиться несчастье? Тревожное ощущение, которое поселилось в душе, набирало обороты.
– У вас тут что, маньяк завелся? – осведомилась я. – Или комендантский час ввели?
– В каком смысле?
– Не пойму, почему вы так нервничали, что меня долго нет.
Администратор смешалась, щеки порозовели. Но объяснять мне ничего не стала – всучила ключи и пожелала хорошего вечера.
– Не задерживайтесь, пожалуйста. Ужин у нас подают до девяти. Потом мы кафе обычно закрываем.
Вот оно что, ларчик просто открывался. Маньяки, комендантский час… Просто людям хочется вовремя завершить рабочий день, а «журналистка из Казани» мешает.
– Спасибо, сейчас вещи разберу и спущусь, – пообещала я.
Номер оказался маленьким, но стерильно чистым. Узкая комнатка, светленькие обои, шторы в тон. На полу перед входной дверью и возле кровати – полосатые коврики, явно не фабричного производства. Наверное, воспитанники шьют, в рамках трудотерапии. Обстановка спартанская, ничего лишнего: кровать, тумбочка, шкаф. Хорошо, что ванная в номере имеется – пусть и крошечная. Ненавижу «удобства на этаже».
Разбирать мне было особенно нечего: вытащила и положила на кровать футболку, в которой собиралась спать, повесила в шкаф блузку, что собиралась надеть завтра, – пусть отвисится. Я всегда беру в поездки вещи, которые не требуется гладить. Пристроила на тумбочке косметичку и фен – можно считать, обжилась.
Ужинала я в одиночестве. Все остальные постояльцы, давно уже сытые и довольные, разбрелись по комнатам. Кормили отлично, да к тому же я весь день перебивалась печеньем да конфетами, так что хотелось нормальной еды. В общем, заказала всего, что душа пожелала. Вернее, желудок.
Мне принесли щедрую порцию летнего салата, картофель по-деревенски и отбивную таких размеров, что стало немного не по себе. Я собиралась запить ужин соком (чай и кофе за день осточертели), но мне предложили морс.
– Нашим гостям морс – за счет заведения. В подарок, – улыбнулась официантка, девушка с таким роскошным бюстом, что даже мне трудно было отвести от него взгляд. Представляю, как реагируют мужчины. Такой катализатор греховных мыслей на островке святости и благонравия.
Отказаться было неловко, да и какая разница? Морс так морс. Я почему-то решила, что он будет клюквенный, но в высоком бокале оказался напиток оранжево-желтого цвета.
– Апельсиновый? – спросила я.
– Облепиховый, – прозвучало в ответ. – Вы попробуйте! Очень вкусно, всем нравится.
Я сделала глоток. Чересчур приторно, но пить можно.
– Если хотите, можете с собой в номер еще морсу взять, – предложила официантка, глядя на опустевший стакан. Все это время она была неподалеку от моего столика.
Я отказалась, взяв вместо этого воды в пластиковой бутылке. Вода называлась, конечно, «Киреевский ключ».
– Наша, местная, – пояснила девушка, хотя объяснять тут было нечего.
В отведенное для ужина время я, к счастью, уложилась. Никого не задержала и, подойдя спустя какое-то время к окну, увидела, как официантка, а с нею вместе и еще две женщины, вероятно повар и кухонный работник, выходят из гостиницы и садятся в подъехавший за ними старенький автомобиль.
Я задернула занавески и отправилась принимать душ. Мылась долго: напор был слабый. Да и вообще с водой оказалась беда: то она была ледяная, как из проруби, то из крана лился кипяток. Кое-как искупавшись, я вылезла из ванны. Высушила перед маленьким зеркалом волосы: если лечь спать с мокрыми, утром вместо прически на голове будет метла.
Первый приступ дурноты накатил еще в ванной, когда я выключала фен. Но слабый, и я не обратила на него внимания и улеглась в постель. Телевизора в номере не было, электронную книгу я с собой прихватить не догадалась. Мобильная связь никудышная – одна линия, да и та все время пропадает, Интернет не ловит. Что еще остается, как не спать?
Думала, что засну быстро: устала за день, да и на душе было спокойно. Я даже свет выключила, хотя поначалу собиралась, за неимением ночника, оставить гореть лампочку в ванной и приоткрыть дверь. Тревожное ощущение, сродни предчувствию, которое охватило меня по пути в гостиницу, отпустило еще за ужином. Может, это был всего лишь голод?
Как хорошо, что в моей жизни появился Ефим Борисович, думала я и надеялась, что он поможет мне. Все же человек – существо социальное. Одному ему – мне! – тяжело.
Прикрыв глаза, я принялась перебирать в памяти прошедший день и в особенности – общение с директором музея. Наверное, репетиция у них с ребятами давно закончилась, Ефим Борисович уже дома, ищет документы и бумаги, которые мы станем изучать завтра.
«Такой чуткий, заботливый, – думала я. – Номер заказал, а ведь мог бы и не вмешиваться. Кто я ему? Впервые меня видит!»
Я улыбнулась, припоминая, как он по-учительски тщательно диктует по слогам администратору мою фамилию и имя, и в это мгновение в голове возникла мысль – четкая, ясная, отстраненная. Словно не я подумала, а кто-то сделал это за меня.
Мысль была следующая: если Ефим Борисович видел меня впервые в жизни и ничего обо мне не знал до того момента, как я возникла на пороге музея, то откуда ему известна моя фамилия?
Глава 17
Однажды, мне было тогда лет восемь-девять, не больше, я внезапно проснулась среди ночи, как будто меня потрясли за плечо, и вспомнила, что забыла сделать домашнюю работу по русскому языку.
Учительница задала нам написать мини-сочинение по картине, вернее, по репродукции, что была в учебнике. Коротенький текст, не больше странички.
Фамилия художника давно забылась, но сама репродукция, хотя прошло много лет, до сих пор перед глазами. Тоскливое серое небо, набухшие дождем тучи, спрятавшие в своем водянистом чреве робкое осеннее солнце. Реденький, неприютный лесок – и улетающий вдаль журавлиный клин. От картины веяло таким унынием, что хоть волком вой. С бедой или болью еще можно как-то бороться. Глухая, отчаянная в своей безысходности, неотступная тоска хуже. От нее не отвязаться – так и станет ходить по пятам, пока не уморит насмерть. И только журавлям повезло – они могли подняться в небо и оставить этот тягучий морок далеко позади.
Мне же, маленькой и несчастной, бежать было некуда: если не напишу сочинение – получу двойку. Но ведь уже глухая ночь, и если я включу свет и сяду за письменный стол, то разбужу Жанну, которая спит на соседней кровати. Мама с папой тоже проснутся, придут в нашу комнату.
С вечера я сказала маме, что мне ничего не задано, и преспокойно валяла дурака, пока меня не отправили спать. Получалось, что солгала, и завтра, когда неминуемо получу двойку, обман вылезет наружу, перевалит через край, словно тесто из квашни, как ни прикрывай бадью крышкой. А если сказать, что забыла, то получится, что я безответственная, а значит, такой девочке нельзя доверять ничего серьезного.
Взрослому человеку все это покажется сущей ерундой – это и есть ерунда. Проблема решается на раз-два, родители не звери, они все поймут. Но ребенку, которому нет и десяти и который всегда, всю жизнь хотел быть лучше остальных, доказывая раз за разом родным и себе самой, что может справиться со всем на свете, такая ситуация видится катастрофой.
Помню, не могла уснуть до самого утра и тихонько встала за час до звонка будильника, который мама ставила у изголовья своей кровати. За окном уже рассвело, и я на цыпочках прокралась к письменному столу, постоянно оглядываясь на сестру. Словно воришка, стараясь не шуршать, достала из портфеля тетрадку и учебник. Села – и сразу набело, не сделав ни единой ошибки или помарки (такое возможно только в состоянии сильнейшего стресса!), написала сочинение.
Закончив, закрыла тетрадь и книгу, убрала обратно в портфель и улеглась в кровать. Когда в спальне родителей пропищал будильник и мама пришла будить нас с Жанной, я лежала на боку, отвернувшись к стене, притворно зевала и делала вид, что никак не могу проснуться.