— Ага, — кивнул головой Иван и снова против своей силы глянул на проклятый кошель.
Потом все как–то смешалось у него в голове, и, когда на другой день он попытался восстановить происходящее, вспоминал лишь пьяную болтовню Василия Пименова, как несколько раз в горницу заходила хозяйка, приносила новый графинчик, внимательно смотрела на него, Ивана, и вновь выходила. Потом Пименов уснул прямо за столом, но и в полусне пытался еще что–то сказать, объяснить, требовал запрягать, чтоб ехать на ярмарку, в Ирбит. Тогда Иван встал и пошел в прихожую, но непонятным образом оказался в комнате, где сидела за вышивкой Наталья. Тут память совсем отказывалась служить ему, и вспоминались лишь смеющиеся Натальины глаза, яркие губы, все та же непослушная прядка волос, выбивающаяся из–под платка. Ее, эту прядку, Иван плохо слушающимися руками несколько раз пытался накрутить на свой палец, уложить на место. Наталья сердилась, хлопала его по руке, но не прогоняла. Тогда он настолько расхрабрился, что предложил ей поехать в Петербург. Наталья хохотала, отталкивая его от себя, грозила, что расскажет все отцу, и тут в комнату заглянула мать. Она увела Ивана обратно в горницу, где, все на том же диванчике, лежал уже разутый хозяин, громко похрапывая. Она налила Зубареву большую кружку холодного кваса и проводила до дверей. Дальнейшее, как он добирался в своих санках до дому, Иван помнил и вовсе смутно. Антонина спала, а Карамышев у свечи читал книжицу, подаренную накануне митрополитом Сильвестром. Он как будто и не заметил или не придал значения, что Иван вернулся не совсем трезвым, и стал зачитывать ему что–то смешное. Но когда Зубарев кинул на стол тяжело звякнувший кошель, тесть встрепенулся.
— Откуда? — спросил он, настороженно глядя на Ивана. — Неужто Михаил Яковлевич расщедрился?
Но Иван ничего не стал ему объяснять, прошел в свою комнату и завалился спать. Сегодня он со стыдом вспоминал то, что наговорил вчера Наталье, и хотелось побыстрее уехать из города, остаться одному и гнать по заснеженной дороге так, чтоб только комья снега летели из–под копыт Орлика да ветер трепал волосы, чуть не срывая с головы шапку. Но в глазах вновь и вновь вставала русая натальина прядь, и она словно держала его, привязывала к себе, не давала навсегда уехать из города.
Вместе с Карамышевым они решили, что разочтутся с наиболее навязчивыми просителями, которые почти каждый день приходили требовать возвращения долга, а потом, через два–три дня, оставив старого деда Михея сторожить дом, уедут из города и до весны поживут в помигаловской деревеньке, где вряд ли кто–то сумеет найти Ивана. Оставалось только неясным: сообщать ли об этом губернатору Сухареву. Он наверняка уже знает, возможно, митрополит ему сообщил, что Иван выплавил у себя дома серебро из руды с Урала. Как он поведет себя при этом, предвидеть было трудно. Вероятнее всего, попытается найти Зубарева, направить на розыски полицию, а чем это закончится, опять же предвидеть невозможно, но вряд ли чем–то добрым. Потому тесть посоветовал Ивану не искушать судьбу, а наведаться в губернаторский дом и сообщить Сухареву: мол, уезжает по срочным делам, а как вернется, тут же явится на глаза к его высокопревосходительству.
Алексей Михайлович Сухарев встретил Ивана чуть ли не радостно, быстренько выпроводив из кабинета каких–то офицеров, окинувших Ивана вопрошающими взглядами.
— Рассказывай, голубчик, что там у тебя получилось, — поинтересовался он, усаживая Зубарева перед собой.
— А чего говорить, — небрежно пожал тот плечами, — выплавили серебро из руды. Не обманул Тимоха Леврин, настоящим мастером оказался.
— Про расписочку не забыл? — осторожно напомнил Алексей Михайлович.
— Как же, забудешь тут, — усмехнулся Зубарев, — только, ваше высокопревосходительство, коль вы взялись в долю со мной те прииски разрабатывать, то и помощь ваша, хотя бы на первое время, требуется.
— О какой помощи речь ведешь? — привстал со своего кресла губернатор.
— Да хотя бы пару человек солдат мне для охраны выделите.
— Солдат? — переспросил Сухарев. — Солдат это можно… Только на кой они тебе сдались? Денег у тебя все одно не имеется, а людей смешить, по городу под охраной разгуливать, — зачем оно?
— Так они мне для поездки на Урал нужны, к башкирцам. Там без охраны и сгинуть можно.
— Хорошо, — чуть подумав, согласился тот, — будь по–твоему. Отпишу полковнику Ольховскому, чтоб выделил тебе на месяц пару своих солдат.
— И чтоб при конях, — добавил Зубарев.
— Поди, еще и довольствие на них потребуешь?
— А как же… Святым духом они, что ли, питаться будут?
Сухарев собственноручно написал на небольшом листке бумаги записку полковнику и подал Ивану. Тот, даже не поблагодарив, а как само собой разумеющееся, взял ее, бегло прочел и спросил твердо, глядя в глаза губернатору:
— Еще одно дело до вас имеется… Как рудники те найдем, то пробы с них желательно в Петербурге делать, в Берг–коллегии. Заведено так. Дело–то не шуточное…
— Это точно, — покрутил головой Сухарев, — только чего от меня хочешь, никак не пойму? Чтоб я сам в Петербург те образцы повез?
— Зачем, то мое дело — свезти их. А от вас потребуется письмо в Берг–коллегию направить, чтоб дозволили мои пробы к испытанию принять.
— Ишь, куда ты, голубчик, взлететь собрался, — желчно усмехнулся губернатор, — то мне не по чину будет, моего письма там даже никто и читать не станет. Ты еще императрице на прием напросись.
— Надо будет, и напрошусь, — ничуть не смущаясь, ответил Зубарев и, не простившись, вышел, оставив губернатора своим ответом в полном недоумении.
Но выехать пришлось не через два дня, как они думали с тестем изначально, а сразу на следующую ночь, поскольку все, кому задолжал в свое время Зубарев–старший, проведав, что у сына его появились вдруг неожиданно деньги, ринулись к нему на двор, требуя немедленной уплаты. Иван успел разыскать полковника Ольховского, вручил ему записку от губернатора, которую тот прочел и пообещал направить с Иваном на Урал двух солдат, когда потребуется. Договорились, что Иван будет ждать их в Тюмени в первую неделю после Пасхи, на постоялом дворе. И ночью, наняв знакомого ямщика из Бронной слободы, Иван вместе с тестем и Антониной тайно выехали из города.
Остаток зимы и раннюю весну он жил в Помигаловой, не находя себе применения. Пробовал писать прошение в Берг–коллегию с просьбой о помощи в изысканиях, но, перечитав, рвал бумагу в клочки, не желая даже отправлять.
Как только обмяк снег, появились проталины на бугорках возле изб, прилетели черные грачи, хозяйственно осматривая крестьянские поля и опушки леса, Иван начал готовиться к поездке. Он часто выходил за деревенскую околицу, всматривался в уходящую за перелесок дорогу, которая вела к почтовому тракту, и чего–то ждал, подолгу оставаясь в полном одиночестве, чем вызывал недоуменные взгляды местных крестьян.
Наконец, пришло вербное воскресенье, и всю страстную седмицу он провел как на иголках, укладывая и вновь разбирая нехитрые пожитки, которые обычно брал с собой в дорогу, поминутно поглядывая в окно, заскакивал на кухню, где стряпали Антонина с матерью, и, так и не найдя, чем бы еще заняться, шел во двор, подходил к сараю, нюхал влажный весенний воздух и, лишь представив себе дорогу, поездку, чуть успокаивался, а новый день начинался все тем же бесконечно долгим ожиданием.
С Антониной он расстался довольно прохладно, да и все эти совестно проведенные дни показались им годами, и отъезд Ивана должен был принести облегчение обоим. Больше всех суетился Андрей Андреевич, который понимал, что, пойди у зятя дело удачно, коль сумеет открыть он свои собственные прииски и станет уже полностью независим от него, и про спорную деревеньку, что Зубарев–старшый переписал на него, Карамышева, уже и не вспомнит.
— Ты насчет деревеньки–то не сомневайся, — намекнул он Ивану, — как помру, так она сразу к тебе и отойдет. А так, за мной, надежнее сохранится…
— Да владейте вы ей, сколько влезет, — глядя себе под ноги, ответил тот, — не нужна она мне, а случись вдруг что со мной, Антонине какая–никакая помощь будет.
— Ты уж береги себя, Ваня, — всхлипнула на прощанье жена, прислоняясь виском к его щеке, — ждать буду.
— Такое твое бабское дело — ждать, — ответил он, с тем и уехал.
Солдаты, обещанные полковником Ольховским, прибыли в Тюмень на постоялый двор в конце пасхальной недели, разыскали Ивана и сообщили, что им велено находиться в его полном распоряжении сроком ровно на один месяц. Одного из них звали Георгием Федюниным, а второго Артамоном Сенцовым. Были они оба невысокого роста, из крестьян, служили уже второй год и не скрывали радости, что вместо скучной казарменной службы отправятся с Иваном на Урал, предвкушая полную свободу и вольную жизнь. В Тюмени Иван жил все это время у своего крестного, Дмитрия Павловича Угрюмова, который за зиму заметно сдал, постарел, ходил, прихрамывая, все жаловался на спину и уже лишний раз не рисковал садиться на коня верхом. Он без всякого интереса слушал рассказы Ивана да покачивал сивой головой, думая о чем–то своем.
— В добрый путь, Ванюша, — напутствовал он крестника. — Только боюсь, не дожить мне до той поры, когда ты хозяином приисков заделаешься…
Иван как мог успокаивал его, видя, как нелегко крестному, почувствовавшему приближение неумолимой старости, дряхлеющему на глазах с каждым днем. Уже много позже, на Урале, Зубарев случайно узнал от встреченных им тюменских казаков, что крестный его разбился насмерть, упав с лошади под яр, вскорости после отъезда Ивана.
Покидал Тюмень Иван Васильевич с тяжелым сердцем, словно предчувствуя, что не скоро предстоит ему вернуться обратно, в родную Сибирь, и затянется эта его отлучка не на год и не на два, а на гораздо больший срок.
6
Уральские горы встретили их буйным цветением и первыми весенними дождями. Пробираясь меж каменных валунов, россыпей, отрогов, покрытых растительностью, Иван думал о том, как непохоже устроен мир: в Сибири, близ Тобольска, и камешка малого не найдешь, одни болота кругом, а здесь чего только не увидишь, не насмотришься. Солдатам тоже