, и относиться к ним будут соответственно.
ПОСКОЛЬКУ ПИСАТЕЛЬСТВО ТРЕБУЕТ ВОСПРИЯТИЯ ПРОИСХОДЯЩЕГО ГЛАЗАМИ ДРУГИХ ЛЮДЕЙ, Я ПОСТАВИЛ СЕБЯ НА МЕСТО ЭТИХ УБЛЮДКОВ И ТУТ ЖЕ ПОЛУЧИЛ ОТВЕТ НА ВСЕ СВОИ ВОПРОСЫ.
Так что, когда эти отморозки на меня нападали, другие дети просто проходили мимо с опущенными глазами, стараясь смотреть куда угодно, только не на меня.
Мне было стыдно. Я чувствовал себя униженным и совершенно одиноким.
Я был гораздо ниже ростом, чем большинство моих обидчиков, – всего сто шестьдесят сантиметров. А еще я был тощим и слабым от постоянного недоедания, но я всегда старался дать отпор. У меня были шансы, пока я держался на ногах, но когда меня заваливали на землю, то оставалось только сложиться спиной к парапету, чтобы защитить почки, и терпеть удары, пока нападавшие не выбивались из сил. Большинство этих уродов были злобными и просто хотели выпендриться, не более того, но были и другие, с глубокой и более серьезной патологией. Они били меня, потому что им это нравилось. В их глазах я видел то же самое, что и в глазах отца, когда он избивал Эвелин: они были черны и мертвы, как у голодной акулы.
И ТУТ МЕНЯ ОСЕНИЛО! Я НЕ МОГУ ПОБЕДИТЬ, НО Я ВЕДЬ МОГУ И ОТКАЗАТЬСЯ ПРОИГРЫВАТЬ! МНЕ НУЖНО БЫЛО ТОЛЬКО ИЗМЕНИТЬ ПРАВИЛА ИГРЫ.
Хоть я и понял, почему превратился в мишень, легче мне от этого не стало. У меня не было шансов против шайки детишек, которые были и старше и крупнее меня.
И тут меня осенило! Я не могу победить, но я ведь могу и отказаться проигрывать! Мне нужно было только изменить правила игры.
На следующий раз, когда они избили меня, чуть было не превратив в бесформенную мягкую субстанцию, я подождал, пока они немного отошли, и обложил их трехэтажным матом.
Они остановились и оглянулись, едва ли поверив собственным ушам: неужели это ничтожество действительно только что имело наглость послать их куда подальше?
Да к тому же не только их: я обложил матюками их матерей, сестер, все их семьи поименно. К тому времени мой запас ругательств был уже довольно объемистым, и, будьте уверены, я использовал оттуда каждое слово.
В ярости эти гады вернулись и снова повалили меня на дорогу, а потом ушли, потому что уже устали от всего этого.
И тут я снова обрушил на них все те же ругательства.
Они снова избили меня.
Я обругал их снова.
Я делал это снова и снова, не обращая внимания на боль и удары, пока они не поняли, что единственный способ заткнуть меня, единственный способ выиграть – убить меня. Никто из них не был готов зайти настолько далеко. Меня абсолютно не волновало, что моя жизнь могла закончиться вот так, главным было – лишить их победы, а значит, и силы.
С тех самых пор, как только они принимались избивать меня, я обрушивал на них все свои ругательства. Я падал на землю, прижав значок Супермена к груди, закрыв глаза и дожидаясь своего шанса обматерить их.
Я представлял, что не чувствую ударов, что я неуязвим, что я Супермен.
Так я узнал, сколько могу выдержать[17].
Секреты всегда были в нашей семье чем-то вроде валюты, так что я постоянно был занят поиском новых способов их разузнать. У меня появилась привычка подслушивать телефонные разговоры. Телефоны находились внизу и в спальне у родителей, и, когда мать разговаривала с бабкой или с тетей наверху, я осторожно снимал трубку с аппарата на первом этаже. Это был самый верный способ получения важной информации. Однажды днем, подслушивая совершенно обычный разговор матери и тетки, я вдруг услышал, как тетка сделала паузу, словно пытаясь подобрать правильные слова, а потом вдруг решилась и спросила напрямую:
– А что, Джоуи знает о своей сестре?
Голос матери стал писклявым.
– О нет, Тереза, нет, он не знает. Он никогда об этом не узнает, это просто… Нет, ему не стоит об этом знать.
Затем она сказала, что ей срочно пора идти, и повесила трубку.
Я сделал то же самое, а потом на цыпочках прокрался в свою комнату и тяжело опустился на кровать.
Джоуи знает о своей сестре?
Нет, он не знает… ему не стоит об этом знать.
По голосу тетки было понятно, что она говорила вовсе не о Терезе и не о Лоррейн, потому что тогда она назвала бы их по именам. Джоуи знает о своей сестре? Что это все, мать его, значит? Имеет ли это отношение к смерти моей сестры Вики или к чему-то совершенно другому?
Я начал прислушиваться ко всем разговорам в надежде раскрыть хотя бы одну из семейных тайн, а в ответ меня ткнули лицом в совсем другую, о существовании которой я даже и не подозревал. Так что в тот же день я бросил это дело. Лучше всего уходить, когда ты еще далеко впереди.
Я стал уже достаточно взрослым для того, чтобы не обращать особого внимания на слезы матери и буйство отца. Для меня вдруг открылась совершенно другая, более глубокая сторона их поведения, я начал понимать, как оба они манипулировали всеми остальными в семье.
Когда Чарльз уходил из дома, избив мать в очередной раз, она начинала показывать нам ссадины, синяки и кровоподтеки, чтобы вызвать в нас сочувствие и симпатию. Казалось, ей нравилось смотреть, как мы реагируем на ее жалобы, я замечал искру удовлетворения в ее глазах, когда сестры начинали плакать при виде следов от побоев. Я не был знаком с тем, что называется «Делегированный синдром Мюнхгаузена[18]», да и нет здесь прямой аналогии с поведением матери, но смысл был тот же: избиения позволяли ей завладеть нашей симпатией, которую она не могла получить по-другому из-за полного отсутствия способностей к родительству.
Ей не только нравилась реакция ее детей, мне кажется, часть ее нуждалась в этом, и это вызывает чувство глубокой тревоги.
Я НАЧАЛ ПРИСЛУШИВАТЬСЯ КО ВСЕМ РАЗГОВОРАМ В НАДЕЖДЕ РАСКРЫТЬ ХОТЯ БЫ ОДНУ ИЗ СЕМЕЙНЫХ ТАЙН, А В ОТВЕТ МЕНЯ ТКНУЛИ ЛИЦОМ В СОВСЕМ ДРУГУЮ, О СУЩЕСТВОВАНИИ КОТОРОЙ Я ДАЖЕ И НЕ ПОДОЗРЕВАЛ.
Отец же играл противоположную роль, говоря нам, что ему никогда не хотелось бить нашу мать, что это все ее вина, это она все время совершает ошибки, потому что она тупая. Это он страдает от ее выходок, а ведь он должен работать, чтобы прокормить нас всех, так что это он заслуживает сочувствия и понимания, а не кто-то еще.
Ключом к патологии отца было представление о том, что, если он добьется сочувствия от своих жертв, пусть даже мошенническим путем, то это будет означать его полное прощение за все, что он когда-либо совершал.
В этом случае сочувствие равнялось искуплению, оно стирало все, не оставляя места ни для чувства вины, ни для самоанализа.
Я не мог доверять ни ему, ни ей.
Глава 11Делегированное отцеубийство
В то лето нас вышвырнули из дома за неуплату, и мы переехали в многоквартирный дом на противоположной окраине Матавана. (Когда мы переезжали с места на место в пределах небольшого городка, отец, во избежание неприятностей с домовладельцами, всегда говорил, что мы только что приехали, и называл адрес Софии в качестве последнего места жительства.)
Мы распаковывали вещи, когда отец позвал меня к себе в комнату. Я увидел его держащим немецкий военный китель, который он заботливо хранил в шкафу.
– Надень это, – сказал он.
Я сказал, что что-то мне не хочется это делать.
– Да не укусит он тебя. Просто надень его, делов-то!
Я натянул китель на себя. Мне было уже четырнадцать лет, и китель был как раз моего размера, столько же было и отцу, когда он его носил. Отец внимательно посмотрел на меня, а потом достал фуражку и надел мне на голову. Потертая кожаная полоска царапала лоб.
Я инстинктивно отпрянул назад, когда он стал натягивать повязку со свастикой на рукав, и тут же получил подзатыльник.
– Да не шевелись ты, твою мать!
Он поправил повязку, чтобы свастика была хорошо видна.
– А теперь подними руку, вот так, – сказал он и поднял руку в нацистском приветствии.
– А зачем? – спросил я.
– Хочу посмотреть, как это выглядит, нет, хочу увидеть, как я выглядел.
Я отказался и снова получил подзатыльник.
– А ну, быстро подними руку!
– Не буду!
Последовал еще один удар.
– А ну, подними! Вот так, как я!
Я твердо решил не делать этого, вне зависимости от того, что последует дальше. Я был уже достаточно взрослым, чтобы понимать, что все это было глубоко неправильно.
Отец ударил меня снова.
– Да кто ты такой? Ты что, типа гомик? – отец думал, что я захочу доказать ему, что никакой я не гомик, и подниму руку, но мне нечего было ему доказывать.
– Подними руку, – угрожающе повторил он, сжимая кулак.
– Нет, – меня столько раз били за всю мою жизнь, что кулак уже не представлял для меня никакой угрозы. – Можешь бить меня сколько угодно, но руку я не подниму.
Изобразив отвращение на лице, он отвернулся.
– Снимай, пока не изгадил такую вещь. Ты не заслуживаешь права носить ее. И смотри, не порви!
Я стянул с себя китель и швырнул его на кровать.
Я повернулся, чтобы выйти, и тут он сказал: «А знаешь что? Я даже не уверен, что прихожусь тебе отцом. Что думаешь об этом, ты, гомик?»
Я молча вышел, а про себя подумал: «Ты не должен был подавать мне такой шикарный повод для надежды, папаша».
Я спускался по лестнице в холл, и тут мне в голову пришла еще одна мысль: если я на пути к тому, чтобы стать Суперменом, то мой папаша определенно был Лексом Лютором.
Никто из нас так никогда еще и не был у зубного врача, и зубы у всех были в очень плохом состоянии и часто болели. У матери они болели особенно часто, но отец отказывался тратить деньги на заботу о ней. В конце концов, устав от ее вечных жалоб, он сказал, что найдет врача, который сможет ей помочь. Позже мы узнали, что этот самый «дантист» потерял свою практику и работал нелегально у себя дома.