Конкретно с этой точки зрения опыт с кислотой был просто чудесным.
А со всех остальных сторон это был кошмар.
Я надеялся, что успешный бизнес сможет хоть как-то утихомирить отцовский нрав, но каждый раз после возвращения домой из очередного вояжа он становился все более и более агрессивным. Мне кажется, что он сравнивал мать с другими своими женщинами, и избиения помогали ему утвердиться в мыслях о том, что она была глупее всех, чтобы хоть как-то оправдать свою супружескую неверность.
В одно из таких возвращений домой я понял, что с меня хватит.
Отец появился дома так, словно уже готовился начать расправу над матерью и только ждал, когда она что-нибудь скажет. Он кричал, что она никчемный человек, что ей лучше сдохнуть, что он заслуживает гораздо большего, чем жизнь с такой вонючей коровой. Он велел матери готовить ужин, но как только она начала резать овощи, он ударил ее лицом о столешницу и до крови разбил ей нос. Он повалил ее на пол и начал бить по ребрам. Она закричала, обливаясь слезами и кровью, а отец схватил ее сзади за шею и снова ударил о кухонный стол. Она потеряла сознание.
Я был уверен, что он сейчас убьет ее.
Я больше не мог терпеть эти издевательства. Я должен был остановить его, раз и навсегда.
Сделать это можно было одним только способом. Я должен его убить. Прямо здесь и прямо сейчас. Не словесно, не угрозами, а физически, в буквальном смысле этого слова. Я понимал, что в своей пьяной ярости отец мог убить и меня, и мать, и другого выхода у меня просто не было.
Я прошел в спальню, к шкафу, где отец хранил винтовку, купленную еще в Ньюарке. Я абсолютно четко понимал, что после этого моя жизнь полностью изменится. Хладнокровная и расчетливая часть моего сознания уже планировала, что я буду говорить в полиции: я заявлю о том, что это была самозащита или что я пытался защитить мать. Однако даже при наличии свидетельств о постоянном насилии в семье они выдвинут обвинение в убийстве второй степени. В любом случае для меня это будет означать конец писательской карьеры.
Но в тот момент меня переполняла ярость, и я был готов на все. Я пройду на кухню, выстрелю в него столько раз, сколько потребуется, и отвечу за свой поступок.
Я нашел длинный ящик в глубине шкафа, вытащил винтовку, а потом потянулся к верхней полке, где отец хранил магазин и патроны. Полка была пуста. Я перевернул шкаф вверх дном, но так ничего и не нашел. Ничего.
Тут я услышал, как открылась и хлопнула входная дверь.
Утолив свой зверский аппетит и избив мать до полусмерти, отец отправился ужинать в кабак и пьянствовать. Вернулся он только на рассвете, быстро собрал вещи и уехал в аэропорт, чтобы отправиться куда-то еще, по своим «консультационным» делам.
Я со всей уверенностью могу сказать, что убил бы его тогда, если бы нашел патроны. Сегодня я уверен в этом точно так же, как и в тот день, и я знаю, что это было бы чистым безумием. Я должен был поскорее уезжать оттуда. Если нет, то рано или поздно я бы нашел патроны, и это был бы конец и для отца, и для меня самого.
Я рассказал о моем положении Старейшинам ровно столько, чтобы они всерьез рассмотрели мою просьбу о переезде в коммуну, но не решились бы мне отказать из-за того, что мой отец – очень опасный и агрессивный алкоголик, который может легко наломать дров. Через неделю они благословили мой переезд в коммуну на Митшер-стрит в Чула-Висте. Это была не та коммуна, в которую мне хотелось попасть больше всего. Этот район часто называли Островом Сломанных Игрушек. Старейшины селили здесь провинившихся в чем-то членов Движения, наркозависимых, хулиганов и других людей, которым по-хорошему была нужна помощь психотерапевта.
Я ДОЛЖЕН БЫЛ ПОСКОРЕЕ УЕЗЖАТЬ ОТТУДА. ЕСЛИ НЕТ, ТО РАНО ИЛИ ПОЗДНО Я БЫ НАШЕЛ ПАТРОНЫ, И ЭТО БЫЛ БЫ КОНЕЦ И ДЛЯ ОТЦА, И ДЛЯ МЕНЯ САМОГО.
Но к тому времени большинство коммун Сообщества уже славились тем, что в них христианство и психологическое консультирование стали чуть ли не взаимозаменяемыми.
– Во второй половине семидесятых Движение избрало неверный путь развития, – говорил Тим Пагаард об этом немного позже. – Мой отец познакомился с человеком по имени Фрэнк Лейк, он был британским психиатром и проповедником, который создал новое направление в практике, которое назвал, стыдно сказать, клинической теологией. В ней во время консультирования применялись методы христианского проповедничества. Наша церковь, и особенно наше Сообщество, стала все больше и больше работать с людьми, у которых были серьезные эмоциональные и психологические проблемы. В результате вместо того чтобы получать серьезную профессиональную помощь, люди получали ее на примитивном, любительском уровне.
Кен называл этот процесс внутренним излечением.
Харизматичный лидер, полностью контролирующий жизни своих последователей, который едва понимал те психоаналитические приемы, которыми пользовался, чтобы вызнать самые сокровенные тайны и слабые места… Ну что могло пойти не так?
Если раньше я наблюдал за жизнью коммун снаружи, то теперь жил с десятком других людей в доме, где с библейским масштабом руководили глава дома, Старейшина Ларри Кларк, и его жена Джойс. Все деньги, которые мы зарабатывали, необходимо было сдавать в домовой фонд, а взамен мы получали еженедельное пособие в размере пяти долларов. Те, кто учился в колледже, могли продолжать обучение, но только пока Ларри считал это уместным, и все могло измениться в один момент.
Первое, что я и остальные выяснили друг о друге, было то, что я не имел никаких навыков для жизни с другими людьми. Я редко разговаривал с членами коммуны во время приемов пищи, а после занятий в колледже сразу же пропадал в угловой комнате, которую делил с двумя другими жильцами. Здесь я занимался, писал и выходил из комнаты только по необходимости.
В доме было тихо и безопасно, но я вскакивал при малейшем шуме и всегда чувствовал себя настороже, пребывая в полной уверенности, что мои беды еще не закончились. Инстинкты выживания, которые я приобрел за годы жизни с отцом, теперь играли против меня. Моим друзьям потребовалось несколько долгих ночных бесед, чтобы наконец вытянуть из меня рассказ о том, каким кошмаром была моя жизнь раньше. Я первый раз в жизни говорил на эту тему с другими людьми, и, судя по их реакции, Остров Сломанных Игрушек действительно был для меня самым подходящим местом.
В день, когда я переехал в коммуну, отца не было дома, и никто из нас не знал, когда он вернется. Одно мне было понятно: по телефону сообщать о моем переезде нельзя, иначе он вернется и выместит все свое бешенство на матери. Поэтому я попросил ее ничего не говорить ему.
Я хотел сам рассказать ему обо всем лично, так, чтобы, если что, пострадал только я. Но она не послушалась, и когда я узнал, что он, обезумев от злости, спешно возвращается домой, то попросил Ларри пойти со мной, чтобы встретить отца дома. К нам присоединился еще один член нашей коммуны. Они считали, что их присутствие поможет удержать отца от насилия, а я был не в том положении, чтобы перебирать предложения помощи.
Отец был вне себя от злости. Как же, ведь я совершил немыслимое, за такое не прощают, я вышел из-под его контроля, а это было недопустимо. Как только он начал проявлять физическую агрессию, Ларри сказал, что, если отец хоть пальцем дотронется до кого-либо, он вызовет полицию. Это немного притормозило отца, но никак не уменьшило его злость. Он отказался слушать нас, продолжал материться, и орал, что если я выйду за дверь, то не сын я ему больше.
Мне было нечего сказать в ответ, и я ушел, закрыв за собой дверь.
О том, что случилось позже, я узнал только в 2016 году, когда моя сестра Тереза прислала мне электронное письмо после того, как прочитала эту часть моей автобиографии, когда я попросил ее проверить описанные в ней факты и события. Ей понадобилось почти сорок лет, чтобы набраться смелости нарушить семейный обет молчания и рассказать мне, что произошло в тот день после моего ухода.
До этого я думал, что отец уже ничем не сможет меня удивить.
Но не тут-то было, я глубоко ошибался.
В ДЕНЬ, КОГДА Я ПЕРЕЕХАЛ В КОММУНУ, ОТЦА НЕ БЫЛО ДОМА, И НИКТО ИЗ НАС НЕ ЗНАЛ, КОГДА ОН ВЕРНЕТСЯ. ОДНО МНЕ БЫЛО ПОНЯТНО: ПО ТЕЛЕФОНУ СООБЩАТЬ О МОЕМ ПЕРЕЕЗДЕ НЕЛЬЗЯ, ИНАЧЕ ОН ВЕРНЕТСЯ И ВЫМЕСТИТ ВСЕ СВОЕ БЕШЕНСТВО НА МАТЕРИ.
«Еще до приезда Чарльза я была в панике, – писала Тереза. – Я была на грани истерики, потому что чувствовала, что произойдет что-то ужасное. Мама решила дать мне сразу три таблетки, а может, и четыре, не помню. Это было снотворное или какое-то сильное успокоительное. Я была в таком нервном возбуждении, что таблетки вряд ли успокоили бы меня, но когда мама давала их мне, то сказала, что утром, когда я проснусь, она наверняка уже будет мертва, потому что ей, возможно, придется покончить с собой. Как только она сказала мне об этом, я поняла, что не должна позволить таблеткам вырубить меня, но от них я нетвердо стояла на ногах, и стала очень заторможенной. Поэтому не помню всего, что происходило, пока ты был в доме. Но как только ты ушел, в доме разверзся ад. Отец схватил мать за волосы и затащил ее в нашу с Лоррейн спальню, она ползла за ним на коленях. По всей видимости, ему нужны были зрители. Он продолжал пинать, бить и душить маму. Я была словно в полусне, но даже в таком состоянии поняла, что это были очень жестокие побои, возможно, самые ужасные за все время. Это все длилось несколько часов.
Я не уверена, видела ли то, что было дальше, сама, или об этом мне позже рассказала мама, но в какой-то момент ей удалось вырваться. Она побежала в спальню, достала винтовку из шкафа и засунула ствол себе в рот.
Отец сказал, чтобы она не останавливалась. Она спустила курок. Патронов не было[40]. Отец выхватил винтовку и начал избивать ее прикладом по ребрам, животу и спине. Позднее я попросила ее показать мне синяки от приклада. Все ее тело спереди и сзади представляло собой один огромный кровоподтек.