р города, где продавали гамбургеры и пиццу, а еще там был магазин, где я нашел пластинки, комиксы и подержанные научно-фантастические книги по цене десять центов за штуку. К несчастью, отец понял, что мелочь, которую он оставлял в комоде, имела особенность по ночам таинственно исчезать, и принял меры, поэтому, чтобы утолить свой книжный голод, я шнырял по городу в поисках бутылок из-под газировки, которые сдавал по два цента за штуку. Мне было все равно, что люди могли увидеть, как я копаюсь в мусорных баках или собираю что-то на обочинах дорог. Единственным, что имело значение, было то, что за пять пустых бутылок я мог открыть себе доступ к книгам Хайнлайна, Эллисона, Брэдбери или Азимова.
ПОСЛЕ ДОЛГИХ ЛЕТ ЧТЕНИЯ КОМИКСОВ О СУПЕРМЕНЕ И ПРОСМОТРЕ ТЕЛЕВИЗИОННЫХ ШОУ Я НАКОНЕЦ ПОЛУЧИЛ БЛАНК СЕРТИФИКАТА С МОИМ ИМЕНЕМ ПОД ЕГО ПОРТРЕТОМ И ОФИЦИАЛЬНЫЙ ЗНАЧОК ЧЛЕНА КЛУБА.
Десять центов в качестве платы за билет в каждый новый мир, в каждую новую вселенную.
А еще я начал восстанавливать свою коллекцию комиксов, сначала скрывая это от остальных, а потом и более открыто, так как понял, что отцу на это плевать. Но самый замечательный день случился тогда, когда на мое имя пришел плотный конверт со всеми материалами, которые я заказал, когда вступил в фан-клуб «Супермены Америки». После долгих лет чтения комиксов о Супермене и просмотре телевизионных шоу я наконец получил бланк сертификата с моим именем под его портретом и официальный значок члена клуба. Так как Кларк Кент носил свой костюм под обычной одеждой, я приколол значок к внутренней части пиджака, чтобы никто не смог его увидеть, украсть или создать какие-либо проблемы, имеющие отношение к моей тайной сущности. Нет, я на тот момент пока еще не достиг своей цели и не стал Суперменом, но я уже стал одним из Суперменов Америки, так что я стал на во-о-о-о-от такусенький шажок ближе.
Ради справедливости я вступил и в «Весело марширующее общество Marvel» (Merry Marvel Marching Society) и получил посылку с постерами героев различных комиксов. Наши частые переезды не позволяли мне заводить друзей, но, когда я развесил по стенам постеры с Суперменом, Тором, Железным Человеком, Капитаном Америка, Человеком-Пауком и Халком, то в любой момент, когда бы я ни поворачивался, со стен на меня смотрели лица моих друзей.
1966 год был особым для телевизионного жанра: «Затерянные в космосе» и «Звездный путь» отправили меня в далекие миры, Бэтмен успешно боролся с плохими парнями под аккомпанемент «БАЦ» и «БДЫЩ», звучащих с экранов телевизоров, а благодаря «Мстителям» и Эмме Пил я начал понимать кое-что о том, что такое тестостерон.
Все, что я видел, вдохновляло меня и кружило голову, а так как я хотел стать писателем и, зная, что писатели работают и для телевидения тоже, мечтал о том, что, может, когда-нибудь у меня появится мое собственное телевизионное шоу и, может быть, даже научно-фантастическое. Правда, к тому моменту я так ничего еще и не написал, но свой выбор я уже сделал, это точно.
Я понимал, что мне предстояло очень и очень много работать, прежде чем буду готов изобразить хоть что-то на бумаге, и поэтому хранил все свои придумки в голове, все время возвращаясь к ним и редактируя их. Я делал это, лежа в кровати, во время уроков в школе, я шлифовал их до зеркального блеска. Я ждал того особенного дня, когда все придуманное мной скажет: «Окей, теперь мы готовы, пора бы и перенести нас всех на бумагу».
«Поддерживай огонь, – говорил я сам себе. – Пусть вода подходит к точке кипения».
В надежде, что мы хоть немного, но задержимся на новом месте, я рискнул познакомиться с некоторыми из детей, которые жили по соседству, в том числе и с одной еврейской девочкой моего возраста, семья которой жила в том же жилом комплексе. Я ничего не знал об иудаизме, и моя новая подружка предложила научить меня некоторым ритуалам и песням на идише и даже на иврите. По сравнению с моей, ее религия казалась мне добрее и дружелюбнее, и поэтому я спросил, можно ли поменять мою религию на иудаизм. Она спросила об этом у мамы, и та сказала, что иудаизм не ставит перед собой целью обращать людей, как это делает некоторая другая религия, и что мне надо немного подрасти, перед тем как принимать такие решения. Она также сказала, чтобы я ни в коем случае даже не упоминал об этом при моем отце.
Я ПОНИМАЛ, ЧТО МНЕ ПРЕДСТОЯЛО ОЧЕНЬ И ОЧЕНЬ МНОГО РАБОТАТЬ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ БУДУ ГОТОВ ИЗОБРАЗИТЬ ХОТЬ ЧТО-ТО НА БУМАГЕ, И ПОЭТОМУ ХРАНИЛ ВСЕ СВОИ ПРИДУМКИ В ГОЛОВЕ, ВСЕ ВРЕМЯ ВОЗВРАЩАЯСЬ К НИМ И РЕДАКТИРУЯ ИХ.
Сначала мы встречались только у нее дома, под строгим контролем ее родителей, но в конце концов мне удалось заслужить их доверие, и я пригласил подружку к нам, когда отец был на работе, а мать с сестрами куда-то ушли. У меня и в мыслях не было ничего сального, потому что я был чудиком, – я действительно просто хотел показать ей свою комнату и комиксы. Но так далеко мы не зашли, потому что она увидела коллекцию нацистской атрибутики моего отца, горделиво выставленную в гостиной.
Неужели я еще не рассказывал об этой коллекции нацистской символики? Ой-ой.
Важно помнить, что отец никогда не интересовался историей, он не собирал предметы периода Второй мировой войны и тем более не был солдатом, который принес немецкие трофеи с фронта. Это были его личные реликвии, сохранившиеся со времен дружбы с немецкими солдатами. Солдатами, которые объяснили ему прелесть нацизма и брали с собой на рейды, где избивали евреев.
Коллекция включала нарукавную повязку со свастикой, нацистские купоны на сигареты, фотографии солдат – отцовских друзей и немецкую военную фуражку, горделиво красующуюся на вешалке. Это были не просто нацистские сувениры, это были его личные вещи, которые он берег и часто рассматривал, словно выпускник, листающий страницы школьного альбома с чувством ностальгии и всей почтительностью.
А в его шкафу в спальне, в целлофановом мешке из прачечной, висел немецкий военный китель, который презентовали ему его нацистские дружки. Он продолжал тайно хранить его, несмотря на то что София несколько раз говорила ему уничтожить все, что могло стать обличающим свидетельством событий того времени. Годами позже Фрэнк, брат Теда, скажет: «Тереза сказала мне, что как только Чарльз увидел, как партизаны расправились с семьей, которую подозревали в сотрудничестве с немцами, он закопал его».
Отец доставал китель из мешка, прикреплял повязку со свастикой на рукав, вешал его на дверцу шкафа и долго любовался им, прежде чем снова убрать в шкаф.
Был бы я умнее, то наверняка догадался бы о том, что есть еще что-то, связывающее отца с нацистами, но я воспринимал все эти вещи, как что-то, напоминавшее отцу о войне, что-то, мимо чего я проходил каждый день, когда был дома. Но когда моя подруга увидела эту коллекцию, она смертельно побледнела и быстро выбежала из комнаты. После того как она рассказала родителям о нацистском алтаре моего папаши, ей запретили со мной общаться.
– Они просили передать тебе, что это не из-за тебя, – сказала мне девочка. – Они говорят, что ты хороший.
Это все из-за твоего отца. Они считают, что с ним что-то не так.
Они знали. Девочке хватило десяти секунд, чтобы заглянуть в черную душу моего отца и понять, что с ним действительно что-то было не так. Но только через долгие годы мне станет понятно, насколько сильно все было не так.
Жизнь в раю дала первую трещину, когда партнер отца по бизнесу понял, что Чарльз не только не имел даже малейшего понятия, как организовать бизнес, но и приходил на работу пьяным или с похмелья, а в цехе повсюду прятал бутылки водки, чтобы прикладываться к ним в рабочее время. Напряжение росло, и по вечерам отец стал наведываться в бары окрестных городков, и одному только черту было известно, что он там забыл. Его положение на работе еще сильнее пошатнулось, но он продолжал убеждать всех нас, что дела идут хорошо, и даже очень хорошо, черт бы его подрал.
Самым ужасным и невыносимым в этой его патологии были танцы.
У отца появилась[16] 8-миллиметровая камера, на которую он принялся снимать семейные обеды и встречи.
Нас уже натренировали изображать на фотографиях счастье, но тут дошло дело и до кино, а это была уже совсем другая история. Как и все остальное в жизни отца, камера использовалась в качестве орудия пропаганды, для доказательства того, каким прекрасным папой он был. И он решил, что лучшее тому доказательство – его танцующие дети. Нас заставляли танцевать везде, место не имело значения, как не имело значение и то, были танцы уместны или нет. Отцу было плевать, что люди смотрели на нас и качали головами в знак порицания, и что танцы эти не сопровождались музыкой. Нам был отдан приказ: танцевать, и все тут.
К тому времени я уже начал проявлять свой упертый характер и отказался участвовать в этих представлениях, но мои сестры были младше и более уязвимы, у них не было выбора, и они пока не понимали, для чего была затеяна эта клоунада. И они танцевали. Молча, без музыки. Они делали это в доме, на лужайке перед домом, пред домом бабки Софии и в местном парке. Те же самые движения, те же самые танцы в полной тишине.
Долгие годы потом Чарльз будет показывать эти фильмы во время семейных встреч в качестве его личного, отцовского вклада в единение семьи. Его личные 8-миллиметровые потемкинские деревни. Его алиби.
Посмотрите, как все счастливы… Посмотрите… Вы танцуете…
А те фильмы и вправду запечатлели все, как было. Но правда в них была совершенно другого толка. Фотоснимок требует от фотографируемых всего лишь секунду притворства, а вот кинопленка запечатлела и испуганные взгляды, и натянутые улыбки, и пустые глаза. Я начинал понимать, что кино может быть проводником Открытой Истины.
Я НАЧИНАЛ ПОНИМАТЬ, ЧТО КИНО МОЖЕТ БЫТЬ ПРОВОДНИКОМ ОТКРЫТОЙ ИСТИНЫ.