И в ответ на вопросительный взгляд доктора Курта, пояснил свою мысль:
— Что они в нём понимают?
— Боюсь, что побольше вашего, — отмахнулся Вильгельм.
— Эти лесные звери? — усомнился адъютант.
— Вы себе не представляете, кого можно найти в русском лесу! — Доктор Курт поморщился, нервно срывая кожаную перчатку с руки. — Сколько ранено? Есть ли убитые?
— Убито и ранено двадцать шесть человек, господин штурмбаннфюрер, — отрапортовал адъютант. — Ещё шестерых пока не обнаружили. Нашли ещё гауптштурмфюрера Боске. Вашего прежнего адъютанта, насколько я понимаю.
— Уже слава Богу, — буркнул Вильгельм.
— Да? — как-то странно повёл бровью Герман. — В таком случае, могу вас порадовать ещё больше. Мы нашли его в двух экземплярах.
Вильгельм даже запнулся, уставившись на Гернгросса непонимающим, по-рыбьи холодным взглядом: «Контуженный, что ли?» — и, ошеломлённый сообщением, замер, так и не стянув до конца перчатки.
— Что вы такое городите, Герман? — пробормотал он растерянно, подпрыгнувшими вдруг губами. — Это у вас такое извращенное воображение? Или вы попросту издеваетесь? Тогда прошу учесть — ваша близость к полицай-фюреру Зитцу ничуть мне не помешает…
Похоже, что доктор Курт решил окончательно: «окопные» муфточки на погоны пригодятся Герману Гернгроссу, какой бы он там ни был соглядатай от Зитца или даже куратор от Абвера, в самом скором будущем.
— Как можно, я и не думал! — нет, похоже, испуг этого придурка был совершенно искренним.
— И где этот? Раздвоившийся? — завертелся доктор Курт, взглядом выискивая своего прежнего адъютанта: «Чёрт с ним, даже если их теперь два идиота, то это всё равно лучше одного этого, но полного». — Что с ним сделали эти изверги? Как они его, — штурмбаннфюрер даже поморщился, воображая себе эту беспримерно кровожадную сцену. — Распилили, что ли?
— Нет-нет, — с прежней искренностью округлил младенческие глаза Герман Гернгросс. — Просто мы нашли ещё одного, в точности такого же Боске, только в партизанском, так сказать, обмундировании.
Курт несколько секунд смотрел на адъютанта со злобным непониманием, потом удивлением, а потом и сочувственной брезгливостью:
— Так, может, это мой э?.. — штурмбаннфюрер даже замотал головой, будто выгоняя из неё муху приближающейся паранойи. — Э… Прежний? Просто успел переодеться? У отступающих это обычное дело.
— Нет! — в свою очередь, замотал головой Герман. — Это действительно другой Боске. Так сказать, советского образца. Даже имя другое, Мигель, не Эмиль.
— А-а… — протянул доктор Курт, кажется, начиная догадываться. — Перебежчик, что ли?
— Ну, — словно дразнясь, протянул, как подхватил, адъютант. — Если перебежчик, то, прямо скажем, не слишком удачливый.
— То есть? — уже настороженно, по-настоящему побаиваясь, чего там ещё выдаст этот его странный куратор, переспросил штурмбанфюрер.
— Видите ли, мы нашли их обоих у расстрельной стенки, как на полке ярмарочного тира, по-моему, — Герман запнулся, очевидно, подбирая ещё более мудреный образ.
— Да не тяните вы, ради бога! — уже всерьёз вскипел Вильгельм. — Как кошку дерёте, честное слово. Чего они на неё выперлись, на полку вашу?
— А, ну с этим просто, — как-то даже облегчённо перевёл дух Герман. — Их там, у стены, расстреливали. Но, кажется, добить, в отличие от двух предыдущих, не успели.
— Кажется? И что за «предыдущие»? Куда — идущие?
— По крайней мере испанцы оба живы, хотя не совсем целы. И русский лейтенант Мигель Боске, и гауптштурмфюрер Эмиль Боске. А тех двоих русских, добровольцев наших, расстреляли совершенно.
Бог весть, в какой степени и насколько отчасти — доктор Курт и сам ещё не мог себе объяснить этого, — но его отпустило. Он успокоился и принял эту новую реальность с двумя Боске: что-то такое он слышал от «своего» о брате, вывезенном в СССР.
«Значит-таки, перебежчик. Видимо, русских смутила перспектива братского воссоединения, и они решили шлёпнуть обоих, от греха подальше. Живодёры, ничего человеческого». Сам-то доктор Курт без музыки Вагнера и к массовым расстрелам приступить не мог. Не хватало тевтонского духа. А так, включишь «Марш валькирий» и, глядишь, пошло-поехало. Переходишь от затылка к затылку с «Парабеллумом» и как будто даже не видишь их, вшивых.
— Ведите меня к ним, обоим, — распорядился штурмбаннфюрер и запнулся, окончательно возвращаясь в мир практических действий: — И, кстати, об автоколонне. Раз уж хоть транспорт уцелел, надо его отсюда уводить. И срочно. Не будем искушать судьбу. Распорядитесь, чтобы машины заправляли, меняли запаски или вулканизировали шины, если не хватит. Времени на всё двадцать минут — и убираемся отсюда.
…Вращая гайку на кронштейне запасного колеса на заднем борту бронетранспортёра, Карл Литце и не подозревал, что одновременно вращает и динамо примитивного пускового устройства. А по утопленному в грязи телефонному кабелю искры пробежали до головного «Опеля», всякий раз попутно заглядывая в бензобаки, где кроме испарений находилось ещё и по брикету тола.
— Eine, — кряхтел Карл, повиснув на массивном ключе, нашедшемся на полу в кабине. — Zwei…
«Drei» — застрял у него в глотке, когда бронетранспортер содрогнулся всей железной тушей и вдруг, вырвавшись из его рук вместе с ключами и запаской, улетел вправо, кувыркаясь на низких боках в камуфляжных жёлто-коричневых пятнах.
Столб клубящегося багрово-чёрного пламени взвился в хмурое небо. Вслед за ним, почти мгновенно — второй, третий…
— Wir gehen weg, Partisanen! — первым завопил штурмбаннфюрер Курт и первым же открыл огонь, выхватив из кобуры «Парабеллум».
Вильгельм разрядил обойму куда следует: в партизан, унылой гурьбой валивших со стороны реки, отделяющей посёлок от леса.
И вторую разрядил бы, если бы адъютант не докричался шефу на ухо:
— Кажется, это местные полицаи! Татары. Возвращаются!
— Где? — обернулся доктор Курт.
Адъютант через его плечо указал на «партизан», предусмотрительно залёгших в речном тумане до выяснения обстоятельств.
— С чего ты взял? — недовольно переспросил штурмбаннфюрер.
Вместо ответа Герман Гернгросс гаркнул вопросительно:
— Хайль Гитлер?!
— Зиг Хайль-Хайль! Зиг-Зиг… — неуверенно отозвались клочья редкого речного тумана…
Побережье Керченского пролива. Жуковка. Со своими — к своим
Новик и Войткевич
Уже сгущались сумерки, когда на пол, звеня и подскакивая, полетела последняя 20-мм гильза, и лейтенант Войткевич почти свалился на доски, констатируя не то с облегчением, не то с хладнокровной досадой:
— Всё. Концерт окончен.
На бронещитке зенитной спарки не осталось живого места от вмятин, оставленных пулями и осколками. Съехала набок почти до земли конструкция стрех и стропил, лишь кое-где покрытая ещё черепицей. Изъязвленная пулями, едва не развалилась стена, под которой отблескивала латунью россыпь гильз.
Когда немцы ворвались в дом вслед за белой вспышкой гранаты («Наконец-то!» — перевёл дух немецкий лейтенант), только многоточие багровых капель указывало путь отступления русских, сами же они как в воду канули.
О том, что это так буквально и было, лейтенант догадался минуту спустя, когда на холмах, прилегающих к балке, гулко заговорила батарея 601-го дивизиона морской артиллерии, а затем взвыли сирены. Серые сумерки вспорол голубой сапфир прожекторных лучей.
Без особой нужды — всё равно холстина, разодранная в нитки, почти вся сгорела, — лейтенант в сердцах распахнул дверь ударом сапога и злобно уставился на тёмную чашу моря, вдававшуюся в балку маленькой бухтой.
На выходе из неё, ближе к закатному зареву над багровой кромкой моря, отчётливо виднелись контуры двух катеров. И будто праздничные фейерверки, на них искрили 45-мм пушки.
Не дожидаясь полной темноты, русские вернулись за своими. И пока что огонь трёх 75-мм пушек SK 16 с ближайшей батареи помешать им не мог. Белые фонтаны рвали линию горизонта с большим перелётом…
Низкие бронированные борта катеров приближались медленно, так медленно, что десантники чувствовали себя, как у расстрельной стенки. Времени у немцев было более чем достаточно. Будь только лучше видимость! А так — одиночные шлепки винтовочных выстрелов, многоточия брызг от пулемётных и автоматных очередей пробегали между бойцами, бредущими по мелководью, хаотически и врозь. И пока только один из десанта, охнув, исчез в ледяной толще воды.
Капитан Новик, зажимая разодранное осколком гранаты плечо, скрипнул зубами.
— Чёрт, бинт уплыл, — попытался поймать он белую ленту, вьющуюся на волнах позади него.
На что старший лейтенант Войткевич, подскакивая на мелководье, чтоб не захлебнуться от крупной ряби, заметил:
— Грешно вам роптать, Саша. Я бы вот предпочёл, чтоб меня лишний раз продырявили, чем так настучать по черепу. — Он, контуженно морщась, помотал головой. — Как кувалдой оприходовали, ей-богу…
— Нашёл чему позавидовать, — проворчал Новик. — Хочешь, подстрелю? Голова пройдёт.
— Гребите, Шура, гребите… — отмахнулся Войткевич.
Крым. Партизанский отряд Ф.Ф. Беседина
Рация всё ещё работала на «трофейных» батарейках. Но всего остального — боеприпасов, медикаментов и, прежде всего, продовольствия — стало уже катастрофически мало. Боевые операции пришлось прекратить, благо и оккупанты, быть может, не столько осознавая своё положение в полностью заблокированном Крыму, сколько пережидая ненастье, накатившее на этот район Крыма, в горы не совались.
Или же, по опыту прошлых лет, выжидали, пока партизаны вымерзнут и вымрут с голоду, предполагая, что это будет более эффективным и лёгким для них очередным, — и тогда, всяко, последним, — «окончательным решением партизанского вопроса».
И надо сказать, погода им всячески способствовала. Ещё не накатила календарная зима, ещё на полоске южного берега, за грядой гор, держалась и вроде не собиралась уходить плюсовая температура, а здесь, от северных склонов Главной гряды и до самой степи, лютовали холодные ветра. Особенно в обширном гористом промежутке между Бабуган— и Караби-яйлами.