Им оказался крупный мужчина с длинной густой бородой. Он говорил медленно и степенно, словно голосом хотел придать особенную важность каждому произносимому слову. Он спрашивал меня о вере и о том, как я обрел Христа. Я вежливо отвечал, а потом принялся рассказывать о своих планах. Мне показалось, что его обеспокоило, что я лезу со своим калифорнийским настроем в Чикаго.
– Какое имя вы намерены дать своему кафе?
Я наклонился вперед; я был очень горд названием, которое выбрал.
– «Дом Воскресшего Сына».
– Это не то, – покачал он головой.
– А что с ним не так?
– Господь явил мне название кафе, которое должно будет здесь возвести, но оно звучит по-другому.
– Хорошо, а какое название поведал вам Господь?
Я ведь его все еще могу изменить.
– Этого я сказать вам не могу.
– Но почему?
– Господь наказал мне никому не раскрывать название.
Как только я услышу правильное название, я буду знать, что именно это кафе должен поддержать.
Я достаточно раз видел, как мой отец дурачит людей, чтобы сразу понять, что этот тип занимается тем же. Так как вся информация была только у него одного в голове, он мог сказать «нет, это не то», и никто никогда не смог бы доказать, что он врет. Но я решил немного поиграть в эту игру. Посмотрим, как оно пойдет.
– А вы записали название, чтобы подтвердить свои слова?
– Господь велел мне этого не делать, потому что вера не требует доказательств, а если я напишу имя, то Диавол может узнать и использовать его.
– И откроет христианское кафе.
– Да.
– И что, часто он так делает?
– Дьявол рядится в наши одежды.
– А что, если я скажу вам, что Господь сказал мне, что он не сообщил вам правильное название, а сообщил его мне?
– Это не был Господь.
– Почему же?
– Потому что Господь сказал мне, что это был не он.
– Вот прямо сейчас?
– Да, прямо сейчас.
– Но ведь то, что я слышу от Бога, так же важно, как и то, что вы слышите, разве не так?
– Нет, не так.
– Но почему?
– Потому что Господь рассказал мне первым.
Его логика загнала меня в тупик. Я сел в автобус и поехал домой, решив бросить эту затею.
Все следующие длинные и полные одиночества месяцы меня поддерживали только письма, а позже и телефонные разговоры с Кати. Но когда отец увидел телефонные счета, то пришел в ярость, даже несмотря на то, что я всегда давал матери деньги для их оплаты.
Но не деньги были камнем преткновения, дело было в том, что я звонил кому-то без его разрешения. Он потребовал, чтобы я прекратил делать это.
Я отказался. В конце концов, я уже учился в колледже, зарабатывал деньги, и никто и ничто не могло заставить меня отказаться от разговоров с Кати.
Взбешенный моим неповиновением, отец ударил меня кулаком по лицу с такой силой, что мои очки отлетели в противоположный конец комнаты, а правый боковой резец, который находился рядом с уже поврежденным зубом, треснул. (Позднее трещина пойдет вдоль всего зуба, часть его выпадет, и я буду ходить с уродливым пеньком долгие годы, потому что не мог себе позволить поход к стоматологу.)
ВСЕ СЛЕДУЮЩИЕ ДЛИННЫЕ И ПОЛНЫЕ ОДИНОЧЕСТВА МЕСЯЦЫ МЕНЯ ПОДДЕРЖИВАЛИ ТОЛЬКО ПИСЬМА, А ПОЗЖЕ И ТЕЛЕФОННЫЕ РАЗГОВОРЫ С КАТИ.
Я прошел по комнате, чтобы поднять свои погнутые сломанные очки. Я не кричал на отца, а оставался на удивление спокойным. В душе царил холод. Обернувшись, я тихо, но отчетливо сказал ему:
– Я хочу, чтобы ты понял. Если ты хоть еще раз меня ударишь, я тебя убью.
Это не была угроза, это не было злостью. Это была сухая констатация факта, и отец видел эту решимость в моих глазах.
– Не смей так разговаривать со мной! Я твой отец!
– Может, да, а может, и нет, ты же сам мне об этом говорил. Но я повторяю опять: ударишь меня еще раз, я тебя убью.
– Ты не посмеешь.
– Ну так проверь, давай, – сказал я, чувствуя, как каждое мое слово источает злость, идущую из глубины души. – Может быть, я не убью тебя сразу. Может, я подожду, пока ты не заснешь или не отключишься после пьянки. Ты спишь в трех метрах от двери в мою комнату.
Мне не составит труда положить подушку тебе на лицо, а потом сказать, что ты захлебнулся в собственной блевотине. Это может произойти сегодня, завтра или через неделю. И плевать мне на тюрьму. Я все равно убью тебя.
Я верил в то, что говорил, в каждый произнесенный мной звук.
И он знал это.
– Ну, давай, бей, – сказал я, подставляя лицо. – Попробуй!
Отец отпрянул, рыча и матерясь от ярости, разбрасывая вещи по всей комнате.
Но он не ударил меня, он, мать его, не посмел это сделать.
Тогда он ударил меня в последний раз.
В других обстоятельствах я мог бы уйти из дома и уж как-нибудь заработал бы себе и на жизнь, и на учебу, но в течение долгих лет я был единственным препятствием между отцом и сестрами и в какой-то степени и матерью тоже. Я брал на себя что мог, когда он впадал в ярость или был пьян. Теперь он не трогал меня, но все так же приходил каждую ночь домой пьяным, чтобы унижать, избивать и издеваться над остальными.
Если бы я ушел, то под удар попали бы сестры, а рано или поздно дело бы дошло и до физического насилия.
Я не мог этого допустить. Так что я остался.
К концу семестра отец объявил нам, что мы переезжаем в Техас, где начинали работу несколько компаний по производству пластиковых изделий, которым могли понадобиться опытные работники. В Иллинойсе меня ничего не держало, и, едва ли не первый раз в жизни, я ничего не имел против переезда.
Наша квартира на Уэст-Спринг-Вэлли-роуд в Ричардсоне находилась на самой границе города: надо было всего лишь перейти улицу, чтобы оказаться в Далласе, и сделать пару шагов назад, чтобы снова вернуться в Ричардсон.
Я ВЛЮБИЛСЯ В СТИХИ ЛОУРЕНСА ФЕРЛИНГЕТТИ, Э. Э. КАММИНГСА И АЛЛЕНА ГИНЗБЕРГА. ПОЭЗИЯ ПОМОГЛА МНЕ ОСОЗНАТЬ СИЛУ И ТОЧНОСТЬ ЯЗЫКА.
Я с приятным удивлением обнаружил, что по сравнению с колледжем в Канкаки Ричленд-Джуниор-колледж кипел энергией и творческой активностью. Дважды в неделю на площадке за кафетерием устраивали вечера поэзии. Мне нравилось вслушиваться в слова, которые так изящно складывались вместе и звучали так же красиво, как и то, о чем они говорили. Я влюбился в стихи Лоуренса Ферлингетти, Э. Э. Каммингса и Аллена Гинзберга. Поэзия помогла мне осознать силу и точность языка. Ведь поэзия не оставляет места для ошибок: все чувства и мысли нужно выразить в нескольких строках, а потому каждое слово должно быть тем самым правильным словом, которое должно стоять в правильном месте.
Я продолжал сам платить за обучение и всеми силами старался экономить деньги, и поэтому добирался до колледжа на попутках. Самым сложным было стоять, подняв вверх большой палец, на раскаленной техасской жаре в ожидании, пока из марева, наконец, появится машина. Я был тощ как спичка, и, понятное дело, не представлял никакой угрозы, и поэтому в колледж меня подвозили в основном пожилые женщины, которые беспокоились, что это со мной что-то может случиться.
Но как-то раз в кампусе на доске объявлений я увидел листовку о том, что какая-то молодая женщина ищет себе попутчика, чтобы ездить в колледж. Она даже не просила за это денег, ей просто нужна была компания.
– Меня зовут Донна, – ответила она на мой звонок. – Я вожу «Тойоту» стального цвета с черной крышей. Выглядит, как машина в угоне. Езжу я быстро, так что если будешь опаздывать, то я ждать не буду.
Она мне сразу понравилась, и за следующие пару месяцев мы стали настоящими друзьями, которые делили друг с другом не только километры дороги, но и личные проблемы и переживания.
– А ты травку курил? – спросила она меня однажды.
Я покачал головой. Тактика правительства и учителей в этом вопросе в моем случае была очень успешной: я боялся всего, что было связано с наркотиками. Здесь, в Техасе, меня запросто могли посадить в тюрьму, если бы поймали всего с одним-единственным косячком.
– Хочешь попробовать? – продолжала Донна.
Я колебался. Она не стала настаивать, но задала тот же вопрос через пару дней, сказав, что травка может сделать меня более креативным. В конце концов я согласился, ведь каждый писатель должен быть открыт всему неизведанному, а я всегда находился в поисках способов по-новому взглянуть на творческую сторону моей личности. Почему бы и нет?
В тот вечер мы заехали далеко в холмы, простирающиеся над Ричардсоном. Хриплый движок взмыленной от натуги «Тойоты» надсадно ревел, посылая машину вперед по пыльным проселочным дорогам, которые едва ли были чуть шире самой «Тойоты». Чтобы убедиться, что за нами нет слежки, Донна выключила фары и, следуя интуиции, свернула на грунтовую дорожку, ведущую к небольшой площадке, с которой открывался вид на город. Она включила радио, поискала рукой под приборной доской и вытащила косячок. Прикурив, Донна сделала глубокую затяжку и протянула самокрутку мне. Все еще сомневаясь, я внимательно изучил ее и затянулся.
Дым ужасно драл горло, так что первую затяжку я в основном выкашлял, но от следующей все же не отказался.
Мы передавали самокрутку друг другу несколько раз, я втягивал в себя дым и погрузился в какое-то мягкое и пушистое спокойствие, любуясь городом. Музыка зазвучала более отчетливо, а прогретый ночной воздух был наполнен запахом цветущего жасмина. Вид на город был действительно потрясающим.
– Я заметил, что если посмотреть на уличные огни там, внизу, под определенным углом, то они начинают уплывать… красные… зеленые… Блин, но нужно та-а-а-а-а-а-ак долго ждать…
Донна засмеялась, поперхнувшись дымом.
– Да ты накурился, – сказала она.
– Да?
– Ну да, – кивнула она. – А ты счастливчик, словил кайф с первого раза.
Дело происходило в стародавние времена, когда травка еще была довольно слабенькой, зад