– Ты знаешь, какая из них Юпитер?
– Юпитер? – Он посмотрел на небо. – Понятия не имею. Может, вон та, большая?
– Вон там, – показал Джозеф над горами.
– Откуда ты знаешь? – спросил отец.
– Я всегда знаю, где Юпитер.
Отец посмотрел на него. С той самой печалью во взгляде.
Если бы мистер Кантон был тогда с нами… Если бы. Он тогда бы понял, что Джозеф не такой.
два
НЕ ВСЕ УЧИТЕЛЯ думали, что Джозефу не место в средней школе Истхэма.
Тренер Свитек, например, был им очень доволен. Когда в середине ноября мы перешли к упражнениям на снарядах, тренер обнаружил, что Джозеф все умеет делать лучше любого восьмиклассника. Никогда у Свитека не было такого способного ученика.
Сальто на батуте? Джозеф крутил двойное.
Стойка на руках на брусьях? Без проблем. И балансировал на одной руке Джозеф дольше, чем вы можете себе представить.
Прыжок через козла? Легко. Джозеф добавлял поворот. Честно! Поворот!
Подняться по канату до потолка менее чем за минуту? Джозеф поднимался за тридцать восемь секунд, на одних руках, без ног. И, кстати, это было единственное, что тренер мог показать ему сам, потому что давным-давно потерял обе ноги, подорвавшись на мине во Вьетнаме.
В первый раз, когда карабкались до потолка и съезжали обратно, тренер Свитек выиграл с преимуществом в четыре секунды.
Во второй раз Джозеф опередил его на три секунды.
Тогда Джозеф улыбнулся в третий раз. Типа того.
– Чему тут радоваться? – сказал тренер. – Обогнал безногого старика на пару секунд. Только и всего.
– На три, – поправил Джозеф, все еще улыбаясь.
– На три, – согласился тренер. Потом посмотрел на остальных восьмиклассников, а также на всех семи- и шестиклассников: – А вас этот безногий старик все еще может опередить намного больше, чем на три секунды, так что нечего ворон считать!
Между прочим, я залезал по канату меньше чем за две минуты. Быстрее всех шестиклассников. Да, у меня две ноги, и что с того? А вы попробуйте сами.
МИСТЕР Д’АЛНИ тоже был рад, что Джозеф учится в Истхэмской средней школе.
Он преподавал математику в шестом, седьмом и восьмом классах и обожал числа: то, что они значат, и даже как они выглядят. И иногда не мог понять, почему остальные не любят их так же сильно. А по-моему, любить уравнения невозможно. Кому они сдались, кроме мистера д’Ални?
Как-то раз мистер д’Ални дежурил на школьной остановке: следил за посадкой в автобус. Я ждал Джозефа. И мне пришлось ждать долго, так как мистер д’Ални засыпал его вопросами.
По геометрии.
Честно. По геометрии.
Похоже, Джозеф знал все ответы. Или мог догадаться.
На следующий день во время офисной практики мистер д’Ални увидел нас с Джозефом. Мы сидели на скамейке и бездельничали (как и обычно на этих дежурствах). Он нацарапал что-то в блокноте и протянул его Джозефу:
– Можешь доказать эту теорему?
Джозеф взял блокнот и корпел над ним всю офисную практику. А потом отнес его в класс мистера д’Ални.
С тех пор д’Ални каждый день приносил ему на офисную практику новую задачу, и Джозеф сразу начинал ее решать.
Однажды это заметил мистер Кантон.
– Мальчики проходят офисную практику, – сообщил завуч математику.
– Ну да, – обернулся к нему мистер д’Ални. – Куда важнее разносить по школе бумажки, чем бросать вызов задачам, над которыми великие математики бьются тысячу лет.
– Вы полагаете, наши ученики способны вот так, между прочим, решить эти задачи? – пожал плечами Кантон.
– Дело не в решении, мистер Кантон. Главное – ход мысли, – сказал д’Ални.
И ушел, а завуч отправился к себе в кабинет и вынес оттуда пятнадцать листков бумаги, сложенных вдвое.
– Доставьте по назначению, – велел он. – Когда вернетесь, поможете мне навести порядок в журналах посещаемости.
С того дня во время офисной практики у нас появилось множество «дел».
Зато Джозеф начал обедать в кабинете мистера д’Ални.
Математик пообещал, что к концу учебного года займется с ним тригонометрией.
Вот такими были те два учителя, которым нравился Джозеф.
ДЖОЗЕФ НИКОГДА НЕ РАССКАЗЫВАЛ о своей семье, но я познакомился с его отцом. Сам Джозеф был у психолога, а мы готовились к дойке, и я чистил стойла в Большом хлеву, когда вдруг прямо рядом со мной появился незнакомый человек. Он стоял у выгребной ямы. Я сразу понял, что это отец Джозефа: те же черные глаза.
– Джо здесь? – спросил он.
Коровы оглянулись, глаза их расширились, хвосты взвились, они задрали морды и замычали: забеспокоились. Коровы не любят чужаков в хлеву. Особенно перед самой дойкой. Ну если только чужаки не такие, как Джозеф.
– Нет, – ответил я.
– Горбатишься по хозяйству? А тебя за что сюда упекли?
Далия топнула задней ногой. Далия топает задней ногой, когда разозлится.
– Я здесь живу, – сказал я.
– Понятно, что живешь. Я имел в виду раньше.
Позади меня загремели молочные ведра. Это пришел отец. Он почесывал крестец Далии. Она это любит почти так же, как Рози. Ее это всегда успокаивает.
– Вы отец Джозефа? – спросил он.
– Точно.
Мой отец кивнул.
– Джек, – сказал он, – будь так добр, сходи за опилками для Рози.
Затем повернулся к отцу Джозефа:
– Вам не следует здесь появляться.
– Хочу посмотреть, в какую чертову дыру засунули моего сына.
– Повторяю, вам не следует здесь появляться.
– Джо тоже убирает навоз? Ловко придумано. Куча детей, которые за тебя навоз гребут!
Отец снял очки и потер глаза.
– Мы хорошо заботимся о Джозефе, – он снова надел очки, – а теперь вам пора.
– Знаешь, я могу…
– Знаю-знаю… но вам уже пора.
Некоторое время они смотрели друг на друга. Потом папаша Джозефа процедил пару словечек, которые мне запрещалось произносить, и глянул на меня. Мой отец шагнул к нему, а тот еще раз выругался и вышел.
Далия все это время наблюдала за ними. И, если бы отец Джозефа оказался в пределах досягаемости ее копыт, ему бы еще как влетело.
Как я уже говорил, коровы скверного человека чуют.
К КОНЦУ НОЯБРЯ стало очевидно, что мой отец был прав: нас ждала суровая зима. В День благодарения пошел сильный снег – навалило пятнадцать, может, двадцать сантиметров, а потом, за выходные, еще сантиметров пять. И продолжало холодать. Температура в День благодарения была минус девять, в субботу – минус двенадцать, а в воскресенье немного потеплело, до минус одиннадцати.
– Еще немного, и станет жарко! – пошутил отец.
Когда холодно, приятно привалиться к теплому коровьему боку. Джозеф так и делал – после того, как почешет Рози крестец и послушает ее объяснения в любви. Теперь он всегда доил ее первой. Утром и днем. Иногда казалось, что он нарочно делает все медленно: тянет время, лишь бы подольше слушать теплое мычание Рози.
Может, и нарочно.
В понедельник было холодно и ясно, а после полудня в воздухе лениво закружились снежинки, словно им было все равно, приземлятся они или нет. По дороге домой у старой Первой конгрегациональной церкви нас обогнал автобус. Его окна были сплошь залеплены снегом, и я услышал, как водитель Хаскелл орет, перекрывая рев мотора:
– Сейчас же закрой окно, Джон Уолл!
Потому что Джон открыл окно, чтобы метнуть в нас снежком, непонятно как пронесенным в автобус.
Между прочим, Джон промахнулся, даже близко не попал. Может, не выставил вперед ногу.
Автобус покатил по глубокому снегу и исчез, а вокруг все было белым-бело. Земля, деревья, церковь, небо. Даже река замерзла и покрылась белым льдом. Может, именно поэтому Джозеф сбросил на дорогу рюкзак и двинул через сугробы к Аллайансу.
Я потащился за ним. Если не знаешь реку, легко не заметить, где кончается берег и начинается вода. А она течет очень быстро, прочный лед на Аллайансе не встает до середины зимы. И сразу у берега она глубже, чем любая нормальная река.
Думаю, Джозеф этого не знал.
Снег был очень плотным, Джозеф, протаптывая себе путь, двигался медленнее, чем я. Но все-таки он ступил одной ногой на лед раньше, чем я его догнал.
– Джозеф, ты что делаешь?
– Угадай с трех раз, Джеки.
И он встал на лед обеими ногами.
Я топтался на снегу рядом.
Джозеф оттолкнулся и заскользил по льду.
Я ковылял по снегу вдоль берега.
– Знаешь, – сказал я, – это совсем свежий лед.
Джозеф, не отвечая, снова оттолкнулся и заскользил, но на этот раз не вдоль берега, он докатился почти до середины, где лед был темнее.
– Джозеф, я не шучу.
Он взглянул на меня так, будто я пустое место.
Подул сильный ветер, Джозеф расстегнул куртку, распахнул ее, как крылья, но скорости это не прибавило, так что он снова оттолкнулся ногой и, оказавшись на гладком льду, дважды крутанулся на месте и снова заскользил.
Прямо в сторону темной середины.
– Джозеф!
Прозвучало это как вопль или плач. Да я и вправду плакал и вопил. В конце концов Джозеф все-таки обернулся.
А потом снова двинулся к темному льду!
Поэтому я крикнул то, что слышал от него в темноте ночи, выкрикнул имя, которое он повторял ночью снова и снова:
– Мэдди! Мэдди!
Джозеф резко обернулся и посмотрел на меня… Не хотел бы я когда-нибудь снова ощутить на себе такой взгляд.
Но он был так близко к темному льду!
– Мэдди! – сказал я.
– Заткнись. Заткнись!
Я стоял на берегу Аллайанса – во всем этом белом безмолвии – и ждал, когда Джозеф вернется на берег. Но он не шевелился. Не шевелился.
По дороге над нами проехала машина. Еще одна, потом другая… эта остановилась. С дороги донесся голос:
– Эй, мальчишки! Вы что? Совсем сбрендили? Что вы там делаете? Убирайтесь со льда прочь!
Джозеф поглядел на водителя и начал прыгать. Вверх-вниз.
Со всей силы бухаясь на лед.
Машина уехала.
И Джозеф прекратил прыгать. Внезапно он устало обмяк.
– Джозеф, – позвал я.