Санех сказал, глядя в палубный настил, что, судя по всему, приказ не будет выполнен, штурм сегодня не состоится. Произнеся эти слова, начальник стражи замер, ожидая вспышки генеральской ярости. Брат фараона всегда неистовствовал, когда наталкивался на противодействие своим планам. И ему было все равно, кто противодействует – человек, болезнь или Нил. В такие моменты находиться рядом с Яхмосом было небезопасно, и Санех сейчас был не рад тому, чем обычно гордился, – не рад был своей роли приближенного к великому полководцу. Все прочие слуги, чья чувствительность к опасности, как известно, далеко превосходит кошачью, забились в корабельные щели. Даже печь на носу «Тельца» прекратила потрескивать. Даже парус повис крашеным мертвецом.
Генеральские ступни звучно били гиппопотамовыми подошвами по палубным доскам. Восемь шагов туда, восемь шагов обратно. Туда – обратно, туда – обратно. Санех все глубже втягивал голову в плечи.
Тяжкое шагание прекратилось.
Сейчас грянет.
Подождав еще некоторое время, Санех медленно-осторожно поднял глаза. И увидел удивительное. Яхмос стоял так, словно передразнивал начальника своей стражи – смотрел в пол палубы. Самый приближенный из приближенных точнее точного знал, что там, на полу, ничего интересного быть не может, браслет с руки не падал и золотая монета никуда не закатывалась. Или, может быть, у великого, гусеподобного воителя появился новый способ проявления гнева? На всякий случай начальник стражи остался неподвижен и нем.
– Штурма не будет, – сказал Яхмос.
Из-за того, что генерал произнес эти слова довольно тихо, трудно было сделать однозначное заключение о его тоне. Он всего лишь соглашался с выводом начальника стражи относительно полковых донесений или приказывал, чтобы было так. Но для таких случаев у Санеха был свой способ, он шумно сглотнул слюну, как бы показывая, что у него есть вопрос, но он не решается его задать.
– Пошли к Хнумхотепу и к остальным, пускай становятся лагерем и выдвигают посты.
Начальник стражи на мгновение потерял обычную сдержанность и посмотрел на генерала широко раскрывшимися глазами. Тот, не обращая внимания на эту вспышку удивления и перенеся вес на левую подошву, правой пошлепывал по доскам палубы.
– Мы не будем штурмовать Дендеру сегодня. И завтра не будем. Начинаем большую осаду.
У начальника стражи не было больше средств для того, чтобы выразить еще большую степень потрясения, глаза шире не открывались, но внутри он трепетал. В услышанное все же трудно поверить. Яхмос отказывался от тактики, от своей любимой тактики непрерывного, стремительного напора, не считающегося с попутными жертвами. Лучше оставить под стенами сокрушаемой цитадели несколько сот лишних трупов, но не потерять темпа наступления. Тогда с какого-то момента гиксосские крепости будет брать уже не просто пехотинец, лезущий на стену с топором и палицей, а сам невидимый вихрь победоносного наступления. Ворота будут распахиваться, а лошади покорно ржать в облаках накатившей египетской пыли. Тратя не жалея солдат в начале наступления, возместишь их экономией во время бескровных побед на волне наступления. Гиксосы нигде не проявляли охоты к сдаче, значит ли это, что генерал Яхмос отступает и меняет свой план?
– Принеси мне чистый свиток и чернила.
В течение следующего часа Яхмос сам, не прибегая к помощи писцов, составил грубой генеральской рукой каллиграфически чудовищное послание своему начальнику тыла Нутернехту в Фивы.
– Пусть отвезут под строжайшей охраной, – велел он начальнику стражи.
– Не я начал их собирать сюда, – сказал царь. – Еще дальний мой предшественник Ианн заложил это поселение.
Они вошли в ворота ближайшего дома. Вдоль сходящихся углами стен был устроен там деревянный навес, под которым располагались в ряд сразу несколько десятков гончарных кругов, и все они тихо, разноголосо насвистывали, вращаясь. Лоснящаяся глина, установленная на них, отбрасывала тусклые блики. Грязные, ласковые руки тискали ее. На переносной печи в центре двора кипел небольшой металлический котел с густым коричневым варевом. Пожилой, согбенный мужчина в замызганном набедреннике помешивал варево длинной палкой. Гончары не обратили внимания на гостей. Тот, что помешивал, поклонился, не выпуская палки из рук, сделал жест, мол, побегу, доложу. Апоп остановил его движением руки и сам проследовал к проему в стене, выводившему, как оказалось, во второй двор. Там тоже был навес, под ним располагались те, кто, надо понимать, расписывает кувшины и блюда, вылепленные в первом дворе. Мериптах мысленно пожал плечами. Гончарные мастерские имелись и во дворце Бакенсети, и в храме Птаха. Ну, эта побольше, только ведь и всего.
Спиною к гостям сидел на большом полураздавленном табурете какой-то толстяк, над которым двое негров держали на двух подпорах сплетенный из больших листьев навес. Через ворота, ведущие, видимо, в третий двор, двое голых и грязных мальчиков внесли носилки, нагруженные готовой посудой, и поставили перед толстяком. Он, не поднимаясь с кресла, взял один кувшин, повертел его в руках, постучал по нему ногтем и вдруг с размаху грохнул об земляной пол. И недовольно взвизгнул. Отскочили не только мальчики-носильщики, но даже и опахальщики отступили на полшага. Вслед за кувшином был превращен в черепки горшок, потом ваза. Апоп, появившись из-за спины разъяренного толстяка, взял с носилок небольшую миску с загнутыми краями – в таких подают приправы к мясу – и показал Мериптаху.
– Ты когда-нибудь видел что-нибудь прекраснее?
Мальчик взял миску в руки. Она была еще горячая, недавно из печи. И даже не искушенное в керамических искусствах сердце различило бы – штука хороша. Аккуратная, экономная и тем не менее вместительная форма. Черно-коричневый штриховой рисунок казался тут единственно уместным. Как будто поймали из воздуха голос народной трещотки и заставили отложиться по закругляющейся глине.
Вскочив с табурета, краснолицый то ли от гнева, то ли от жары толстяк выхватил миску из рук мальчика и расколотил у его ног.
– Это Деф, – пояснил Апоп, улыбаясь, но пояснение это ничего не пояснило. Например, того, почему этот человек так развязно ведет себя в присутствии царя. Толстяк полыхал так, что в него самого можно было загружать горшки для обжига.
– Они опять все испортили, дети червя! Глазурь завтра посереет, а потом потрескается!
Апоп ничего ему не ответил, отвернулся и поманил Мериптаха за собой.
– Это первый горшечник подсолнечного мира, – пояснил он, выходя в пустой белый проулок между рядами стен, скрывающих мастеровые дворы. – Сначала о нем возвестила посуда, доставленная из Угарита, потом появились слухи о мастере, который якобы является родным сыном бога земли. Я уж и не помню этого дикого имени, в Египте этого бога называли бы Гебом. Я возмечтал иметь Дефа у себя, именно для таких, как он, и задуман этот квартал. Только здесь у него есть возможность раскрыть всю силу глины. Ему доставляют ее отовсюду, и белую и голубую. Есть и черная глина, неподдающаяся прямому обжигу.
Царь глянул на мальчика, пытаясь определить, интересно ли тому.
– Сначала я хотел его выкупить, но быстро понял, что правитель Угарита скорее отрубит ему пальцы, чем отпустит от себя. Пытаться купить – бессмысленно. Во сколько золотых монет оценить источник, дающий золото без ограничения? Ведь за посуду из мастерской Дефа во всех высоких домах платили только этим металлом. Хотел было я натравить на Угарит войско кого-нибудь из соседей, но война – это большой риск. Даже победоносная. Мастер мог погибнуть от неразумной стрелы. И тогда я применил силу Авариса. Первый визирь царства, по просьбе прекрасного «царского друга», давно уже укоренившегося в этом городе сумрачных богов и хитрых торговцев, выманил красивым обманом гончара вместе с двумя лучшими учениками к уже стоявшему под стенами отряду гиксосских конников. Несмотря на тайну, окружавшую это дело, оно, к несчастью, открылось. Визирь умер на колу, но не выдал своего душевного друга.
Апоп толкнул рукой ветхую деревянную дверь, открывая дорогу в пределы другой мастерской.
– Деф теперь полностью счастлив. Там, на злой родине, и мечтать не мог о таких возможностях, что открылись ему здесь. Он теперь, воистину, бог глины.
Они вошли.
После гончарного изобилия обитель здешнего мастера поражала скромностью, если вообще не казалась вымершей. Небольшой дворик с несколькими каменными плитами в центре. Сухое дерево, как торчащая из земли кисть мертвеца. Нет, вон там, в углу что-то живое, кажется. Худой, полуголый, бородатый человек сидел, прислонившись спиной к деревянному столбу, подпирающему дырявый навес. Несколько внимательных мух медленно вились над его лбом, словно подслушивая его несчастные мысли.
– Гульга! – громко позвал Апоп.
Дремавший дохляк распахнул миндалевидные глаза, подбросил к лицу огромные, черные ладони, и тут же из сидячего положения пал на колени, бормоча неразличимые слова.
Царь пытался прервать эту самоуничижительную церемонию, но лишь сократил. Мастер отпо́лзал свое по полу, отчмокал пыль, только что придавленную царскими сандалиями, выбрасывая в небеса хвалы и хвалы великому царскому имени.
– Взгляни, Мериптах, – сказал Апоп, вводя мальчика в продолговатую комнату с большим прямоугольным просветом в потолке.
Вдоль стен были устроены в несколько рядов широкие деревянные полки. На них теснились таинственно и самодовольно поблескивающие вещи и вещицы, уверенные в своем величии и незаменимости.
– Этот человек, носящий имя царей межречья, и сам, воистину, царь. Он правит медью, бронзой, серебром, золотом и драгоценными камнями. Собирая их вместе, он поражает воображение и убыстряет человеческое сердце. Вот смотри, что это?
– Голова быка, – ответил Мериптах, видя пред собою голову быка. Лоб – выпуклое золото, рога – изогнутое серебро, и торчащие трубки ушей тоже серебряные, из тончайшего, скрученного листа. Борода лазуритовая, а глаза – два огромных полированных агата.