-- Почему вы не предлагаете этого Сене?.. Они больше подходят друг к другу и, пожалуй, даже будут счастливы!..
-- Во-первых, потому, что Сеня еще не кончил университета, ему нужно учиться еще два года. Во-вторых, ты знаешь, что Сеня слабый и хилый мальчик, постоянно болеет и женитьба очень вредно отзовется на его здоровье. И в-третьих -- Жилин хочет не его, а тебя. Ты внушаешь ему больше доверия, чем Сеня, и он без боязни вручает тебе дочь!..
-- Так у вас уже все слажено!?. А Ирина? Вы спрашивали ее?..
-- Ирина еще ничего не знает. Но она не пойдет против воли отца...
-- Дайте, по крайней мере, мне хоть подумать, поговорить с ней, узнать ее поближе!.. Не могу же я так, сразу, как дурак, идти с завязанными глазами под венец!..
-- Разумеется! -- засмеялся старик, уже снова радостно потирая руки. -- Поговори, поговори, познакомься... Торопиться не к чему. Только все же, пока ее отец не уехал заграницу -- он пробудет в своем имении еще целый месяц, -- свадьбу нужно будет сыграть недельки через три...
Разговор с отцом сильно взволновал меня, и я весь вечер проходил из угла в угол в своих двух комнатах, обдумывая свое положение. То, что предлагал отец -- казалось окончательной моей гибелью, а другого выхода я не видел. Я старался представить себе Ирину моей женой -- и не мог, до того чужды мы были друг другу и различны по натуре. Я приходил в отчаянье.
Часов в двенадцать ночи, измученный, обессиленный, я вышел на террасу. Ночь была лунная, светлая, и в аллеях парка, на дорожках, как привидения, дрожали лунные просветы среди сумрачных теней. Я невольно залюбовался нашим старым парком, в строгом, задумчивом молчании стоявшим под весенним звездным небом. На огромных, могучих липах не дрожал ни один листок. Даже осины, обыкновенно трепещущие при малейшем движении воздуха, теперь безмолвствовали, словно застыли, обессиленные луной и тишиной. Не было слышно ни лягушек с озера, ни криков ночных птиц. Тишина стояла мертвая, и мне, после столичного шума, казалось, что я попал в какое-то сказочное, окаменевшее от сна, царство...
И вот, не знаю почему -- мне вдруг вспомнились маленькие ножки Ирины в золотых туфельках, вскидывающие на ходу оборку кисейного платья -- и воспоминание о них вызвало во мне горячую, непонятную дрожь. Разговор с отцом, предстоящая мне женитьба как-то отошли в сторону и больше не мучили меня. Мной овладело какое-то странное томление, я весь был напряжен, натянут, как струна, я чего-то ждал, всматриваясь в тихие, лунные аллеи.
В глубине аллеи я вдруг увидел слабое движение, показавшееся мне подозрительным. Большое белое пятно, которое я принимал за лунный просвет, вдруг подвинулось немного вперед, потом назад, остановилось, снова двинулось -- уже в сторону и потом опять вперед.
Я сошел с террасы с несколько тревожным чувством, похожим на суеверный страх, с тем же чувством напряженного ожидания, с той же горячей дрожью во всем теле.,. Белая фигура медленно плыла мне навстречу и вдруг остановилась -- на расстоянии двух шагов от меня. Она стояла так неподвижно и так тихо, что у меня невольно дрогнул голос, когда я спросил:
-- Кто это?..
Послышался тихий вздох и потом робкий ответ:
-- Я...
-- Ирина? Что вы здесь делаете?
-- Гуляю... Не спится...
Мы пошли вместе... В глубокой, сырой аллее было так темно, что нужно было пробираться почти ощупью. Дальше, в следующих аллеях стало еще труднее. Казалось, все дорожки изменили свои направления и часто, наткнувшись на деревья, я не мог сообразить, в какую сторону нам пойти, чтобы снова выйти в аллею. Временами совсем исчезало вверху звездное мерцание неба, так густо были сплетены над нами ветви, и тогда я переставал видеть даже белое платье Ирины и только по скрипу гравия под ее ногами угадывал, что она идет рядом со мной...
Я весь дрожал. Не знаю -- виновна ли в том была весенняя ночь, с ее легкой сыростью, влажным ароматом трав и листьев древесных, с ее неспящей, полной живого дыхания тишиной и таинственным мраком, наполнявшим меня этим суеверным ожиданием какого-то жуткого и прекрасного чуда -- только теперь эта тихая девушка как-то странно волновала меня -- своим робким, боязливым молчанием, своими неуверенными шагами, шелестом платья, чуть слышным, как бы затаенным дыханьем. Насколько днем вчера и сегодня я был к ней равнодушен, настолько остро я чувствовал теперь ее близость. Мысль о том, что она скоро должна стать моей женой, вызывала во мне такое сильное волнение, что я задыхался и почти не мог говорить...
Мое волнение, по-видимому, передалось и ей; чем глубже мы уходили в парк, тем чаше она дышала и ее шаги становились все неуверенней, слабей, словно она теряла силы. Наконец, скрип ее шагов умолк, и я понял, что она остановилась. Она тихо, испуганным, прерывающимся шепотом спросила:
-- Куда мы идем?..
Я подошел к ней ближе, взял и сжал ее маленькую, холодную руку.
-- Разве вы боитесь идти со мной, Ирина? -- спросил я, удерживая ее руку, которую она старалась высвободить.
Девушка молчала. Но как она тяжело, взволнованно дышала!..
У меня зашумело в голове, я обнял ее и привлек к себе.
-- Через три недели ты будешь моей женой! -- сказал я, как-то бессознательно переходя на "ты". -- Дай мне поцеловать тебя!..
Она билась в моих руках, испуганно, удивленно повторяя:
-- Оставьте!.. Не надо!.. Я не хочу!..
-- Да, да! -- говорил я, ища в темноте ее губ. -- Это решено. Твой отец согласен. Ты -- моя невеста!.. Ну, дай же мне поцеловать тебя!.. Будь моей, Ирина, умоляю!
Какое-то безумие охватило меня. Если бы мой отец видел эту сцену -- он не поверил бы своим глазам. Ведь, я так протестовал против его решения женить меня на этой девушке!.. И я сам никогда не мог бы предположить, что со мной случится что-нибудь подобное. Тогда впервые я понял, что человек не волен в своих поступках, и что им кто-то владеет, что не мы сами делаем что-либо, а нами кто-то делает, что не я поступил так-то, а это со мной случилось, помимо меня, моей воли и желания...
* * *
Потом она сидела на мокрой от росы траве и тихо плакала. Я стоял над ней, уже отрезвившийся, обескураженный. подавленный, тупо, тяжело недоумевая: как это могло случиться? Где был мой рассудок? Зачем я это сделал?..
То, что здесь только что произошло, казалось мне отвратительным, постыдным, не имевшим никакого оправдания, поступком. Было ясно, что я не любил ее, что меня толкнуло к ней только внезапное чувственное влечение. Мысль об этом наполняла меня отвращением к самому себе и приводила в отчаянье. Теперь уже не могло быть и речи о том, чтобы противиться решению отца. Едва ли можно было лучше вырыть самому себе яму!..
И я сказал плачущей Ирине упавшим голосом:
-- Не плачь. Ведь, ты уже знаешь, что скоро будешь моей женой. Не все ли равно -- теперь или тогда!..
Ирина ничего не возразила и продолжала плакать. И я понял, что она меня также не любила...
* * *
На другой день я пришел к отцу и сказал:
-- Я согласен...
Я стоял перед ним с потупленной головой и, вероятно, лицо у меня было такое, словно я сам себе произнес смертный приговор. Я почувствовал на себе удивленный, пристальный, испытующий взгляд отца.
-- Ты все обдумал, хорошо взвесил?
-- Да, -- глухо сказал я, не поднимая головы.
-- И, может быть, ты с ней уже говорил?..
-- Она согласна...
-- Гм... Так скоро вы столковались?..
Отец задумчиво, недоверчиво покачал головой. Потом снова смерил меня тем же испытующим взглядом.
-- А не отложить ли нам окончательное решение до тех пор, пока ты и Ирина поближе познакомитесь?..
Я невольно усмехнулся.
-- Мы и так уже с ней очень близки. -- Горячая кровь залило мое лицо, и я, досадуя на себя за свое смущение, нетерпеливо добавил: -- незачем откладывать!..
Отец отвернулся и смущенно проговорил:
-- Подумай ты хорошенько... Я тебя не принуждаю...
Его согнутые плечи и вся как-то поджавшаяся фигура имели чрезвычайно сконфуженный вид. Мне стало жаль его и я твердо произнес:
-- Я уже решил. И делаю это по своей доброй воле.
Тут старик вдруг бросился ко мне, обнял меня и поцеловал. В его глазах стояли слезы. Он сказал растроганным голосом:
-- Ну, вот... Поздравляю... Будь счастлив, мой дорогой мальчик!..
Я вырвался из его рук и убежал к себе наверх.
* * *
Мы с Ириной почти не встречались, мы как будто условились, вошли в молчаливое соглашение избегать друг друга. Когда случалось, что мы одновременно блуждали по парку -- мы делали вид, что не замечаем один другого и уходили в разные концы парка или торопились скрыться каждый в свои угол. Если мы сталкивались в комнатах -- Ирина смертельно бледнела и, вскинув на меня испуганные глаза, проходила мимо какой-то неровной шатающейся походкой, словно внезапно лишалась сил и готова была упасть в обморок. Меня же при встрече с ней охватывало такое острое чувство непоправимой беды, словно эта девушка олицетворяла собой мою злую беспощадную судьбу. И странно было то, что теперь, глядя на нее, я ни разу не испытал вновь того непреодолимого к ней влечения, какое помутило мой рассудок в ту звездную весеннюю ночь. Поистине, в этом овладевшем мной тогда безумии была рука судьбы, воля кого-то неведомого, бросившего меня к Ирине для какой-то своей неведомой мне цели. Ему нужно было, чтобы это случилось только раз, -- остальное же складывалось само собою.
Ирины почти совсем не было слышно. Она в доме жила, как тень, и вся она была налита каким-то тихим самоуглубленным молчанием, которое, казалось, исходило от ее глаз, рук, улыбки, всего ее хрупкого нежного существа и разливалось по всему дому, по всем комнатам; казалось, даже стены и мебель напитаны ее странным, немного жутким молчанием. Что она таила в себе от всех нас? О чем думала в эти дни и ночи, наполнявшие меня мучительным ожиданием рокового дня нашей свадьбы, в который, как мне представлялось, должен был навсегда закрыться передо мной мир со всей его красотой и окончиться жизнь со всеми ее радостями. Было ли и у нее это ожидание таким же мучительным и представлялся ли и ей этот день концом ее юного существования?