Свидетели утверждали, что жертвы пали от рук нацистов и местных коллаборационистов.
На основе его собственных слов и того, что писали другие свидетели, выходило так, что мой отец, подозреваемый в сотрудничестве с нацистами, находился как раз в том самом бункере, с которого расстреливали несчастных евреев. Как писали другие свидетели, пулемет стоял именно на крыше этого бункера.
Здесь явно было противоречие. Но что, если это не противоречие?
А что, если обе стороны были правы?
Иными словами, свидетели говорили правду о пулемете на крыше бункера, и отец тоже говорил правду, когда вспоминал, как наблюдал за расстрелом, будучи в том же бункере. Разве не он утверждал, что был частью происходивших тогда событий?
Чарльз рассказывал нам свою версию в то время, когда был уверен, что никто не сможет опровергнуть его слова. Но он ничего не мог противопоставить тем, кто, к его большому неудобству, выжили и смогли рассказать обо всем, что произошло.
Я просмотрел другие сайты, пытаясь найти еще какую-либо информацию, но оказалось, что отец удалил все, что ранее выложил в сеть. Вероятнее всего, он думал, что, удалив свой аккаунт, он также удалит и свои сообщения, но они остались и до сих пор находятся в сети.
Без серьезных доказательств я не мог высказать свои подозрения отцу. Был только один человек, который мог рассказать мне о том, что на самом деле случилось в тот ужасный день. Женщина, которая годами намекала на то, что кое-что знает о моем отце, и использовала эту информацию, чтобы мигом заткнуть его. Для этого ей достаточно было произнести только одно слово: Вишнево!
ОСНОВЫВАЯСЬ НА ЕГО СОБСТВЕННЫХ СЛОВАХ И НА ТОМ, ЧТО ПИСАЛИ ДРУГИЕ СВИДЕТЕЛИ, ВЫХОДИЛО ТАК, ЧТО МОЙ ОТЕЦ, ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ В СОТРУДНИЧЕСТВЕ С НАЦИСТАМИ, НАХОДИЛСЯ КАК РАЗ В ТОМ САМОМ БУНКЕРЕ, С КОТОРОГО РАССТРЕЛИВАЛИ НЕСЧАСТНЫХ ЕВРЕЕВ.
Я знаю о твоем отце такое, что могу рассказать об этом только собаке.
Прежде чем звонить тетке, мне хотелось собрать как можно больше информации, но в сети ее было не так уж и много, да и тетка чувствовала себя все хуже и хуже.
Ждать было нельзя, и осенью 2008 года я позвонил ей в Патерсон. Мы поговорили обо всем и ни о чем несколько минут, а потом я набрался храбрости и спросил:
– Могу я задать тебе один вопрос?
– Давай, задавай, – ответила она и засмеялась. – А что так официально? Не забудь, я тебе подгузники меняла, когда ты был маленький, и знаю о тебе все.
Не знаю почему, но ей доставляло особенное удовольствие время от времени напоминать мне об этом.
– Я хотел спросить тебя о Вишнево.
Она замолкла. Я слышал дыхание тетки, напряжение было настолько сильным, что его можно было потрогать рукой.
– Да-да, – сказала она наконец, голос звучал ровно и безучастно.
– Ты была там, когда все это произошло?
– Нет! – твердо ответила она. – Я была с мамой на станции. Ты должен знать, что тогда я только-только переболела полиомиелитом. Ходить было тяжело, а дороги были просто ужасные, поэтому я старалась держаться поближе к дому.
– Но отец был там, в Вишнево.
– Ну да, был, – ее голос снова зазвучал как-то холодно и равнодушно. – Джоуи, почему ты спрашиваешь меня о том, что произошло более пятидесяти лет назад? К чему все это?
Я понял, что она никогда ничего мне не скажет, пока у нее остается место для маневра. В этой ситуации мне оставалось только блефовать. Я сказал ей о той информации, что нашел в интернете, и добавил, что нашел другие надежные источники, из которых ясно, что отец участвовал в той кровавой расправе.
– Я хотел бы послушать тебя, а потом уже решить, что со всем этим делать, – я нарочно сказал так расплывчато, чтобы она задумалась о том, что все может не ограничиться частными разборками и стать достоянием общественности.
Пауза затягивалась. Я был готов к тому, что она может просто повесить трубку.
«Ну, давай, – думал я. – Пожалуйста, ну пожалуйста, расскажи мне, один-единственный раз».
И тут я услышал, как она тяжело вздохнула, словно освобождаясь от тяжести секрета, который хранила десятки лет.
– Ты должен понимать, что мы никогда не говорили об этом с кем-либо, кроме членов нашей семьи. Я рассказывала кое-что Теду, но ни он, ни Фрэнк, да и никто другой не знают всей правды. Я скажу тебе все, но обещай, что никто и никогда не услышит об этом от тебя, пока я жива. Обещаешь? Я не хочу, чтобы этот сукин сын снова начал доставать меня, и своих бед хватает. Только скажи, что согласен, и я тебе поверю.
– Обещаю. Я просто хочу, чтобы ты рассказала правду так, как ты ее видишь.
Тетка глубоко вздохнула, а потом начала медленно говорить. Должен заметить, что многое из того, что она мне рассказала, уже упоминалось в предыдущих главах, но этого требовала необходимость сохранить последовательность событий. Но большую часть деталей, которые упоминал раньше, я впервые в жизни узнал от нее именно в том разговоре.
Она начала с рассказа о том, как они добирались до железнодорожной станции сразу после блицкрига, и о связях Софии с некоторыми офицерами, один из которых видел в Чарльзе потенциального приемного сына. Он принялся прививать Чарльзу основы нацистской идеологии в полном соответствии с методами гитлерюгенда.
– Эсэсовцы постоянно крутились вокруг станции, – рассказывала она. – Некоторые из их подразделений были расположены поблизости, другие приезжали и уезжали на проходивших поездах. Мама готовила для солдат на станции, а иногда и давала им гораздо больше, ты понимаешь, но не потому, что так надо было, а потому, что ей это нравилось. Они приносили ей подарки, брали ее с собой в поездки, покупали дорогую одежду. Практически она управляла всем, что было на станции, а когда работы было слишком много, она просила, чтобы немцы приводили еврейских девушек, которые работали на нее. Она любила их постоянно задирать и плохо с ними обращалась, заставляла их все время работать, пока сама сидела с военными, пила и смеялась.
Твоему отцу нравилась форма, оружие и то, как дурно нацисты третируют всех. Он таскался за ними с утра до ночи. Они практически усыновили его, давали разные мелкие поручения и даже сшили ему эту дурацкую форму. Он носил ее все время, даже когда мы были дома одни, на втором этаже вокзального здания. Он разглядывал себя в зеркале и любовался свастикой. Потом он начал ходить вместе с ними на ночное патрулирование, носил воду, еду и делал все, о чем его просили.
Как-то утром он взбежал наверх по лестнице и рассказал, что ночью, когда он был с солдатами в патруле, они наткнулись на группу евреев, шедших по дороге. Патрульные хотели знать, куда они идут, и били их, если те отвечали недостаточно быстро. Они били их резиновыми дубинками или обрезками резиновых шлангов, чем-то вроде этого, и твой отец с радостью принял участие в этой «забаве», стараясь наносить удары изо всех сил. Это было так увлекательно, он был в восторге. После того случая он всегда выходил на дежурство вместе с патрулем, когда те шли искать евреев или кого-нибудь еще, кого можно избить.
После этих слов я наконец понял, почему моему отцу так нравилось шататься по ночам с дружками и охотиться на «педиков», которых они потом все вместе избивали.
В те моменты он пытался снова пережить все те приятные ощущения, которые он испытал в прошлом. Так же это было и в тот раз, когда он заставил меня надеть форму.
Затем ее рассказ плавно перешел в описание расправы в Вишнево.
– В тот день на станцию прибыло подразделение солдат и эсэсовцев. Их было больше, чем обычно. Они собрали часть солдат, которые уже были на станции, погрузились в грузовики и отправились в Вишнево. Говорили, что намечалась какая-то крупная операция. Чарли упросил их взять его с собой. Они согласились, он вскочил в кузов грузовика и уехал вместе с остальными.
Когда он вернулся, то рассказал, что эсэсовцы и солдаты стали выгонять жителей из их домов. Они заставляли людей копать собственные могилы, а потом убивали их.
Затем они установили пулемет на крыше старого бункера и начали стрелять в толпу, а твой отец…
Она замолчала, а я закрыл глаза, молча умоляя ее продолжить рассказ.
Ее голос звучал низко и тихо.
– Сначала он стоял рядом с солдатами и смотрел, как они стреляют из пулемета, и подавал пулеметные ленты. Он рассказывал, что расстреливать толпу было очень просто. Потом один из солдат подозвал его и спросил:
«Хочешь пострелять?» И он ответил: «Да».
Они посадили его за пулемет, и он начал стрелять в людей, он убивал их одного за другим, как будто это была игра. Когда один из офицеров СС подошел к пулеметной точке, солдаты отвели Чарльза в сторону, потому что они боялись, что им попадет от начальства. Он сказал, что это было самым потрясающим из того, что он когда-либо делал, и не мог дождаться, когда представится новый случай.
– И он еще раз это сделал?
Он делал это еще?
ОНИ ПОСАДИЛИ ЕГО ЗА ПУЛЕМЕТ, И ОН НАЧАЛ СТРЕЛЯТЬ В ЛЮДЕЙ, ОН УБИВАЛ ИХ ОДНОГО ЗА ДРУГИМ, КАК БУДТО ЭТО БЫЛА ИГРА.
Тетка остановилась. Я чувствовал, что она думает над ответом.
– Что еще ты хочешь услышать? – спросила она, и в ее голосе я почувствовал раздражение. – Может, ты хочешь задать какой-то конкретный вопрос?
– Нет, – ответил я. Мне трудно было представить, что она может рассказать мне еще что-то, совсем уж «особое».
– Нет, так нет. Он никогда больше этого не делал, – сказала она тоном, который предполагал обратное. Таким образом, она просто сказала что-то вроде: «Я устала говорить на эту тему, так что если у тебя ничего нет, если ты не знаешь кое-чего, сама я просто так ничего не расскажу»[96].
– Что из этого знала София?
– Она знала все. Как ты думаешь, почему она боялась, что кто-нибудь однажды проявит излишний интерес к истории нашей семьи? Не забудь, в то время многие были заняты поисками пособников нацистов.