— Прежде всего о том, что дела французиков не так хороши, как они желают показать всему миру…
— И… — вопросительно смотрел на посланника граф.
— И надо ждать перемены в общеевропейской политике.
— Вы совершенно правы, — согласился канцлер, — это первое, что пришло мне в голову, когда одно за другим мной были получены оба послания. Король Фридрих, не выпуская Францию из своих могучих, удушающих объятий, за ее спиной будет и дальше строить козни, дабы перессорить все европейские дворы. Уверен, и вы лично это хорошо понимаете. — Претлак чуть наклонил голову, но не произнес ни слова. — Из двух французских посланий мы с вами, оставаясь едва ли не единственными дружескими державами на всем континенте, можем сделать бесспорный вывод: Фридрих готов нарушить свое соглашение с Людовиком и сделать очередной ход. Вы со мной согласны?
— Беспрекословно и полностью, — согласился австрийский посланник. — Скажу более того, вы разволновали меня настолько, что немедленно отправлюсь домой и составлю донесение своей императрице, в котором, не ссылаясь на вас, граф…
— И на увиденные вами грамоты, — поспешно добавил Бестужев.
— Именно, ни в коем случае не затрагивая государственных тайн переписки, сообщу императрице о неустойчивости равновесия, в котором мы пребываем сегодня.
— Пока прусскому орлу не выщиплют часть его черных перьев и не укоротят хищные лапы, никто во всей Европе не сможет спать спокойно.
— Можем ли мы по–прежнему надеяться на помощь России? — негромко спросил Претлак и внимательно посмотрел в разгоряченное беседой лицо российского канцлера.
— Разве мы не связаны обоюдным договором? — хитро усмехнувшись, ответил тот.
— Понимаю, граф, но договор — договором, а действия есть действия. Придет ли русская армия на помощь моей империи в случае военных действий со стороны прусского короля? Прошу вас ответить определенно.
— Как вам сказать, — неожиданно отвел в сторону глаза Бестужев, — боюсь, что мы не совсем готовы к открытым проявлениям наших дружеских отношений. Слишком велики расходы.
— Сколько? — сухо спросил австрийский посланник и поднялся с кресла.
— О чем вы спрашиваете? — замялся Бестужев и также приподнялся, но глаз не поднял.
— Мне известно, насколько важно слово вашей светлости в решении государственных вопросов, известно мне и про ваши расходы, связанные с проведением собственной линии. Мы готовы возместить часть от израсходованных вами средств. Назовите цифру, граф.
"Все–то ему известно, — подумал про себя Алексей Петрович и поморщился, но, может, оно и к лучшему, не нужно полунамеков, когда тебя очень хорошо понимают и сами предлагают деньги".
— Не стесняйтесь, назовите сумму, — подбодрил графа Претлак. — Я сообщу о том в сегодняшнем послании.
— Можно, я не буду называть конкретную сумму, а предоставлю это сделать вам самостоятельно? — неожиданно нашел выход из щекотливой ситуации канцлер, и хитро улыбнулся.
— Что? — переспросил Претлак и, поняв хитрость сказанного Бестужевым, весело рассмеялся. — Как хорошо, что вы, граф, в числе наших сторонников, а не наоборот.
— Могу со своей стороны ответить тем же, — сделал что–то похожее на реверанс канцлер. — Скажу больше, последнее время вынашиваю планы, дабы король прусский полностью раскрыл свой хищный клюв и сделал, если не прыжок, то хотя бы намек на него. Тогда и императрица, и все мои недруги увидят правильность моей позиции.
— Благодарю за откровенность, ничуть в том не сомневался, — откланялся австрийский посланник и не спеша направился к выходу.
— Поспешите с посланием, — вдогонку ему проговорил Бестужев, но Претлак лишь кивнул, не останавливаясь, и осторожно прикрыл за собой дверь.
Оставшись один, Бестужев схватил колокольчик и нетерпеливо позвонил. Не прошло и минуты, как в кабинет, запыхавшись, вбежал его секретарь и, преданно глядя, спросил:
— Изволили звать, ваше сиятельство?
— Бери бумагу и пиши, — хмуро буркнул тот, не глядя на секретаря.
— Готово, — сообщил тот, усевшись на уголок кресла возле столика, где только что сидел австрийский посланник, разложив перед собой письменные принадлежности.
— Писать от своего имени будешь, — пояснил канцлер, принявшись вышагивать по кабинету, как делал это обычно, когда случалось диктовать какое -то письмо или иной документ. — Начнешь так, что по приказу его сиятельства велено ответить вам…
— Кому ответить? — осмелился робко перебить его секретарь.
— В свое время все узнаешь, — недовольно остановился напротив него канцлер, но чуть подумал и добавил, — господину Гюимону письмо составишь, во Францию. Понял, дубина?
— Так точно, понял, — заскрипел пером секретарь.
— Напиши, мол, въезд в империю нашу всегда открыт для всякого честного человека в любое время… — Канцлер замолчал, обдумывая очередное предложение и давая возможность секретарю успеть записать сказанное. — Далее напишешь, чтоб не обременял себя сударь сей напрасным трудом писать частные письма и испрашивать разрешение ее императорского величества, нашей августейшей государыни и императрицы, титулом которой господину Гюимону не следовало бы пренебрегать, так как сам король его и все другие дворы делают. А впредь пусть обращается за видом на въезд куда следует, по соответствующей инстанции, и нас более не тревожит.
— Все? — спросил секретарь, когда канцлер уселся в свое кресло.
— От себя что–нибудь добавь, поклон королю Людовику, а лучше и не стоит, и без поклонов наших обойдутся, — злорадно хмыкнул он. — Как начисто перепишешь, мне занесешь показать.
Секретарь шустро соскочил с кресла, сгреб бумаги и, низко кланяясь, попятился вон из кабинета, оставив канцлера в глубокой задумчивости.
4
Гаврила Андреевич Кураев немало удивился, когда неожиданно получил коротенькую записку от Ивана Григорьевича Чернышева, который в ней сообщал, что ждет завтра своего старого друга у себя дома к обеду. После их последней поездки на тайное собрание членов масонской ложи они не видались, и Кураев начал было подумывать, что о нем забыли. Да и от Бестужева—Рюмина более не поступало распоряжений добыть какие–либо новые сведения о заговорщиках. Тем не менее, он долго размышлял, стоит ли ему встречаться с Чернышевым и не лучше ли, сказавшись больным, к нему не ездить. Проведя вечер и часть ночи в раздумье, все же решился принять приглашение, на всякий случай сообщив слуге, куда он отправляется, и в назначенный час подъезжал к дому Чернышева.
Как только он назвал лакею свое имя, сразу был проведен в кабинет Ивана Григорьевича, где тот восседал в полном одиночестве с книгой в руках.
— Наконец–то! — протянул тот руку, вставая. — А я подумал, может, тебя опять куда по делам услали из столицы.
— Совсем недавно вернулся из Малороссии, — сообщил Кураев, отвечая на рукопожатие.
— Забываешь старых друзей, носа не кажешь, — весело погрозил ему пальчиком Чернышев. — Служба службой, а дружба дружбой. Наши общие друзья интересовались тобой, — чуть понизив голос, сообщил он.
— Да? — сделал удивленное лицо Кураев. — Интересно знать, зачем я им понадобился?
— А твое участие в ложе? — вопросом на вопрос отвечал граф.
— При моей занятости по службе не вижу никакой возможности участвовать в собраниях столь почтенных господ.
— Шалишь, братец. Если ты хотя бы один раз изъявил согласие быть введенным в ложу, то теперь до конца дней своих не можешь забывать о том. Вот так–то.
— Мы так не договаривались. Я свободный человек, а не крепостной какой–нибудь, и могу располагать собой, как вздумается.
— Все так, — примирительно тронул его за руку Чернышев, — но тебе поверили. Причем вспомни, под мое честное слово. Не пожелав принять участия в нашем общем деле, ты тем самым подведешь и меня. Ты к этому стремишься?
— Отнюдь, — смутился Кураев, — но, согласись, почти все мое время поглощает служба и к тому же, как тебе известно, — частые поездки. Боюсь, что вынужден буду извиниться перед тобой. А разве у вас не бывало случаев, когда кто–то по болезни или в силу иных причин не мог присутствовать на общих собраниях? И к тому же, если это останется между нами…
— Да, да, — поддержал его Иван Григорьевич, — обещаю тебе, что сохраню в тайне твои слова.
— По чести говоря, — продолжил Кураев, — мне ваше собрание показалось не более, как маскарадом, а я до них не большой охотник. Дела не вижу за всем тем.
— И зря, — нахмурился Чернышев, — за тем тебя и пригласил, чтоб предложить участие в одном важном деле.
— Слушаю тебя, граф. Если оно не затронет моей чести и репутации и не будет противно мне как верному слуге государыни, то готов выслушать и, коль окажется возможным, то поучаствовать в деле. Говори.
— Но и я в свою очередь хотел бы взять с тебя слово, что все, о чем мы будем говорить, останется между нами.
— Ты хочешь, чтоб я поклялся? На чем? На Библии? Или крест нательный поцеловать? Знаешь, я не большой охотник до клятв, а тем более не люблю болтать языком с каждым встречным. Так что доверься моему честному слову.
— Этого достаточно. Более, чем достаточно. Присядь, — указал ему граф на низкую кушетку возле большого шкафа с книгами, — беседа может оказаться долгой. Хотя… — и он глянул на напольные часы, — если мы придем к обоюдному согласию, то через час должны будем ехать.
— На собрание? В ложу? — чуть поморщившись, спросил Кураев.
— Всему свое время, а пока сядь и послушай. — Сам он уселся напротив в кресло, обитое тисненой золотом кожей, закинул ногу на ногу и принялся чуть покачивать ею в воздухе. — Что тебе известно о здоровье императрицы? — неожиданно спросил он.
— Не более, чем другим, — удивленно пожал плечами Кураев. — Я не придворный лекарь, и в родстве с Шуваловыми не состою.
— Да что ты говоришь?! — рассмеялся громко Чернышев. — Ну, насмешил, спасибо, а я‑то думал, ты, брат, совсем сухарем на службе своей стал. Тогда послушай, что мне известно. Из кругов, близких ко двору, а у меня есть и там связи, через то самое общество, чьи собрания тебе показались маскарадом, судя по последним сообщениям, наша государыня, дай ей Бог всяческого здоровья, вскоре поправится окончательно.