Осознание того, что я не обязан становиться таким же, как мой отец, придало мне сил. Казимир, София и Чарльз, все они верили в то, что стали жертвами неизбежных обстоятельств, что у них не было выбора и, в результате, они стали теми, кем стали. Но игнорирование фигуры отца позволит мне решать, что я сам хочу делать со своей жизнью. Я вдруг почувствовал в себе такую суперсилу, какую отец просто не смог бы уничтожить, потому что она была вне его досягаемости.
У меня были силы для того, чтобы сделать самостоятельный выбор, и воля, чтобы привести свой выбор в жизнь.
А с этого можно уже было и начать.
Наиболее важным аспектом в вопросе об игнорировании отца была позиция жертвы, присущая всей нашей семье. Если принять во внимание мои жизненные обстоятельства, то считать себя жертвой было бы гораздо удобнее, но это было бы первым шагом к тому, чтобы стать таким же, какими стали другие члены семьи. Они считали, что если с ними так плохо обращаются, то они имеют полное право так же обращаться с другими, и никто не должен был подвергать это сомнению или критиковать. В том, что я такой/такая, как я есть, нет моей вины, я такой, каким меня сделали, я жертва, и остальные должны меня терпеть.
ОСОЗНАНИЕ ТОГО, ЧТО Я НЕ ОБЯЗАН СТАНОВИТЬСЯ ТАКИМ ЖЕ, КАК МОЙ ОТЕЦ, ПРИДАЛО МНЕ СИЛ.
Быть жертвой означает быть навечно заточенным внутри куска янтаря, одним человеком в один данный момент. Роль жертвы – это всегда путь в прошлое и никогда в будущее, и именно поэтому все в моей семье были не в состоянии двигаться вперед или изменить свою жизнь. Если бы я позволил себе определять себя исходя из того, что делал со мной отец, то он быстро бы стал центром моего самосознания. Он бы контролировал меня всю мою оставшуюся жизнь, и даже после собственной смерти. Да, я был заперт в одной коробке с чудовищем, но жалость к самому себе не могла стать выходом из положения. Я должен был выжить и при этом не превратиться в чудовище.
В каком-то смысле мне повезло, что отец был таким чудовищем. У него не было хороших качеств, которые тоже пришлось бы игнорировать. Если бы он был лучше, то мне пришлось бы стать еще хуже.
Когда мне было пятнадцать, мы снова были вынуждены переехать на другой конец города в старый заброшенный дом на Мейн-стрит. Особое очарование ему придавал протекающий бак канализационного отстойника на заднем дворе. Если бы у вас не было адреса, вы легко бы нашли наш дом по запаху. Именно здесь начался мой так надолго откладываемый период роста. Словно пытаясь наверстать упущенное время, я вырос со ста шестидесяти сантиметров до одного метра девяноста сантиметров менее чем за год. И от этого память собственного тела все время меня подводила: я постоянно разбивал все, до чего пытался дотянуться, и спотыкался. Моя неуклюжесть дала моему папаше еще один повод для издевательств, а школьной шпане – для новых нападок.
Мой высокий рост стал моим преимуществом. Психологически эти школьные недоумки не были готовы нападать на тех, кто был выше ростом. Первый раз в жизни я увидел сомнение в их глазах. Все выглядело так, словно сама природа сказала: «Давайте-ка дадим этому парню что-нибудь для защиты, а то его же просто убьют. Давайте сделаем его высоким. Нет, пятнадцати сантиметров явно недостаточно. Двадцать? Этого тоже мало. Давайте сделаем его еще выше! Может, еще ногу добавить? Ну нет, это уже лишнее, у него и так есть две левых ноги, давайте не будем усложнять ситуацию».
В тот период мне помогала держаться разве что Миднайт[19], черная кошка, которую я нашел в зарослях кустов вскоре после переезда в Матаван. Она была тяжело больна и явно готовилась помирать. Мне удалось ее выходить, и мы стали неразлучными друзьями. Она лежала у меня на кровати, пока я делал уроки, а ночью просто сидела рядом, всматриваясь в темноту. Был бы я умнее и хоть немного дальновиднее, я бы нашел другой дом для Миднайт, но мне было так хорошо, когда она была рядом.
Я не пытаюсь загладить свою вину. Я должен был предвидеть последовавшие события. Может, я бы мог спасти ее.
В июне 1970 года отцовская фабрика наконец закрылась спустя долгие месяцы безобразного ведения дел и неоплаченных счетов. Оборудование распродали, и на этот раз кредиторы хотели поговорить и со Старком, и со Стражински. Исчерпав свои возможности в Нью-Джерси, отец велел нам готовиться к очередному путешествию под покровом следующей ночи. Мы уезжали в Лос-Анджелес, единственное место, которое мой отец знал настолько хорошо, чтобы все начать заново.
Как обычно, мне и моим сестрам было выделено по две коробки каждому для наших вещей. Но чтобы поместить все мои комиксы, пластинки, игрушки и одежду, мне нужно было четыре. Я спросил отца, поместится ли дополнительный багаж, и он сказал «да». А еще я напомнил ему об обещании забрать кошку, если та будет на месте в день отъезда.
– Без проблем, – ответил отец.
Его слова звучали слишком разумно. Я должен был почувствовать подвох.
Для того чтобы она не вздумала сбежать, я всю ночь продержал ее в своей комнате, пока упаковывал вещи, а утром вывел на задний дворик на прогулку. Я наблюдал за тем, как кошечка играет, и тут отец позвал меня откуда-то из гаража. Он сказал, что не может уложить все четыре коробки в машину и велел переложить вещи так, чтобы все поместилось в три. Я бросился наверх и распределил комиксы по коробкам, некоторые я положил с одеждой, а остальные – с книгами. Я выбросил свои немногочисленные игрушки, потому что большинство из них уже были ни к чему пятнадцатилетке.
Когда я уже заканчивал паковать вещи, я вдруг заметил, что Миднайт стоит сзади, у двери в мою комнату. Ей всегда нравилось сидеть и наблюдать за тем, что я делаю, но на этот раз все выглядело по-другому. Она смотрела так, как будто пыталась о чем-то попросить и что-то мне объяснить. Я позвал ее по имени, но Миднайт повернулась и пошла вниз по лестнице. Она двигалась медленно и явно с трудом. Я последовал за ней и вышел на улицу. Через пару секунд ее начало ужасно рвать, все ее тело сокращалось в сильных спазмах. Она пыталась опустить мордочку в прохладную траву в поисках облегчения, но это не помогало. Я подбежал и принялся гладить ее, называя по имени. Кошку трясло, мускулы сокращались и расслаблялись, а глаза смотрели куда-то мимо меня. Как ни странно, она тогда мурлыкала, словно в попытке утихомирить боль. Я рыдал, уткнувшись лицом в ее мягкую шубку.
А потом ее глаза потухли и ее не стало.
Я обернулся и обнаружил, что все это видел мой отец, который стоял на заднем крыльце. В его глазах царило полное безразличие.
– Я выносил коробки из гаража и нашел крысиный яд.
Я отложил его в сторону, чтобы потом выкинуть, но она, видимо, нашла его раньше, – ровным голосом сказал отец и ушел в дом.
Я сидел на траве, ревел и качал на руках тельце Миднайт. Когда уже стемнело, я немного успокоился, вытер слезы, взял отвертку и воткнул ее в сухой дерн, чтобы выкопать для нее могилку. Когда ямка показалась мне достаточно глубокой, я завернул тельце в футболку, чтобы она чуяла мой запах и после смерти, закопал ее и вернулся в дом.
Я поднимался по лестнице за своими тремя коробками, и на место слезам пришла холодная ярость.
Это был не первый раз, когда кошка, с которой я дружил, вдруг неожиданно исчезала или внезапно умирала в день переезда. Это не было, это никак не могло быть совпадением. Миднайт очень осторожно относилась к еде, она никогда и не дотронулась бы до крысиного яда, лежи он просто так в коробке. Она могла бы съесть его, только если кто-то добавил бы яд в кусочек мяса или рыбы, пока я был наверху в своей комнате.
Одно уточнение: когда отец послал меня наверх заново упаковывать вещи. Это был единственный момент, когда я оставил кошку одну на заднем дворе.
И именно в этот момент отец и отравил ее.
Я проклинал себя за свою глупость. Мне следовало бы найти кошке нового хозяина, а не пытаться с ней уехать. Я повел себя как настоящий эгоист, а ей пришлось заплатить за это своей жизнью[20].
ЭТО БЫЛ НЕ ПЕРВЫЙ РАЗ, КОГДА КОШКА, С КОТОРОЙ Я ДРУЖИЛ, ВДРУГ НЕОЖИДАННО ИСЧЕЗАЛА ИЛИ ВНЕЗАПНО УМИРАЛА В ДЕНЬ ПЕРЕЕЗДА.
Через несколько часов мы отправились на запад. Прошел уже час, когда отец сказал, что ему пришлось оставить там одну из моих трех коробок, так как не хватало места для его собственных вещей.
Я спросил, о какой коробке шла речь.
– Я выкинул самую тяжелую, – ответил он.
Это была коробка почти со всеми моими комиксами и книгами.
Я думал о комиксах, о Миднайт, и сидел, уткнувшись взглядом в ночное пространство за окном, потому что не хотел, чтобы отец видел, что я плачу.
Глава 12Слова, миры и эстроген
Первые дни в Лос-Анджелесе нам пришлось прожить в машине, пока наконец Чарльз не снял дешевую квартиру в Инглвуде. Только переехав туда, мы поняли, почему арендная ставка была такой низкой: дом стоял там, где широкая лента шоссе вкатывалась в международный аэропорт Лос-Анджелеса.
Самолеты ревели двигателями день и ночь, да так, что разговаривать было просто невозможно.
Но это было лучше, чем спать в машине, а что до разговоров, то мы и так почти не разговаривали друг с другом.
Единственное, в чем я был на сто процентов уверен, когда речь шла о профессии писателя, – так это в том, что придется много печатать. Так что как только я пошел учиться в среднюю школу Леннокса, то сразу записался на начальный и продвинутый курсы машинописи, а в последнем я неожиданно для себя оказался единственным парнем в группе. Даже в начале семидесятых от девушек ожидали, что они пойдут на курсы машинописи, чтобы подготовиться к карьере секретарш важных мужчин, в то время как парни предпочитали спортивные секции, чтобы потом превратиться в тех самых сильных и властных бизнесменов. Девчонки были для меня абсолютной загадкой, они казались такими же чужеродными и непознаваемыми, как поверхность Марса.