Мгновенно оценив по серебряным звездам в петлице унтер-офицера, Арсений схватил его за грудки, так что фуражка кувыркнулась за спину, и выдернул наружу.
— Хэнде хох! — гаркнул он в самое лицо немца, и вдруг словно запнулся с разбегу. Отпрянул, не выпуская отвороты серого кителя и снова вглядываясь в тёмную бронзу лица, показавшегося ему как-то, чем-то… — Что за..? — невольно обернулся Арсений назад.
Туда, где под узкой лесенкой, прикрывая его, целился из трофейного «шмайссера» лейтенант Боске.
Не то на «бабий вход» целился, за спину морского пехотинца, не то…
— Что за..? — только и успел повторить Малахов, как выяснилось, что «Hände», которым следовало бы сейчас быть «Hoch» — заняты. По крайней мере одна рука. Вторую немец с наполеоновской амбицией держал за пазухой кителя.
Впрочем, оттуда выглядывал белый лоскут бинта.
А вот в той, что была свободна и цела, гауптштурмфюрер СС держал «Парабеллум».
Арсений даже не расслышал выстрела, чтобы понять, с какой стороны он раздался. Так бывает, если совсем уж рядом. Только почувствовал жгучую резь в боку…
Керчь. Рабочий поселок «колонка»
Войткевич и новик
Большей частью больничный городок лежал в руинах, даже бурьяны проросли сквозь прорехи дощатых полов в павильонах амбулатории. Так что тут они никого не встретили, благополучно миновав и обезглавленную гипсовую роженицу, и вазу фонтана со сломанным стулом на пересохшем дне.
Иное дело, когда подошли к барачному зданию клиники, обрушенному только на треть. С немецкой аккуратностью горы кирпичного боя были собраны в подобие крепостной стены, сразу за которой трещали мотоциклеты, порыкивая, отъезжали колонной санитарные фургоны. Мелькали санитары — унтера с устаревшими, пятиугольными погонами времен рейхсвера. Видать, пришла пора интендантской службе скрести по сусекам. Курила на ступенях больницы группа врачей в белых халатах поверх офицерских мундиров.
Впрочем, на подконвойную они посмотрели куда с большим интересом, чем на конвойных, но никому из немцев и в голову не пришло лезть не в свою парафию. В общем, остались разведчики незамеченными.
Но вот когда троица вышла к зданию заводской кухни-фабрики…
Отстроенная с заводским же размахом и не без ампирной претензии, она пострадала мало, судя по тому, что следов ремонта было немного. И даже напротив: подкрашенная охрой рустовка, свежая побелка придали бы ей вполне довоенный вид, если б над застеклёнными дубовыми дверями не распластался имперский орел: «Der Offiziere und der Unteroffiziere Klub». То есть «Клуб» для всех, поскольку рядовых «шутце» в вермахте к тому времени было один на троих унтеров. Вот только «официрен» шёл в зал довоенного ресторана по парадной лестнице, а «унтер» — в бывшую столовую.
Публики здесь, несмотря на утренний час, хватало. Должно быть, отпускники и выздоравливающие из госпиталя спешили спустить жалование, пока живы. Но и тут всего, что случилось — обнаглевший на ресторанных харчах часовой у застеклённых дверей, отчего-то неистребимо напоминающий швейцара, сделал им зверскую рожу и махнул дулом «Маузера», дескать: «А ну, не порть аппетит господам офицерам! Проходи стороной!» На что «фельдфебель» Александр Новик, от природы обладавший аристократичной внешностью, сделал такую высокомерно-изумлённую гримасу, что «метрдотель» сам вытянулся по команде «смирно».
Чуть погодя, — ещё не исчезли из виду, переходя трамвайные рельсы в сторону развалин «дворца ИТР», две фигуры в камуфляжных штормовках и бабье тряпьё между ними, скрывавшее изящную фигурку провинциальной музы, — на порог «Клуба офицеров унд…» вышел оберстлейтнант.
Эрих Мёльде, в чёрном, наброшенном на плечи реглане глянул в сторону конвоя и, прежде чем зарыться лицом в пригоршню, подкуривая, задумался. Даже, отведя ладонь, повернул голову в полупрофиль, точно курица, чтобы рассмотреть одним глазом: «Кого они там ведут?..» Но, увидев знаменно трепещущие полы коричневой юбки, подбитой ветром, хозяйничающим на широкой и порожней «Woikow Straße», тут же было забыл о конвое: «Не то… Должно быть, опять местный комендант обнаружил очередное “подполье” у себя под подушкой. Подполье мнимое и утомительное своей бессмысленностью и бюрократической волокитой. Вот и ведёт патруль полевой полиции…»
Эрих вдруг замер, уставившись на трепещущий огонек спички. Спичка погасла, пустив кислый виток дыма. «Так ведь нет, не полевая полиция…»
Не то чтобы полицай-комиссар знал в лицо немногих солдат своего взвода, но у него перед внутренним взором вдруг отчётливо возник шитый якорёк на рукаве над двумя полосами фельдфебеля. Родовой знак береговой артиллерии. «А почему, собственно, береговая охрана?.. — поднял голову Мёльде. — Кого бы они там не задержали у себя на берегу, они должны были тотчас сдать задержанного в “Feldpolizei”. А эти…»
Он резко, так что невольно дёрнулась щека под повязкой, обернулся. «Вон куда забрели, — он даже на секунду забыл о вновь проснувшейся боли. — А куда, собственно?..»
«Эски-Меджит». Die vergeltung[44]
— Ваня! — крикнул Малахов через плечо Заикину и, схватившись за бок, опустился на колени у входа.
Великан Заикин довольно бесцеремонно распихал плечами Боске и его тщедушного Санчо Панса, и с кряхтением взбежал по резной лесенке, грозя обрушить хлипкие ступени. Пыль и труха взвились за его растоптанными ботами.
— Ты как? — мгновенно сообразил он ситуацию и припёр мощным локтем немецкого унтера к стене.
Локоть, пришедшийся на горло гауптштурмфюрера, наверное, показался тому ножом гильотины, но почему-то тупым. «Парабеллум» бессильно загремел на доски крылечка, сам старший унтер-офицер захрипел.
— Нормально, — простонал Арсений, опираясь одной рукой о приклад.
— Язык? — уточнил Заикин у Малахова, кивнув на немца мельком…
Но вдруг замер и обернулся на пленного снова.
— Это не..? — с тяжестью мельничного жернова прокрутилось в его мозгу осмысление.
— Да… — подтвердил Арсений.
— Nein! — замотал головой гауптштурмфюрер, разглядев в Заикине, нависшем над ним с холодной пытливостью, теперь уже самый что ни есть окончательный конец. Если не Рейха вообще, то его, гауптштурмфюрера СС Эмиля Боске, — определённо.
— Или нет, — нехотя соглашаясь, процедил сквозь зубы матрос, задирая окровавленный подол своей неизменной тельняшки, впрочем, потому и неизменной, что это было всё, что осталось у него от штатного обмундирования с января 42-го. — Неисповедимы, как говорится, пути моей бабушки.
Он с брезгливой гримасой оттянул взбугрившуюся багровую шкуру над бедром: спереди её обожгло и втянуло сзади — пощупал Арсений — наоборот, вывернуло краями. «Навылет…» — с облегчением простонал матрос и продолжил:
— Вы бы сходили, посоветовались с Серёгой. Что с ними делать, — досказал он уже вполголоса, чтоб не расслышали испанцы внизу, под лестницей. — Обоими.
Малахов зажал кровоточащее выходное отверстие скомканной полой тельняшки и опёр магазин «рейнметалла» на верхнюю ступень крыльца.
— А я тут сам, с мальцом, — перевёл дух матрос. — Управимся.
— И то дело, — тотчас же согласился Заикин. — До выяснения, значит, — добавил он. Добавил таким тоном, что стало ясно: в случае необходимости, он и «своего» испанца, разительно похожего на «немца», хотя кого тут ставить в кавычки, ещё вопрос, доставит к командиру.
И, если понадобится, таким же манером, а именно…
Иван, отпихнув в сторону парабеллум, выпавший из руки «немца», взвалил того, словно куль соломы, на плечо и, спрыгнув с крыльца, толкнул своей ношей Мигеля.
— Давай, за мной, лейтенант! Да ты дареному-то коню под хвост не заглядывай, — буркнул он, тем не менее нарочито поворачивая эсэсовца задницей к Мигелю. — С другой стороны глянешь, ох… ох, удивишься, — заикнулся недобрым смешком Заикин и канул с навьюченным «немцем» во тьму.
— Останешься с ним, перевяжешь, — подтолкнул Боске своего адъютанта к Арсению, отчего-то сразу и без лишних вопросов подчинившись не то совету, не то распоряжению матроса.
Даром, что командующий операцией…
Керчь. Рабочий поселок «Колонка»
Войткевич и Новик
Переходя безжизненные трамвайные рельсы, на которых всё ещё чернели горелым железом трамвайные вагоны и покосился кургузый маневровый паровозик, таскавший их в промежутке между оккупациями, разведчики переглянулись. Понятно стало — тут одним гримасничаньем может и не обойтись, а документов у них, после невольного заплыва по Керченской бухте, никаких.
Сколь ни были качественны бумаги, выправленные в разведотделе КВЧФ, — на соляной раствор они рассчитаны не были. А тут…
Впереди, странным образом напоминая больше дворянскую усадьбу, подвергшуюся нашествию французов в 1812 году, чем советское учреждение, громоздился, белея колоннами и чернея подпалинами на фронтонах, клуб им. Энгельса. Оживление, царившее возле «Офицерского клуба», тут сходило на нет, и этот покой был ещё более зловещим.
Миновать это заведение, конвоируя арестанта, не было никакой возможности. Не было поблизости никакого другого места, куда можно было бы вести пленную.
На осыпавшихся карнизах фронтона, в обугленных корягах акаций, иссечённых осколками, чернело нахохлившееся вороньё, время от времени повторяя распластанными крыльями зловещий контур имперского орла на белёной холстине: «Концентрационный лагерь генерального округа “Таврия”». Двухрядное заграждение колючей проволоки тянулось в глубь улицы, отмечая перспективу скелетами вышек.
Войткевич и Новик переглянулись. Дальше их незатейливая легенда на случай встречи с патрулем обрывалась немым многоточием. Куда, собственно, можно было вести арестованную дальше концлагеря, если, как говорится, сам чёрт велел?
Да и не было ничего дальше. Только порушенные заводские бараки для семейного проживания, заводская же конюшня, немногим отличной от них архитектуры, да, видимо, для контраста, двухэтажный дом для заводских инженеров — тоже этаким пирогом, с намёком на дореволюционную роскошь. И всё, пожалуй. Огромный порыжелый пустырь с серыми контурами индустриальных руин агломератной фабрики вдалеке.