думают, а если они считают, что с тобой все кончено… Все кончается, и пути назад нет.
Где-то глубоко в моей голове знакомый голос не переставал нашептывать: Почти все телевизионные сценаристы, которых ты знал в восьмидесятые, уже отошли от дел. Они или полностью вышли из этого бизнеса, или их карьеры дышат на ладан. Почему ты должен быть исключением? Зачем так много требовать от себя? Они все говорят правду: твоя четвертая попытка вряд ли станет успешной. Может, стоит просто махнуть на все это рукой?
Я ПОДОШЕЛ К ТОМУ САМОМУ МОМЕНТУ В МОЕЙ ЖИЗНИ, КОГДА ПРИШЛО ХОЛОДНОЕ, КЛИНИЧЕСКОЕ ПОНИМАНИЕ ТОГО, ЧТО ДИАГНОЗ СМЕРТЕЛЬНО ОПАСЕН: ЕСЛИ Я НЕ СДЕЛАЮ СЕЙЧАС ЧТО-ТО, ЧТОБЫ РЕЗКО ЗАПУСТИТЬ ЗАНОВО СВОЮ КАРЬЕРУ, ТО МОЖНО ЗАБЫТЬ О НЕЙ НАВСЕГДА.
Я вдруг снова оказался в Чула-Висте, в машине скорой помощи, которая везла меня, еле живого, в больницу. Помню, каким я был злым в ту ночь, а все потому, что мне столько всего надо было написать, но какие-то уроды едва не убили меня. Теперь же эта ярость вернулась, усилившись в разы. Я столько всего сделал, так долго боролся, пожертвовал столько лет жизни работе, и все это лишь для того, чтобы увидеть такой унизительный конец?
Никогда не давай им запрещать тебе говорить то, что хочешь.
Да вот же, мать твою!
Я не выходил из дома целыми днями, а потом и неделями. Я не хотел никого видеть. Мне нужно было побыть в полном одиночестве. В телефоне копились сообщения типа: «Ты как, в порядке? Куда пропал? Тебя давно не слышно». Я не отвечал, мне нужно было, чтобы накопившаяся ярость запылала так ярко, чтобы в свете этого я разглядел путь из темного места.
Наконец, когда гнев достиг критической массы и я был готов содрать с себя собственную кожу, я отправился в Санта-Монику и присел на пустую скамейку в конце пирса причала. Я сидел и сидел часами, смотрел на воду и проигрывал в голове различные варианты действий.
Мысль, словно крыса в лабиринте, отчаянно искала выход из сложившейся ситуации. Решения не было. День перешел в вечер, а вечер в ночь. На мне была легкая рубашка, а я все сидел в темноте и дрожал от холода.
Хрена с два мы уйдем отсюда. Или решим, что делать, или просидим здесь всю неделю.
И тут еще один голос всплыл из глубин моего подсознания, он говорил то, о чем когда-то давно писал Харлан Эллисон, а я процитировал его слова на титульной странице моей книги о сценарном искусстве.
«Не бойся. Это просто. Не дай им запугать себя, они ничего тебе не сделают. Писатель потому и писатель, что пишет, он создан для этого. А если тебе не дают писать то, что ты хочешь, не дают торговать на рынке, уходи и ищи другой рынок. Пусть закроют все базары, а ты сиди и пиши, так как Бог наградил тебя талантом писать, а талант у тебя никто не отнимет. Стоит тебе только сказать: „Боже, они погубят меня“, и это станет началом твоего конца.
ПИСАТЕЛЬСТВО – СВЯТОЙ ДОЛГ.
Отвага – это первое, что писатель должен выставить на продажу; если ее нет, то остается только трусость, которая никому не нужна. Писатель продажен, он доносчик и еретик, а все потому, что писательство – святой долг».
Писательство – святой долг.
Я сидел на скамейке и смотрел на луну. Помню, что здесь, в Сан-Диего, я тратил последние гроши не на еду, а на карандаши и бумагу. В те дни я был полон решимости продолжать, несмотря на голод, на неудачи, на всех тех людей, которые в меня совсем не верили, я был готов сделать все необходимое ради того, чтобы стать писателем, или умереть.
«Если ты еще здесь, – говорил я своей молодой сущности, – то знай, что мы должны вместе выбираться из этой ямы. Мне все еще есть о чем рассказать читателям, и я не готов ставить на всех этих историях крест.
Если нужно будет продать дом и все, что у меня есть, чтобы выиграть время для работы, то я так и сделаю.
Я останусь и буду бороться, я буду писать, но ты должен мне подсказать, как я должен это сделать».
В этот момент где-то глубоко в моем сознании зародился слабый огонек мысли. Вот уже десять лет я хранил в своем кабинете коробку с сотнями страниц писем, стенограмм, газетных статей и копий документов о деле Кристин Коллинз. Раз за разом я откладывал эту работу, потому что мне не хватало опыта и умения, чтобы правильно написать о ее истории и почтить все то, через что ей пришлось пройти, пока она боролась за правду и за своего пропавшего сына.
Смогу ли я сделать это сейчас? Я не знал. Мне всегда казалось, что талант, которым я обладаю, существует вне меня, шепчет мне на ухо из-за правого плеча и связь между нами тоньше паутинной нити. Вот в эту сеть я запустил вопрос.
Достаточно ли у меня инструментов теперь, чтобы написать эту историю?
Ответ пришел быстро: Думаю, хватит.
Ты думаешь или знаешь?
Есть только один способ выяснить. Но это должен быть полнометражный фильм, а не сериал.
В этом был некий смысл. Сценарий полнометражного фильма поможет мне сменить агента, которая на тот момент практически пропала без вести[87], и обратиться вместо этого к Мартину Спенсеру, кадровому агенту из киноподразделения компании САА. Я не был хорошо с ним знаком и мог только гадать, как он отнесется к моему материалу, но, по крайней мере, я мог быть уверен в том, что он не будет предвзят по отношению ко мне.
Я не питал иллюзий по поводу продажи сценария или постановки фильма, но знал, что если сценарий пройдет через руки Мартина, то попадет к киноначальству, которые либо не будут знать о том, что я «проблемный», либо им на это будет вообще плевать. Когда студия покупает сценарий, она не работают больше с автором. Им не придется иметь со мной дела. Я могу разве что надеяться на то, что в лучшем случае после презентации по сценарию у меня будет шанс предложить и другие проекты и зацепиться.
Уже светало, когда я наконец поднялся со скамьи, весь затекший и дрожащий от холода, и поехал домой. Я пришел на пирс в одиночестве, но, когда уходил, нас было уже двое. В прошлом, когда хулиганы, грабители и мой отец нападали на нас, мы бились за себя до последнего, пока уже не могли подняться с земли, но мы все еще не сдавались. Не сдадимся и в этот раз. Я не видел разницы. Пусть теперь они носят костюмы и галстуки, сидят в дорогих кабинетах, но, по сути, они точно такие же, как и те, кто избивал меня в школе и в ту страшную ночь в Сан-Диего. Они были уверены, что если будут бить нас достаточно сильно и достаточно больно, то рано или поздно мы заткнемся, а потом они смогут заявить, что победили. Но мы никогда не давали им возможности насладиться этим моментом, не позволим и теперь.
ПО ПУТИ ДОМОЙ В ГОЛОВЕ ПОЯВИЛОСЬ НАЗВАНИЕ ФИЛЬМА: ОНО ВСПЛЫЛО ИЗ МИФОЛОГИИ, ИЗ СКАЗОК О ТОМ, КАК ОДНОГО РЕБЕНКА ЗАМЕНЯЮТ ДРУГИМ.
По пути домой в голове появилось название фильма: оно всплыло из мифологии, из сказок о том, как одного ребенка заменяют другим. Казалось, оно подходило, учитывая, что пришлось пережить Кристин, когда полицейские вернули вместо ее ребенка чужого. Также название соответствовало моему желанию еще раз придумать себя заново, получить все же этот четвертый акт и сменить карьеру, сменить прошлую жизнь на новую.
Я назвал его «Подмена»[88].
Глава 31О чем я только думал?
За годы я накопил несколько сотен страниц документальных свидетельств о жизни Кристин Коллинз. Но для того чтобы рассказать ее историю должным образом, мне понадобится собрать вообще всю информацию, которая доступна по этому вопросу. Иными словами, я вернулся в темные полуподвальные архивы полицейского департамента и Городского совета.
Более того, я изучал документы, хранившиеся в Окружной больнице Лос-Анджелеса, препарировал старые издания Los Angeles Times, рылся в городской библиотеке и в результате собрал более двух тысяч страниц материалов.
И я наконец нашел жемчужину моего собрания, которая так долго от меня пряталась. Это были протоколы судебных заседаний об убийстве, и они позволили мне собрать воедино все три части той загадки, которая стояла за одним из самых страшных преступлений за всю историю Лос-Анджелеса.
На одной стороне этого криминального треугольника находилась Кристин Коллинз, мать-одиночка, которая всегда была далека от политики и не искала внимания публики. И вот однажды у нее похитили родного сына, а департамент полиции города стал давить на нее, чтобы она признала своим сыном другого мальчика, которого они ошибочно приняли за пропавшего. Она объявила полиции войну, которая в итоге привела к обнаружению серийного убийцы и отставке начальника полиции Лос-Анджелеса и самого мэра города.
На другой стороне треугольника был некто Гордон Стюарт Норткотт, психопат, похищавший совсем маленьких и беззащитных детей, перевозил их на ранчо в Риверсайде, насиловал и убивал, а расчлененные тела сжигал и закапывал.
Наконец, третьей стороной стал департамент полиции Лос-Анджелеса, который в 1928 году был печально знаменит жестокими злоупотреблениями властью, и полицию никогда не призывали к ответу перед законом за акты насилия по отношению к жителям города.
Полицейские департамента пользовались полной безнаказанностью и творили, что хотели. Они чувствовали себя полновластными хозяевами и делали все необходимое, чтобы контролировать город. Создавшаяся ситуация привела к многочисленным протестам. И жители города, и газетчики со страниц изданий требовали реформы полиции. Департамент отчаянно нуждался в положительных откликах прессы о своей работе. Полицейские начальники были уверены, что если они вернут похищенного сына отчаявшейся от горя матери, то это сможет улучшить их репутацию. Вместо того чтобы признать свою ошибку и подтвердить, что они вернули матери чужого ребенка, полицейские поместили Кристин в психиатрическую лечебницу, пытаясь заставить ее признать родного сына в чужом ребенке. Отказ полиции признать правду привел к тому, что серийный убийца все это время продолжал убивать детей.