[416]. Си тоже обучался в борьбе, стараясь выжить в безумии культурной революции Мао. Размышляя об этом периоде, он отмечал, что «люди, обладающие малым опытом взаимодействия с властью, те, кто был далеко от нее, склонны считать власть загадочным явлением». По контрасту, сам Си научился «видеть сквозь мишуру, сквозь цветы, показной лоск и аплодисменты». Вместо этого, по его словам, он видел «места содержания под стражей, изменчивость человеческих отношений» и стал «понимать политику на более глубоком уровне»[417].
Си вышел из испытаний с душой, снова цитируя Ли, «выкованной из железа»[418]. Пожалуй, никто другой не отважился бы провести столь необычное сравнение между Си и прочими иностранными лидерами, а Ли сравнил его с Нельсоном Манделой, «человеком колоссальной эмоциональной стабильности, который не позволяет своим личным невзгодам и страданиям воздействовать на его суждения»[419].
Панорама будущего Китая, по Си, тоже «куется из железа». Его «китайская мечта» сочетает процветание и могущество, объединяя «мускулистое» видение Теодора Рузвельта и динамический «новый курс» Франклина Рузвельта. Она воплощает в себе насущные желания миллиарда китайцев: разбогатеть, обрести могущество и добиться уважения. Си нисколько не сомневается (во всяком случае, так кажется со стороны), что еще при его жизни Китай может реализовать все три желания, развивая свое экономическое чудо, воспитывая патриотизм граждан и не пресмыкаясь ни перед кем на международной арене. Пускай эти экстраординарные амбиции воспринимаются большинством наблюдателей скептически, ни Ли Куан Ю, ни я сам не поставили бы против Си. Как сказал Ли, «вновь пробудившееся ощущение величия судьбы является непреодолимой силой»[420].
«Снова сделать Китай великим» – это:
– вернуть Китаю господство в Азии, которым страна обладала до вторжения Запада;
– возвратить себе контроль над территорией «большого Китая», в том числе не только над Синьцзяном и Тибетом на материке, но и над Гонконгом и Тайванем;
– восстановить историческую сферу влияния вдоль границ страны и в прилегающих морях, чтобы прочие оказывали Китаю то уважение, которое всегда требовали великие державы;
– добиться уважения других великих держав при обсуждении глобальных международных вопросов.
В основе этих национальных целей лежит «цивилизационное» учение (даже вероучение), которое рассматривает Китай как центр вселенной. В китайском языке слово zhongguo переводится как «Срединное царство». В данном контексте под «серединой» понимается не просто местоположение между прочими соперничающими странами, а местопребывание между небом и землей. Ли Куан Ю в свое время так обобщил миропонимание, разделяемое сотнями китайских чиновников, которые просили его советов (включая каждого главу государства, начиная с Дэн Сяопина): они «вспоминают мир, в котором Китай доминировал, а другие государства, с ним связанные, подчинялись высшей власти и приходили в Пекин как вассалы, с данью»[421]. В этом нарративе возвышение Запада в недавние несколько столетий оказывается исторической аномалией, отражающей технологическую и военную слабость Китая в момент столкновения с могущественными имперскими силами. Си Цзиньпин пообещал своим согражданам, что такое впредь не повторится.
Как и подобает старейшей на планете цивилизации с непрерывным существованием, китайцы обладают уникально долгим чувством истории. Ни в какой другой стране современные руководители не объясняют политические решения «отсылками к стратегическим принципам на основе событий тысячелетней давности»[422]. В 1969 году, когда, к всеобщему изумлению, избранный президент Ричард Никсон назначил гарвардского профессора Генри Киссинджера своим советником по национальной безопасности, новый босс Киссинджера сказал, что намерен изучить возможность «открытия» Китая. Киссинджер посвятил академическую карьеру осмыслению европейской, а вовсе не азиатской истории. Осознав, что ему необходимо срочно пополнить багаж знаний, он начал с курсов по выходным, которые вел его коллега по Гарварду Джон Кинг Фэйрбенк, основоположник исследований современного Китая в Соединенных Штатах Америки. Если следовать Фэйрбенку, классическая китайская внешняя политика опиралась на три ключевых понятия: стремление к региональному «превосходству», навязывание соседним странам признания и уважения этого китайского «превосходства» и готовность использовать свое доминирование для налаживания «гармоничного сотрудничества» с соседями[423].
От Фэйрбенка Киссинджер усвоил, что «отвращение к физическому принуждению глубоко укоренилось в конфуцианском учении». Для Китая «военная сила всегда считалась крайней мерой». Фэйрбенк также объяснял, что китайская концепция международного порядка отражает принципы внутреннего управления страной. Процитирую классическую формулировку Фэйрбенка: «Китайцы склонны воспринимать свои внешние сношения как придание внешнего выражения тем же принципам тактического и политического порядка, которых они придерживаются внутри страны». В результате «международные отношения Китая выстраивались соответственно иерархически и не были равноправными»[424]. Китай подавлял инакомыслие и требовал от своих граждан склоняться перед властью центрального правительства, а от региональных соседей ожидал, что те будут простираться ниц перед Пекином.
Наконец Фэйрбенк учил, что китайская цивилизация глубоко этноцентрична и культурно «супрематична», то есть мнит себя вершиной всей значимой человеческой деятельности. «Китайский император признавался вершиной универсальной политической иерархии, а все прочие правители других государств теоретически выступали его вассалами»[425]. В этой системе, как и в конфуцианской социальной системе внутри Китая, порядок, или гармония, возникает из иерархии. Фундаментальная обязанность государства и индивидуумов – следовать заповеди Конфуция: «Знай свое место». Потому чужеземные правители должны признавать свое (более низкое) место и совершать ритуальный поклон, касаясь лбами пола. Этот «извечный» жест имеет весьма длинную историю – протяженностью в тысячи лет, в течение которых Китай оставался единственным политическим, экономическим и культурным гегемоном Азии, а его периферию составляло «множество малых государств, впитавших китайскую культуру и воздававших дань уважения величию Китая». Киссинджер понял, что для китайских лидеров «таков естественный порядок мироздания»[426].
Отражая присущую китайской цивилизации «центростремительную» ориентацию, внешняя политика Китая традиционно предусматривала поддержание международной иерархии, а не расширение границ путем завоеваний. Как писал Киссинджер после ухода из администрации, стремление Китая «возвышаться над своим географическим окружением… не обязательно подразумевает враждебные отношения с соседними народами». Пускай, «подобно Соединенным Штатам, Китай считает, что играет особую роль», «он никогда не разделял свойственный американцам универсализм и желание распространить свои ценности по всему миру». Вместо этого он «ограничивается подчинением варваров у своих границ, добивается от вассальных государств вроде Кореи признания своего особого статуса и взамен дарует им ряд преимуществ, например торговые права». В целом Китай «расширялся культурным осмосом[427], а не миссионерским рвением».
Тысячелетия китайского господства резко завершились в первой половине девятнадцатого столетия, когда династия Цин столкнулась лицом к лицу с силой индустриализующейся и империалистической Западной Европы. Последующие десятилетия принесли военное поражение, гражданскую войну, спровоцированную чужестранцами, экономическую колонизацию и иностранную оккупацию – сначала это были европейские империалисты, а затем Япония.
Большую часть этого периода иностранные державы оказывали на Китай значительное влияние, затеняя собой китайское правительство. Когда династия Цин попыталась запретить британским торговцам продавать опиум китайцам в 1830-х годах, Лондон нанес Китаю быстрое и сокрушительное поражение в первой «опиумной войне», случившейся в 1839 году. Когда китайцы запросили мира, британцы гарантировали себе преимущества по Нанкинскому договору, который отдавал Великобритании Гонконг, открыл пять китайских портов для торговли с иностранцами и предоставил британским гражданам иммунитет от местного права[428][429]. Дополнение к договору[430] вынудило Цинскую империю признать Великобританию ровней Китаю. А тринадцать лет спустя, в 1856 году, французы присоединились к англичанам и в ходе второй «опиумной войны» сожгли дотла императорский Летний дворец в Пекине (1860). Побежденным китайцам пришлось признать право иностранных торговцев снабжать население опиумом и допустить в страну чужеземных миссионеров, обращавших «язычников» в христианство.
Иностранным военным кораблям позволили вдобавок свободно перемещаться по китайским рекам и проникать сколь угодно глубоко в самое сердце страны. Известно, что одна канонерская лодка поднялась на 975 миль вверх по течению Янцзы[431][432]