В кухне покашливал отец, мама целовала меня в щечку, а я безмолвно ликовала: все удалось! Все получилось! Меня не застукали, не уличили в обмане. Никто не станет ругать и не поставит двойку в дневник. Я снова справилась – справилась сама!..
Этот далекий, полузабытый эпизод промелькнул в моей памяти за долю секунды – гораздо быстрее, чем я об этом сейчас пишу. Вернулось давнее ощущение, которое, оказывается, никуда не делось, лишь притаилось в глубине сознания: слепящая, яркая вспышка ужаса, вызванного пониманием, что ты упустила кое-что из виду, забыла и теперь будешь наказана.
Только на этот раз наказание будет куда серьезнее, чем двойка в дневнике и выволочка от родителей.
Тут же, вслед за первым вопросом, возник и второй. Ефим Борисович не мог знать не только моей фамилии, но и имени матери. «Вы любите свою мать и заботитесь о ней. Возможно, Елена Ивановна этого и не осознает, но вас это не должно огорчать…» – вот его слова.
Однако я не говорила ему, как зовут маму! И если собственную фамилию, сама того не заметив, могла ненароком произнести в ходе разговора, то назвать имени и отчества мамы – точно нет. Я никогда не называю отца Владимиром Дмитриевичем, а мать Еленой Ивановной, говоря о них.
Директор музея ошибся дважды, совершил две серьезных промашки – и ни на одну из них я не обратила внимания, очарованная этим человеком!
Как я могла быть такой наивной, такой слепой? Ведь не было, никогда не было во мне склонности безоглядно верить людям! Всю жизнь считала себя хорошим журналистом, полагала, что недоверчивость, критичность мышления, привычка сомневаться во всем были частью моей натуры. Я должна была заподозрить неладное и тут же уехать, постаравшись не пробудить ненужных подозрений!
А дальше – пойти в полицию, прибегнув к помощи Рустама или нет – не важно. Спутать злоумышленникам все карты. Рассказать все, что знаю, привлечь как можно больше людей, посвятить в это дело всех, кого знаю, даже статью опубликовать! Так было бы сложнее подстроить мне что-то плохое, не вызвав лишних вопросов.
Теперь это казалось логичным и правильным – почему я раньше так не поступила? Почему не сделала ничего, что должен был сделать всякий здравомыслящий человек, и вместо этого послушно, как глупая овца на веревочке, притащилась туда, куда меня и толкали, по доброй воле приехала в это Богом забытое место…
Но ведь Бог как раз и должен быть здесь? Отсюда, из монастыря, до Него особенно близко, разве нет?
«Не надо!» – теперь смысл этих слов был очевиден. Но что толку корить себя? Я лежала на спине и попыталась повернуться на бок, открыть глаза, встать с кровати. Но обнаружила, что не могу этого сделать.
Вторая волна дурноты была гораздо сильнее первой. Не тошнило, но страшно кружилась голова. Тело мне не принадлежало, меня будто несло куда-то потоком воды или теплого воздуха, казалось, я плыву и падаю одновременно. Я хотела вскинуть руку и ухватиться за край кровати, чтобы обрести опору, и поняла, что не в состоянии пошевелить даже пальцем.
Мысли метались в голове, и мне никак не удавалось сфокусироваться на чем-то. Паника – ледяная и безумная – подчиняла себе, не давала возможности обдумать создавшееся положение. Теперь я знала, что чувствуют люди, когда у них в море сводит судорогой ноги; почему, умея плавать, они тонут в нескольких метрах от спасительной суши.
Кругом было тихо – стояла нереальная, фантастическая тишина. Большие города, населенные тысячами людей, остались далеко. Монастырь окружали заповедные леса, на многие километры вокруг тянулись луга, поля, перелески. Дикие места, хотя и опутанные кое-где нитями дорог… Да, не так уж далеко были и поселки, и деревни, и фермы, но я знала: добраться до них сейчас так же невозможно, как до Лондона или Парижа.
Никто не знал, что я здесь.
Никто не мог прийти на помощь.
На какое-то время – совсем короткое – дурман рассеялся. Не полностью, но достаточно, чтобы я сумела попробовать перекатиться на бок. Чувствительность тела вернулась, и, хотя комната перед моими глазами продолжала кружиться и выписывать восьмерки, я решила, что смогу добраться до ванной.
Меня отравили, опоили какой-то гадостью – в этом сомнений не оставалось. Скорее всего, наркотики подмешали в облепиховый морс: не зря он был чересчур сладким! Так они пытались замаскировать привкус препарата.
Кто – «они»? Я не знала. Но ясно, что это был сговор: Ефим Борисович, администратор гостиницы, работники кафе.
Все постепенно встало на свои места. Ясно, отчего официантка постоянно держалась близ меня, пока я ужинала; почему администратор так волновалась, что меня долго нет. Им нужно было, чтобы я осталась здесь, в обители.
Значит, скоро за мной кто-то придет. Ефим Борисович, быть может.
Быстрее! Быстрее, пока я не обездвижена, пока тело снова не превратилось в камень!
Я торопила и подгоняла себя как могла, но руки-ноги, хотя и двигались, были похожи на тяжеленные бревна, ворочать которыми получалось плохо. Пытаясь повернуться на бок, я чувствовала себя жуком, перевернутым на спину, который беспомощно болтает лапками в воздухе.
Жанне делали кесарево, и она рассказывала, как приходила в себя после операции. Дашуля родилась вечером, а уже наутро врач зашла в палату интенсивной терапии (проще говоря, реанимации) и велела лежащим пластом «девочкам» пробовать самостоятельно подниматься с кроватей и вставать на ноги. К обеду, пояснила докторица, всех переведут из реанимации в палату, которая находится этажом выше, и это расстояние молодым мамочкам предстоит преодолеть на своих двоих.
– Издевательство! – помню, возмутилась я. – Стрелять надо таких докторов!
Сестра слабо улыбнулась и заметила, что врач была права: двигаться, вставать, ходить необходимо. Иначе матка не сократится. И Жанна стала двигаться. Уговаривала себя потерпеть и повернуться на бочок, согнуть ногу, передвинуть бедра поближе к краю кровати… Выяснилось, что если покрепче упереться пяткой в кровать, то сдвинуть с места одеревеневшее, не желающее подчиняться тело немного проще. Главное, не жалеть себя. В итоге спустя пару часов Жанна кое-как села, потом поднялась, встала и, согнувшись в три погибели, опираясь на стену, доковыляла до лифта.
Она смогла, а ведь ей было больно. А я боли не испытывала, значит, мне легче. На самом деле я так не думала, потому что ноги и руки не желали подчиняться мне. Сигналы, которые посылал мозг, объятый жаждой спасения, включивший на полную мощь инстинкт самосохранения, пропадали втуне.
Минуты неслись вперед, как взбесившееся стадо лошадей, сметая мои надежды на спасение. Я физически ощущала бег времени, понимая, что с каждой секундой мои шансы сбежать тают.
Они, кто бы это ни был, думают, что я беспомощно лежу в кровати и вижу наркотические сны, так что, возможно, не будут торопиться. А может быть (существовал и такой вариант, который устраивал меня больше всего), они придут лишь утром.
Но если смотреть правде в глаза и не тешить себя бесполезными чаяниями, за мной придут совсем скоро.
Мне кое-как удалось перекатиться к краю кровати, попытавшись встать, я кулем свалилась на пол.
Что ж, так тоже неплохо, это тоже вариант.
Больно не было, я лежала на животе и могла ползти в сторону ванны. Там я собиралась сделать несколько больших глотков воды прямо из-под крана и попытаться вызвать рвоту, чтобы прочистить желудок, хотя и понимала, что большая часть препарата уже всосалась в кровь. Пить из бутылки, которую мне дала официантка, считала небезопасным – может, в это питье тоже что-то подмешано?
Потом следовало залезть под ледяную воду, чтобы прийти в себя. Я не знала, помогут ли все эти манипуляции, но другого способа хоть как-то справиться с отравлением не видела. Если это сработает, то я постараюсь незамеченной выбраться из номера. А после попробую добраться до машины.
Я ползла, как кошка с перебитыми лапами. Ползла и слышала звук своего дыхания – натужный, беспомощный хрип, который казался оглушительно громким в царящей кругом тиши. Пот лил с меня ручьем, но этому я была только рада: может, та пакость, которой меня опоили, тоже выходит вместе с потом.
Может, это была сила самовнушения, но мне казалось, что тело слушается меня все лучше, да и в голове тоже проясняется.
Вот она жизнь: всего час назад расстояние от кровати до ванны казалось мизерным, преодолеть его можно было в полшага, не затратив ни сил, ни энергии. Теперь же требовались титанические усилия, чтобы приблизиться к двери ванной хотя бы на сантиметр, я продвигалась вперед катастрофически медленно.
Счастье еще, что номер совсем крошечный, думалось мне. Будь он просторным, нипочем бы не добраться. А так – не знаю, сколько прошло времени, но мне удалось ухватиться за дверь ванной. Ложившись, я не стала плотно закрывать ее, лишь немного прикрыла. Это оказалось очень кстати, потому что встать на ноги, чтобы дотянуться до ручки, я бы не сумела.
Перенося тело через порожек, я услышала шорох шин и урчание двигателя за окном. К зданию подъехал автомобиль. Конечно, по мою душу. Других вариантов не существует, что толку успокаивать себя.
Выходит, все зря? Чуть-чуть не успела, совсем капельку. Получаса не хватило! Был крошечный шанс на спасение, и тот упустила.
Я застонала, уронила голову на пол, прижалась щекой к полу. С минуты на минуту сюда войдут и увидят меня, распластанную на полу, словно муху, которую злые дети прихлопнули мухобойкой, но специально не добили, а оставили шевелиться себе на потеху.
Было страшно – но это слово не может даже в малой степени передать того, что я почувствовала, услышав звук подъехавшей машины. Сейчас я понимаю, что не будь в тот момент совершенно измочалена, измучена физически, страх парализовал бы меня окончательно, пригвоздил к полу.
Ведь они меня не на вечеринку приглашать приехали. Вероятнее всего, не в меру любопытную девицу собираются убить – для того и отравили, чтобы не сопротивлялась, не поднимала шуму. Потом зароют тело – места вокруг как раз подходящие. Ищи сколько хочешь, нипочем не найдешь. Отгонят машину куда подальше – сожгут, утопят или разберут на запчасти.