хотуры. Жанна кивнула, но сделала к краю еще шаг и повернулась ко мне лицом. Даша обхватила ее за шею, и они обе стояли там и улыбались в объектив. Жанна сказала: «Помаши папе ручкой», Дашуля и давай махать. Я снимал. А потом Жанна вдруг раз – и еще раз шагнула туда. Я испугался, крикнул, чтобы ушла от края.
– Так, может, она просто оступилась? – не выдержала я.
Илья посмотрел на меня, и я едва не закричала, встретив этот взгляд. Глаза у Ильи были огромными и почти черными от расширившихся зрачков. Не глаза, а два бездонных колодца. Что смотрело на меня из их глубины?
– Нет. Не оступилась. Прежде чем шагнуть вниз, она улыбнулась и проговорила: «До встречи, Илюша!» Даша тоже улыбалась, засмеялась даже. Она не понимала, ничего не понимала! А я ничего не мог! Я не успел спасти! – Он вдруг перешел на шепот, и у меня мурашки побежали по коже от его свистящего голоса: – В те ночи, когда мне удается заснуть, я вижу во сне их улыбки, Яшка. Ночь за ночью, ночь за ночью! Они стоят там, на краю бездны, смотрят на меня и смеются, смеются…
Меня будто штормовой волной вынесло из комнаты. Не могла больше оставаться там и слушать, как Илья говорит все это, не могла выносить его горящего взора. Наверное, он немножко сошел с ума – кто бы на его месте сумел сохранить здравый рассудок?
Отчаяние и ужас гнали меня прочь, и я точно знала, что больше не вернусь в этот дом, в котором поселились призраки. Двери хлопали за моей спиной, как выстрелы. Я сорвала с вешалки ветровку, схватила свои туфли, но переобуваться не стала. Так и выбежала в тапочках.
Во дворе споткнулась, кое-как удержавшись на ногах, и у самой калитки обернулась. Илья стоял у окна прихожей и смотрел мне вслед.
Когда он поднял руку и помахал мне, я едва сдержала вопль. Мне показалось, Илья улыбается, совсем как его мертвые жена и дочь. В этой улыбке было ликование и хитрое торжество. Должно быть, Илья рад, что теперь не ему одному предстоят бессонные ночи. Или надеется, что теперь, когда он открыл их тайну, Жанна и Даша станут сниться в кошмарах мне.
А может, мне просто почудилось и он вовсе не улыбался.
В ночь после нашего разговора впервые случилось то, что пошатнуло мою уверенность в незыблемости мироустройства. В течение последующих трех лет – вплоть до сегодняшнего дня – уверенность эта расшатывалась все сильнее, пока не обрушилась окончательно, похоронив под обломками мою жизнь и меня саму. Мир, каким я его себе представляла, оказался королевством кривых зеркал, и я больше не понимаю, на какой стороне мироздания нахожусь.
Я ночевала в своей комнате в родительском доме и долго не могла уснуть. Минувший день дался мне тяжело. От Ильи я поехала на берег Волги: если бы сразу явилась домой в том состоянии, в каком выскочила после разговора, то ничего не сумела бы скрыть от родителей.
Не помню, сколько времени я стояла, глядя на реку и пытаясь хоть как-то успокоиться, уложить в голове то, что пришлось узнать. Выплакавшись, немного придя в себя, я заново накрасилась, чтобы мама с папой ничего не заподозрили, и приехала домой.
Там было тихо, печаль висела над нашими головами плотным душным облаком. Мама с папой обрадовались мне, но вместе с тем словно не заметили моего появления. Каждый был с головой погружен в свои горестные мысли и бесконечные воспоминания, на лицах застыло одинаковое скорбное, отрешенное, но в то же время недоумевающее выражение, как будто им никак не удавалось понять: спят они или бодрствуют? Происходит ли все на самом деле или только снится им?
Обычно я старалась отвлечь их, расшевелить, но только не в этот раз. Наверное, сама бродила по дому с таким же лицом, как у мамы с папой, ничего и никого вокруг не замечая.
Я выпила мамины успокоительные пилюли, но сон не шел. До полуночи сидела в гостиной и тупо, не вникая в происходящее, смотрела на экран телевизора. После поднялась к себе и легла в кровать, изо всех сил пытаясь заснуть. Но чем больше я старалась, чем крепче смыкала веки, тем меньше мне хотелось спать.
Было около трех ночи, когда я открыла глаза, собираясь прекратить эту пытку и спуститься в кухню, попить чаю с молоком, полистать журнал или книгу. Но, повернув голову, я увидела, что в ногах у меня кто-то сидит.
Мрак в комнате не был сплошным: уличное освещение рассеивало его, так что я рассмотрела своего визитера совершенно отчетливо.
Это была женщина. Ее облик, поза, идеально ровная осанка – все было мне знакомо, только я пока не могла сообразить, кто это. На ней было надето что-то вроде балахона, и это одеяние тоже казалось узнаваемым. В первое мгновение я подумала, что мама зачем-то зашла в мою комнату: наверное, ей тоже не спалось. Хотела окликнуть ее, но горло мое сжалось, и я не сумела издать ни звука, потому что почти тут же поняла: это не мама.
Неведомая гостья была выше ростом. Волосы, струившиеся по спине, были длинными, а ведь у мамы короткая стрижка. Женщина сидела неподвижно и прямо, кровать ни на сантиметр не прогибалась под нею, словно она была невесомой. Вид этой молчаливой, застывшей фигуры рождал во мне такой ужас, что, если бы я могла, завизжала бы что есть мочи и выскочила вон из комнаты.
Но я не могла ни двинуться, ни произнести ни слова. Заледенела под теплым одеялом, понимая, что это такое, когда кровь стынет в жилах.
Сознание мое раздваивалось – я буквально физически ощущала этот разлом. Одна часть меня прекрасно понимала, кто моя ночная гостья, другая отказывалась осознать это. Никогда в жизни – ни до этого, ни после – я не была ближе к тому, чтобы сойти с ума.
Женщина медленно, словно через силу, начала поворачивать голову в мою сторону. Волосы извивались черными змеями. Призрачный свет из-за окна не давал шанса не разглядеть ее лица.
«Не смотри!» – вопил отчаянный голос в моей голове. Но я не могла отвести взгляда и продолжала смотреть, обреченно ожидая, что взгляд ее вот-вот коснется меня, мы посмотрим друг на друга и…
И я увижу немыслимое.
Передо мной окажется лицо, которое я видела сотни, тысячи раз и бесконечно любила. Только теперь в нем не будет красоты, тепла и света – лишь могильный холод и жгучая ненависть мертвецов к оставшимся жить.
Я взгляну в погасшие, стылые глаза и превращусь в камень, как от смертоносного взора Медузы горгоны.
Секунды тянулись, превращаясь в века.
Мы похоронили Жанну в этом платье. Тело, изуродованное падением на камни с огромной высоты, было невозможно облачить ни во что иное. Гроб был закрытым – я никогда не видела сестру мертвой, понятия не имела, что осталось от ее лица. Мне предстояло увидеть это сейчас.
Когда она наконец взглянула на меня, я подумала о милосердии. Облегчение – вот что почувствовала в первый миг. Сила, которая привела покойницу в мою комнату спустя несколько недель после гибели, сжалилась надо мной.
Жанна была такой, какой я ее помнила. И на долю секунды мне захотелось, позабыв обо всем, броситься к ней, обнять, прижаться покрепче и никогда больше не отпускать. Мертвая или живая, это была моя сестра, и я тосковала по ней.
Лицо ее не было ни страшным, ни злобным. Она смотрела с такой тоской, какой мне никогда не доводилось видеть ни у нее, ни у кого-то другого. Смерть не даровала ей покоя, не примирила с тем, от чего она решилась уйти, шагнув в бездну с дочерью на руках.
– Жанна, зачем? – не то прошептала, не то подумала я и поняла, что плачу.
«Не надо!» – тут же с силой рванулось мне в сознание. Это было похоже не на крик, а на удар: голова тут же взорвалась болью.
Чего «не надо»? Спрашивать? Напоминать? Я не успела понять.
Рот Жанны раскрылся в безмолвном крике. Родные черты исказились, потекли, фигура стала оплывать, таять, как восковая свечка. Все произошло невероятно быстро: каких-то пара мгновений – и видение исчезло. А я сразу же отключилась. Не могу описать этого иначе: меня просто не стало, совершенно не помню, что было дальше.
Когда открыла глаза, на часах было без четверти девять.
Если бы я попыталась рассказать кому-то о случившемся ночью, меня стали бы уверять, что это был сон. Как же иначе – ведь призраков не существует. Покойники не разгуливают по ночам – это выдумки. Никому еще не удавалось вернуться с того света.
Мне объяснили бы, что я незаметно для себя задремала под действием лекарства, и в этом состоянии, на границе сна и яви, память воскресила образ погибшей сестры. Учитывая мое состояние и то, что рассказал Илья, это абсолютно естественно! Объяснение было бы как раз таким логичным, правильным и гладким, какой обычно и бывает ложь.
– Выспалась? – спросила мама, когда я спустилась завтракать.
Мне хотелось узнать, приходила ли Жанна к ней или к отцу, но бывают вопросы, которые невозможно задать.
Спустя примерно месяц после нашего разговора Илья уехал из поселка. Нашлись покупатели, дом был продан, и Илюша зашел попрощаться. Я тоже была в Ягодном: это произошло воскресным днем.
Осень полностью вступила в свои права. Листья облетели, лишь кое-где виднелись багряные или желтые мазки, словно кто-то плеснул краской. Лишенные листвы, голые ветви отбрасывали тонкие, узкие тени: казалось, кто-то скребет по земле хищными когтистыми пальцами.
С утра зарядил холодный снег с дождем, с неба сыпались мокрые хлопья, под ногами хлюпала водянистая каша. Родители пытались позвать Илью в дом, но он отказался. Так мы все вчетвером и стояли, как на перроне, под большими зонтами, похожими на грибы. Мамина рука дрожала, и полосатый зонт в ее руке подпрыгивал. Казалось, что он хочет подняться в небо и забрать маму с собой, ввысь, а она старается удержаться на земле.
Илья вел себя сдержанно, но все же не так отчужденно и холодно, как все эти недели после похорон. Сказал, что будет жить в Казани, и хотя не оставил адреса, пообещал не менять телефон. Они обнялись, и мама, конечно, не выдержала и заплакала, а Илья стал успокаивать ее и поцеловал в щеку, совсем как раньше.
Глядя на плачущую маму, такую маленькую и беззащитную в его объятиях, на отца, который изо всех сил старался вести себя твердо и по-мужски, я вдруг ясно осознала, насколько сильно сдали родители. Дело даже не в седине и новых морщинах. Илья был сломлен, но я знала, что он оправится – пусть не сразу, а через несколько лет. А вот у мамы с папой этих лет уже не будет. У Ильи есть устремленность в будущее, они же могут жить только прошлым.