оказался там, и все. Точно к таким же умалчиваниям папаша прибегал, когда ему нужно было избежать лишних деталей для своей же защиты, что, учитывая обстоятельства, выглядело очень подозрительно.
ОТЕЦ СТАЛ СВИДЕТЕЛЕМ ИСТОРИЧЕСКИХ СОБЫТИЙ. НО У МЕНЯ БЫЛО ТАКОЕ ЧУВСТВО, ЧТО ИСТОРИЯ БЫЛА РАССКАЗАНА НЕ ПОЛНОСТЬЮ,
А еще мне показалось странным, что немецкий офицер вдруг взял и поделился с Софией, которая вроде как была чуть ли не просто уборщицей, тактическими деталями запланированного нападения. Еще более странным было то, что другой немецкий офицер предупредил Софию о том, что она должна срочно бежать, если не хочет, чтобы ее объявили пособницей нацистов из-за того, что работала на железнодорожной станции. На той же станции работали и другие люди, и многие делали это против своей воли, но почему же предупредили только Софию?
УЖ СЛИШКОМ АККУРАТНО ОТЕЦ ПОДБИРАЛ СЛОВА, И ЭТО ВЫЗЫВАЛО ВПОЛНЕ ОБОСНОВАННЫЕ ПОДОЗРЕНИЯ.
Отец отказался объяснять что-либо.
– Пиши давай, без вопросов, – только и сказал он.
Позднее, проходя мимо спальни родителей, я увидел, что отец разложил свой немецкий китель на кровати и смотрел на него с выражением сожаления и ностальгии в глазах. Наши глаза встретились, и тут его взгляд вдруг стал жестким и холодным, как будто это не он смотрел на меня. В этом взгляде ощущалась какая-то черная бездонная жуть. Тут отец захлопнул и запер дверь, и все, слава богу, закончилось. Удивительно, но на один короткий миг я почувствовал к нему жалость. Он стал свидетелем страшного преступления, и это точно был травматичный опыт. Сколько людей было убито! Это было действительно важно. Отец стал свидетелем исторических событий. Но у меня было такое чувство, что история была рассказана не полностью, уж слишком аккуратно отец подбирал слова, и это вызывало вполне обоснованные подозрения.
Было там что-то, что он хотел от меня скрыть.
В феврале 1971 года отец нашел работу. Международная телефонно-телеграфная компания ITT искала опытных специалистов в области производства изделий из пластика для своего предприятия Hydrospace Cable в Нешнел-Сити, к югу от Сан-Диего[32]. Отец каким-то образом смог убедить своих будущих работодателей в том, что его бизнес в Матаване был очень успешным. Он был нанят, и корпорация оплатила нам все расходы по переезду семьи в Сан-Диего.
Мы поселились на Пятой авеню, 1250, в Чула-Виста, в спальном районе южной части Сан-Диего. Я должен был закончить свой первый год обучения в средней школе Чула-Виста, и это была уже моя двенадцатая школа и восемнадцатый переезд на новое место за неполные семнадцать лет.
Поскольку я не имел ни малейшего представления об индексе Стремного Дерьма в этом городе, я старался держаться подальше от местных жителей на случай, если они вдруг превратятся в зомби, алчущих человеческого мяса, и набросятся на меня. Учителя знали меня скорее как имя и фамилию в списке учеников, а не как человека. За контрольные я получал средние оценки, и я знал нескольких других учеников достаточно хорошо, чтобы изредка с кем-то здороваться в коридоре или в столовой.
В городе была хорошая библиотека, и я тут же воспользовался этим серьезным преимуществом, чтобы расширить свой кругозор. Я читал не только фантастику и фэнтези, но и книги на исторические темы, биографии, университетские учебники по правописанию, истории, естественным наукам, психологии, а также книги на общественно-политические темы. Внутри моей головы вдруг образовалась черная дыра, которая требовала все больше и больше знаний. Во мне аккумулировалась энергия, готовая в любой момент к… К чему?
Начать писать? А был ли я готов? Я не понимал, накапливался ли во мне некий заряд писательского импульса или это были мои гормоны, которые наконец-то стали выходить из режима спячки.
Каждый раз, когда я думал, что, возможно, готов начать писать, я сталкивался с тем, что не понимаю разницы между стилем и голосом писателя. Я чувствовал разницу, но не мог объяснить ее более или менее понятным способом. Рассказы Рэя Брэдбери звучали мягко и тепло, как осенние листья на лужайке, а рассказы Роберта Хайнлайна были резки и надежны, как стальные шестеренки. Они выражали то, кем были их создатели, их индивидуальный стиль.
Но был ли этот стиль тем же самым, что и их голос?
Ответ на этот вопрос пришел ко мне летом, в конце моего первого года в средней школе, когда я читал сборник коротких рассказов Г. Ф. Лавкрафта под названием «Цвет из иных миров». Прозу Лавкрафта можно хвалить за образность, цветастость, сюрреалистичность и способность унести читателя далеко-далеко от реальности, но она никогда не была утонченной. Лавкрафт обрушивается на вас очередями прилагательных и определений, совсем не заботясь о том, что кто-то может оказаться под их перекрестным огнем, выплескивает одну длинную фразу за другой, описывая инопланетные города как «циклопические конструкции зловещих рас» и используя такие слова, как «сквамозный», «тошнотворный» и многие другие. В поиске значений многих из них мне пришлось переворошить кучу словарей и справочников.
КАЖДЫЙ РАЗ, КОГДА Я ДУМАЛ, ЧТО, ВОЗМОЖНО, ГОТОВ НАЧАТЬ ПИСАТЬ, Я СТАЛКИВАЛСЯ С ТЕМ, ЧТО НЕ ПОНИМАЮ РАЗНИЦЫ МЕЖДУ СТИЛЕМ И ГОЛОСОМ ПИСАТЕЛЯ.
Его рассказы разворачивались в древних, покинутых городах, где согбенные (смотри словарь) существа передвигались, взгромоздившись (еще раз смотри словарь) на огромных чудовищ где-то глубоко под водой, а за ними из бесконечных космических далей наблюдали другие космические сущности, всю степень величия которых может понять лишь тот, кто взирает на них сквозь призму безумия.
Лавкрафт был настолько избыточен, что я вдруг понял:
стиль является шагом или переходом от одного слова к другому для создания мелодии, которая несет в себе образы, характеры, и устремляется непосредственно в мозг, создавая особый, искусный ритм, который можно замедлять или ускорять, в зависимости от настроения или замысла. Голос же – это то, чем является сам писатель, который стоит за элементами стиля: отношение, точка зрения, личность. Писатель может использовать разные стили:
жестко-нуарный, готический, а потом перейти к барокко, но каждый шаг в развитии содержания контролируется одним и тем же интеллектом. Стили могут приходить и уходить или использоваться разными авторами одновременно (так, Лавкрафт позаимствовал некоторые стилистические инструменты у Лорда Дансени и Артура Мэкена), но голос писателя всего один, собственный, уникальный.
Стиль – это одежда, а голос – тело.
В тот самый момент, когда я это понял, электрическая цепь внутри меня замкнулась и запустила двигатель в моей голове. Все отдельные знания о том, что значит быть писателем, вдруг соединились в одно целое, и все стало так ясно и понятно, что у меня перехватило дыхание.
Я отбросил книгу Лавкрафта в сторону, схватил блокнот и лихорадочно принялся за свой первый рассказ.
Слова выскакивали так быстро, что я не успевал записывать. Через несколько часов, едва дыша и в полном возбуждении, я закончил свой первый (очень) небольшой рассказ.
Но двигатель в голове не желал успокаиваться. «Еще один!» – приказал он мне.
Я принялся за второй рассказ и закончил его уже после полуночи.
Но и это был не конец. «Еще!» – требовал мой мозг.
Я не мог остановиться. Все нужные слова были здесь, со мной. Я мог использовать их в своем рассказе или пропустить, чтобы ими воспользовались другие писатели, но их поток казался неиссякаемым. Только на рассвете этот поток пошел на убыль, и я упал в кровать, чтобы проспать двенадцать часов.
«Что ЭТО было?» – первым делом подумал я, когда проснулся. Я чувствовал себя так, словно меня чем-то опоили. Но осознание случившегося было бесконечно более важным.
Первый раз за всю свою жизнь я действительно проснулся.
Весь остаток лета я провел в экспериментах. Я писал рассказы в стиле Лавкрафта, потому что его было легче всего определить. Кроме того, он был профессиональным писателем, и я думал, что именно так все и пишут.
Затем я прочитал рассказ Харлана Эллисона и подумал: «Нет, погоди, вот как надо писать», и сочинил рассказ в его стиле. Прочитав Брэдбери и Хантера Томпсона, я снова поменял стиль. «Все понятно, должно быть так все писатели и пишут».
Еще много лет я не понимал, что писатель всего лишь разговаривает своим обычным голосом, но только не с помощью языка, а с помощью бумаги. Писатели пишут так, как говорят, и говорят, как пишут. Нужно найти правильные слова, чтобы сказать именно то, что ты имеешь в виду, не пытаться перехитрить самого себя.
Как и большинство писателей-неофитов, я приукрашал текст, пытаясь заставить его выглядеть более «литературно», а именно это делать категорически нельзя.
К концу лета я написал одиннадцать коротких рассказов. Я не перечитывал их некоторое время, но, когда до занятий в школе осталось две-три недели, я решил перечитать их, предвкушая насладиться собственным великолепием. Но все мои рассказы были полным дерьмом. Это был какой-то тихий ужас.
ЕЩЕ МНОГО ЛЕТ Я НЕ ПОНИМАЛ, ЧТО ПИСАТЕЛЬ ВСЕГО ЛИШЬ РАЗГОВАРИВАЕТ СВОИМ ОБЫЧНЫМ ГОЛОСОМ, НО ТОЛЬКО НЕ С ПОМОЩЬЮ ЯЗЫКА, А С ПОМОЩЬЮ БУМАГИ. ПИСАТЕЛИ ПИШУТ ТАК, КАК ГОВОРЯТ, И ГОВОРЯТ, КАК ПИШУТ.
Я не мог ничего понять. Где они, мои великолепные, потрясающие, достойные Нобелевской премии рассказы?
Кто украл их у меня и заменил этими жалкими уродцами? А ответ на эту загадку был прост. Все рассказы были написаны с использованием тех инструментов, которые были у меня в наличии, когда я работал. Все писатели начинают сочинять, используя один и тот же набор инструментов, в котором едва ли найдется еще что-то, кроме отвертки да ржавых плоскогубцев. С такими инструментами далеко не уедешь. Но каждый завершенный рассказ добавляет в набор еще один новый инструмент, которым можно будет воспользоваться в будущем, чтобы писать лучше, и помогает понять сильные и слабые стороны прошлых работ.