, — кивнул начальник разведотдела.
— И как это будет выглядеть? — после некоторой паузы спросил Новик, по-прежнему склонившись над картой, будто вопрос его был свойства сугубо тактического. — Мы с Войткевичем будем бегать вдоль железнодорожного пути, где свалены балки и сваи, — он поелозил пальцем по чёрной тесьме, тянущейся по городу и окрестностям, — от склада к складу, по тайникам с секретным оборудованием, а таковые наверняка есть и ещё будут…
Новик наконец-то обернулся через зелёный полевой погон на начальника разведотдела и прищурился.
— И гонять от них зондеркоманды СС, а таковые уже есть и ещё будут, — повторился он, — …хворостиной?
— Может быть, но не может быть, чтобы долго, — не слишком утешил его полковник, с нарочитой озабоченностью занявшись разбором бумаг на краю стола. — В составе первого же эшелона десанта будет специальный десантно-штурмовой батальон № 7. Специально для вас, — подчеркнул он щедрость оперативного штаба.
— Это, конечно, хорошо, — едва удержался от скептической усмешки капитан. — Вот только знать бы, когда будет сам десант?.. — он перешёл к другому углу огромного стола, но всё равно «не попал» в поле зрения начальника разведотдела. — А то, я так понимаю, нам выбрасываться уже завтра, — продолжил Новик, — а…
— Ты серьёзно думаешь, что, отправляя тебя в немецкий тыл, я сообщу тебе сроки начала операции? — перебил его Давид Бероевич, наконец-то поймав капитана в стальной прицел своего взгляда, бронебойно-пристального.
Капитан Новик взгляд выдержал с привычной «оловянной» стойкостью.
— Не дрейфь, — хмыкнув, смягчился полковник. — Ваше дело только разведка, чтобы тотчас же указать штурмовикам объекты для захвата. А десантники появятся быстро, очень быстро.
— Обнадёживает.
Хотя выражение лица капитана было по-уставному бесстрастным, особой надежды в голосе его не читалось. И это отметил Давид Бероевич.
— Конечно, на внезапность рассчитывать не приходится, — словно нехотя соглашаясь, проворчал он. — Немцы ждут нашего десанта со дня на день, но, поверь мне… — Он аккуратно сбил стопку папок в тяжёлый брикет. — Такого массированного удара они не ждут, и в страшном сне не видали. Это будет крупнейшая десантная операция за всё время войны[69]. Так что немецкая оборона треснет, как орех под сапогом. Быстро, в считанные часы…[70]
«Последние слова явно цитата от представителя Ставки…» — догадался Новик по ровной интонации командира.
— И помните, — бросил вдруг Давид Бероевич стопку, не обратив внимания на её расползшиеся углы, как будто и не это заботило его только что. — С заданием Ставки всё и так ясно и понятно. Если в предыдущий раз вашим заданием было: «найти и уничтожить», то теперь «найти и сохранить»…
Полковник выдержал значительную паузу.
— Открытым остается вопрос, который, за неимением конкретных фактов, мы ещё не озвучивали ни перед Ставкой, ни перед главным управлением «СМЕРШ»… Почему?
Гурджава внимательно посмотрел в глаза Новику, но дождался только немого эхо: «Почему?»
— Почему немцы до последней минуты укомплектовывают крупнейший в истории человечества автомобильно-железнодорожный мост и оставляют его нам, — подчеркнул полковник. — Вместе со всем оборудованием, материалами и даже со всей строительной техникой? Идеально готовым для сборки.
Давид Бероевич поскрипел щетиной подбородка в ладони и подытожил задумчиво.
— Как подарочным бантиком перевязанный?
— А оставляют ли? — вопросом на вопрос ответил капитан.
Крым. Партизанский отряд Ф.Ф. Беседина
Ночь и метель
Всю группу партизанских разведчиков вооружили ППШ с двумя запасными дисками, каждому бойцу выдали по две гранаты — кому наши, РГД, кому — немецкие. Два ручных пулемёта: у Сергея, конечно, его безотказная «Шкода». У Арсения — «Дегтярёв» с тремя полными «блинами» магазинов.
Неходячих раненых и больных распределили по санкам. В каждые из двух больших саней, в которые впрягли последних несъеденных ездовых лошадок, поместили по пять душ. Ещё пятерых везли поодиночке на саночках и волокушах.
Почти до самой трассы их сопровождали ребята-сапёры из группы Хмурова; самого Лёвку, раненого партизанского минёра, эвакуировали согласно прямому указанию с Большой земли. Понятно, почему: кто же растолкует, кроме него, суть и смысл его «бесценного груза», замотанного в брезент и затребованного штабом флота?
«Левше», Лаврентию Хмурову, не повезло дважды.
Сразу же после лихой диверсии в Якорной бухте немцы устроили настоящее преследование отряда Беседина, бросив на него не только жандармов и егерей, но и авиацию. Верхнюю базу то ли высмотрели, то ли просто угадали и засыпали несколькими десятками осколочных бомб. Левшу ранило; вроде не такая тяжёлая рана, но эвакуироваться вместе с флотскими разведчиками (бегом по горам, потом вплавь и на подлодке) не было возможности. А потом рана у немолодого, нездорового и порядком истощённого бывшего воентехника всё никак не заживала, без нормальной-то медицинской помощи, и только чудом ещё не началась гангрена.
Второй раз не повезло, когда Хмурова — это было ещё до рейда партизан к Эски-Меджиту, — собрались вывезти самолётом. Но посланный за ним У-2ШС немцы сбили прямо над Керченским проливом, а пока решали с отправкой новой машины, «оборонцы» выследили партизанский аэродром и оттеснили от него группу прикрытия.
Затем начала резко портиться погода, а ещё как раз доставили трофей, в котором никто не смог разобраться, но всё же предположил: не простая штуковина. Левша, хоть и в прискорбных условиях минно-ремонтного хозяйства, принялся разбираться, но пояснять, что выяснил, толком никому то ли не захотел, то ли не смог. Сочинил странное послание и настоял, чтобы его в точности, дословно, передали в штаб.
…Остальные полтора десятка эвакуируемых шли сами. До трассы их поддерживали разведчики. А вот после, если придётся разведчикам принять безнадёжный арьергардный бой, больным и раненым предстояло впрячься в сани и волокуши и тащить «тяжёлых» неизвестно сколько, до встречи с заставою Третьего отряда.
Договориться о встрече сразу у Алуштинской трассы было невозможно: никто заранее не мог сказать, в каком именно месте придётся прорываться. Место же расположения их передовой заставы было известно: связники, которые проходили между отрядами, заодно осуществляя разведку на местности, имелись и среди «ходячих» в числе подлежащих эвакуации, и в разведвзводе. Поодиночке и попарно на связь и на разведку они проходили не раз, как правило — легально, с аусвайсами, полученными от подпольщиков.
Сутки до выхода отсыпались и отъедались. По возможности. По самой что ни есть скудной возможности, хотя все в отряде понимали, что для Хачариди и его разведгруппы эта трапеза может оказаться последней.
Вышли засветло, сразу после обеденной горсти разваренного пшена и горячей травяной настойки с трофейным сахарином. Шли медленно и осторожно: и силы берегли для броска через трассу, так что делали привалы через каждые полчаса и очень внимательно всматривались и вслушивались, стараясь заметить врагов прежде, чем заметят их самих. А что-то увидеть становилось всё труднее: темнота быстро нисходила на предгорье, да и метель набирала силу, так что вскоре видимость сократилась до какого-то десятка шагов. И всё яснее и яснее доносился из снежной замети гул и завывание моторов, а затем то лязг цепей на колёсах невидимых грузовиков, то — периодически, — шлёпанье гусениц бронетранспортёра, а там уже и перестук копыт патруля «каларашей» — конных румынских егерей.
Трижды разведчики, оставив в полукилометре «инвалидную команду», выходили к самой трассе, выискивая место для броска. Наконец определились: нашли место ещё довольно высоко, чуть ниже ответвления к Кизил-Коба, но до ближайших стационарных постов охраны (высмотрели!) без малого по версте что вниз, что вверх. И почти до самой трассы доходит балка — русло какого-то, ныне замерзшего, ручейка.
В балке и сосредоточились, вся «инвалидная команда» и сапёрный полувзвод Левши. А разведчики разделились: часть заняли позиции у самой дороги, а пятеро, под предводительством Гриши Поповича, перебрались, едва только «крокодил» с синими щёлочками замаскированных огней скрылся за поворотом, на ту сторону: проверить, не заминирована ли северная обочина трассы, и расчистить проход для основной группы.
А погода чем дальше, тем больше становилась «партизанской»: ветер и снег усиливались, так что пятёрку всадников-татар, поднимающихся к Джалману, сначала услышали (джигиты перекрикивали ветер), а потом уже только разглядели: тёмные горбатые силуэты в снежных вихрях на фоне белой дороги и заметённых снегом кустов.
— А знаешь, что они тараторят, командир? — чуть приподнял голову в лохматом треухе Шурале Сабаев.
— Что на пересменку пора, — отозвался почти невидимый Хачариди.
— Так ты что, понимаешь по-нашему? — поразился Шурале.
— Нет, но орднунг я уже выучил, — огрызнулся Серёга. — Всё, подъём. И будем молиться, чтоб их сменщикам на метель не моглось выползти. Хоть минут десять.
…Молитвы ли помогли, партизанское горькое счастье ли, но только аж на пятнадцатой минуте трасса вернулась в свой режим, и то не от «оборонцев», а от «крокодила», который пёр, подвывая и лязгая, наверх, к Джалману.
К тому времени все партизаны перебрались через шоссе. Замыкающие уже брели в полусотне шагов от трассы, а спасительная метель успела загладить и полосу следов поперёк шоссе, и наспех замаскированный проход в кустарнике на северной стороне.
Разведчики — кто не впрягся в санки и волокуши с ранеными и «ценным грузом», замотанным в брезент, кто не поддерживал «ходячих», — прокладывали путь по снежной целине. Каждый следующий привал оказывался длиннее предыдущего, всё труднее было сдвигать с места обессиливших людей. Уже и Арсений на третьем привале обошёл чуть не всех, заглядывая в измождённые лица и всё повторяя: