. С одной стороны, необходимость владения морями не подвергалась сомнению. Ведь иначе империя утратила бы свои форпосты в Индии, Южной Африке и Канаде, не говоря уже об обороне самих Британских островов. Более того, долгосрочная стратегия требовала от Великобритании всячески препятствовать появлению какого-либо государства-гегемона в Западной Европе. По словам Черчилля, «четыреста лет внешняя политика Англии была направлена на то, чтобы противостоять самой сильной, самой агрессивной, самой доминирующей силе на континенте»[189]. Гегемон, растоптавший противников на суше, мог бы далее бросить ресурсы на строительство военно-морского флота и превзойти в этом Великобританию, а прибрежная линия континента напротив британского побережья виделась идеальным плацдармом для вторжения. Потому никакое британское правительство не собиралось терпеть ни вызовов морскому господству англичан, ни попыток изменить баланс сил на континенте. С другой стороны, Черчилль и прочие британские политики сознавали, что само стремление помешать Германии построить сильный флот или расправиться с соперниками на континенте способно привести к войне, причем более страшной, чем все, какие ведала история.
Британцы были правы, рисуя свой стратегический выбор апокалиптическими, так сказать, красками. Когда Первая мировая война завершилась в 1918 году, прежний мир действительно лежал в руинах. Та половина тысячелетия, на протяжении которой Европа являлась политическим центром мира, осталась в прошлом.
Война стала катастрофой, порожденной скорее неверными расчетами, чем игнорированием предвестий. У европейских лидеров имелось достаточно оснований верить, что война может разрушить привычный социальный порядок и экономику. Но чрезмерно рациональная борьба за первенство создала тектонический стресс – в первую очередь в отношениях между Великобританией и Германией, а также между Германией и Россией, и государственные деятели сочли риск войны более предпочтительным, нежели альтернатива уничтожения или капитуляции.
Ход Великой войны следовал тому же мрачному сценарию, что и многие другие «фукидидовы» войны той же динамики на протяжении столетий. Великобритания изнемогала от страхов, типичных для многих правящих сил; Германия выдвигала притязания и кипела негодованием, характерными для многих крепнущих сил. Пыл этого соперничества, наряду с безрассудством и политической близорукостью всей Европы, превратили убийство в Сараево в мировой пожар[190]. У англичан не было ровным счетом никаких жизненно важных национальных интересов на Балканах. Тем не менее страна ввязалась в конфликт, отчасти из-за союзных обязательств, но главным образом потому, что она опасалась мощи Германии – дескать, та, если дать ей свободу действий на континенте, начнет угрожать самому существованию Великобритании.
Позднее Черчилль писал, что британские лидеры не верили в неизбежность войны и стремились ее предотвратить, но возможность кровопролития «постоянно присутствовала в их мыслях». Еще за десять лет до 1914 года он предупреждал: «Те, чей долг состоит в обеспечении безопасности страны, живут одновременно в двух мыслимых мирах». Они обитают в «реальном мире зримой мирной деятельности и космополитических целей», а порой как бы уходят в «гипотетический мир за порогом… мир то совершенно фантастический, то как будто намеревающийся вторгнуться в реальность – мир чудовищных теней, что судорожно сливаются, предрекая падение в бездонную пропасть»[191].
Кошмар Черчилля стал явью в августе 1914 года. Всего за несколько дней до начала войны в Европе Черчилль писал жене: «Все на свете говорит о скорой катастрофе и крахе… Волна безумия охватила христианский мир… Мы все дрейфуем, словно охваченные дурным каталептическим трансом»[192]. Это письмо заканчивается такими словами: «Сколь охотно и гордо я рискну своей жизнью – и отдам ее, если понадобится, – во имя того, чтобы сохранить эту страну великой и славной, процветающей и свободной! Но проблем очень много. Нужно попытаться измерить неопределимое и взвесить невесомое»[193].
Холодную логику, которая побудила Берлин и Лондон встать на курс столкновения, отражает документ, составленный за семь лет до начала войны и вошедший в историю как меморандум Кроу. В конце 1905 года король Эдуард VII поинтересовался у своих министров, почему англичане «столь упорно недружелюбны по отношению к Германии», стране, правитель которой, кайзер Вильгельм II, приходился Эдуарду племянником. Почему, желал знать король, Великобритания столь подозрительна к нации, в которой прежде видела потенциального союзника, а теперь «охотно бежит за Францией», что когда-то считалась величайшим врагом англичан?[194]
Человеком, которому поручили подготовить ответ на королевский вопрос, оказался ведущий эксперт по Германии британского министерства иностранных дел Эйр (Айра) Кроу. Сам наполовину немец по материнской линии, он был женат на немке, воспитывался в Германии и обожал немецкую культуру. При этом он возмущался милитаристским влиянием Пруссии на соседние германские государства – на то лоскутное одеяло королевств и княжеств, у которого до недавнего времени общим был разве что язык. Впрочем, к 1871 году легендарный государственный деятель Пруссии Отто фон Бисмарк объединил эти разрозненные государства и сформировал единую нацию, подвластную королю Пруссии (а ныне императору Германии) Вильгельму I, деду Вильгельма II. После годичного исследования Кроу представил монарху свой отчет в первый день 1907 года[195].
«Полезная деятельность могущественной Германии», как писал Кроу, несет благо всему миру. Не стоит опасаться колониальной экспансии Германии, Великобритания должна поддерживать немцев, которые обеспечивают конкуренцию за «интеллектуальное и моральное лидерство», и «участвовать в гонке». Но как быть, задавался вопросом Кроу, если конечной целью Германии окажется «вытеснение и уничтожение Британской империи»? Безусловно, немецкие политики с негодованием отметают «любые схемы столь подрывного свойства»; возможно, Германия «лелеет эти планы неосознанно». Однако Великобритания не вправе полагаться на немецкие гарантии. Германия может стремиться к «общей политической гегемонии и господству на море, угрожая независимости своих соседей и в конечном счете существованию Англии».
В заключение Кроу делал вывод, что намерения Германии не существенны, важны ее возможности. Общая политика развития способна в любой момент конкретизироваться в грандиозный проект политического и морского господства. Даже пусть Германия постепенно наращивает мышцы, не располагая продуманным планом действий, итог этого постепенного развития видится опасным и угрожающим. Более того, есть у Германии такой план или нет, «разумно с ее стороны построить настолько сильный военно-морской флот, насколько она может себе позволить». Рост богатства и могущества подпитывает морскую экспансию Германии, а немецкое доминирование на море «несовместимо с существованием Британской империи». Следовательно, независимо от того, стремится Германия уничтожить Великобританию или нет, нужно всемерно мешать реализации немецких планов и стараться и далее превосходить Германию по числу и силе военных кораблей[196].
Бриттам периода fin de siècle[197] вполне простительны опасения того, что жизнь может ухудшиться. За предыдущие два столетия остров в двадцати милях от континентального побережья Европы сумел создать империю, охватившую все населенные континенты. К 1900 году империя включала в себя современные Индию, Пакистан, Бирму, Малайзию, Сингапур, Австралию, Новую Зеландию и Канаду наряду с большей частью африканского материка. Британское влияние, фактически равносильное прямому управлению, ощущалось и в Латинской Америке, странах Персидского залива и в Египте. «Правя морями» и обладая превосходным военным флотом, Великобритания действительно управляла «империей, над которой никогда не заходит солнце».
Будучи местом рождения Промышленной революции, Великобритания стала «мастерской мира», а к 1880 году она обеспечивала почти четверть мирового производства и торговли[198][199]. Инвестиции способствовали глобальному росту, а английский флот охранял мировые торговые пути. Как объясняет мой коллега Ниал Фергюсон, Великобритания была «как мировым полицейским, так и банкиром… первой настоящей сверхдержавой»[200]. Потому она воспринимала себя страной номер один – и ожидала того же от других.
Но если в девятнадцатом столетии ее господство было неоспоримым, то даже некоторые британцы стали сомневаться в обоснованности таких притязаний в веке двадцатом. Беспокойство проявлялось, например, на Фестивале Британской империи в 1897 году, на праздновании бриллиантового юбилея королевы Виктории. Воплощение британской верности и превосходства, Виктория занимала престол с 1830-х годов, а ее потомки сочетались браками с королевскими семьями всей Европы, включая Германию. В ознаменование торжественного события самый известный поэт эпохи Редьярд Киплинг сочинил стихотворение, прославляющее имперскую миссию Британии и ее стремление цивилизовать мир. Однако показательно, что в итоге этот гимн эпохе заменили на более созерцательную «Отпустительную молитву», где рисуется тревожная перспектива[201]