Было так холодно, что даже Джозеф, как только мы вернулись домой, надел длинные кальсоны, выданные ему мамой. А ведь еще недавно он заявлял, что в жизни не наденет ничего подобного.
В Большом хлеву коровы жались друг к другу, чтобы согреться, в Малом хлеву мерз Квинт Серторий, и мы с Джозефом накрыли его тяжелой шерстяной попоной. Он поначалу тряс холкой, а потом запрокинул голову, заржал и топнул передним копытом. Но не так, как Далия. Когда Квинт Серторий доволен, весь хлев трясется от топота.
Увидев это, Джозеф улыбнулся. Типа того. В четвертый раз.
В пятницу похолодало еще сильнее. Мы с отцом закончили дойку, пока Джозеф был у психолога. Отец попросил:
– Джек, принеси пару лопат для снега.
Мы спустились к пруду и начали очищать лед. Снег на таком морозе был как пыль, разлетался в стороны от малейшего ветерка. Наш пруд невелик – уже через полчаса мы очистили его целиком. Под снегом оказался чудесный лед: гладкий и скользкий, светло-зеленый и белый. Лежа на таком чистом прозрачном льду, по краям, где мелко, можно увидеть камешки, затонувшие палки, песчаное дно. Отец сказал, что толщина его сантиметров двадцать:
– Помнится, в прежние времена мы заготавливали такой лед для погребов.
Потом отец немного расчистил снег на берегу пруда, а я принес со двора три вязанки дров. Мы развели костер и пошли в дом за коньками.
Мы как раз выходили из дома, когда подъехали мама с Джозефом.
– Что за глупости вы затеяли? – спросила она.
– Иди полюбуйся, – ответил отец. – Ты тоже, Джозеф, – и протянул ему пару коньков.
День клонился к закату, пламя костра отражалось на гладком льду… Мама всполошилась, дескать, ей надо готовить ужин, мальчикам пора садиться за уроки, и вообще… Но отец обнял ее, она рассмеялась, и мы, по очереди сидя на поленнице, зашнуровали коньки.
Уже взошла луна.
Я в первый раз этой зимой вышел на лед, но сразу все вспомнилось. И то, как нужно оттолкнуться, и как коньки скользят по льду, и как твои колени знают, что делать, и как наклоняться на поворотах (пруд у нас действительно небольшой), и как вращаться, и как твои пятки внезапно убегают вперед и дрожат на неровном льду, и как холодит все лицо, и глаза, и губы, и как блестит лунный свет и отражается костер на льду, и как мама и папа катятся, держась за руки, и как ухает испуганная сова, и как поезд свистит вдали… Все было по-прежнему.
Поначалу Джозеф неуклюже двигался на прямых ногах и отводил руки в стороны для равновесия, но было видно, что на льду он не впервые. Он низко наклонялся на виражах, словно прислушиваясь к скрежету лезвий. Попытался сделать поворот назад и приземлился на задницу, и во второй раз, и в третий. Оставив эту затею, он просто стал кататься круг за кругом, круг за кругом. Уже родители накатались и, сев на поленницу, подбрасывали дрова в костер. А Джозеф катался. Наворачивал круги снова и снова. Наконец и я замерз и сел отогреться. А он все катался. Теперь его руки были прижаты к бокам, глаза закрыты, и Джозеф все катался по кругу, а мы все смотрели, как он наклоняется и скользит, наклоняется и скользит.
Круг за кругом, круг за кругом. Скользит, наверное, на коньках в серебристом лунном свете вместе с Мэдди? Круг за кругом, круг за кругом, и я не хотел, чтобы он останавливался, как бы ни было холодно и поздно. И яркие звезды глядели, как Джозеф закладывал круги. И низкая луна. И Юпитер над горами.
Наконец он соскочил на берег рядом с нами троими, костер осветил его строгое лицо, и мама сказала то, что положено говорить мамам:
– Прекрасно катаешься, Джозеф.
Отец встал, поправил горящие угли и подбросил еще пару поленьев, а Джозеф посмотрел на меня, потом на моих родителей и сказал:
– Я должен ее увидеть. Вы поможете мне увидеть Юпитер?
Родители растерялись, и мама начала было:
– Джозеф, ты…
А он, перебив ее, повторил:
– Я должен увидеть Юпитер.
А отец сказал:
– Ты знаешь, мы…
Тогда под яркими звездами, серебряной луной и сияющим Юпитером Джозеф рассказал нам все.
Все.
четыре
ВОТ ЧТО он нам рассказал.
Мэдлин Джойс познакомилась с Джозефом Бруком, когда ей было тринадцать лет. Она жила в особняке с колоннами на фасаде, флигелями по обеим сторонам и статуями на газоне. Ее родители, и отец и мать, были юристами и часто отлучались в командировки. Поэтому Мэдлин, когда не училась в пансионе, подолгу оставалась одна в большом пустом особняке. Иногда совсем одна, а иногда с няней, которая ночевала в северном гостевом доме.
Няня открыла дверь в то жаркое летнее утро, когда сантехник пришел менять душ и смесители в ванных комнатах на верхнем этаже. Во всех пяти.
Он привел своего сына, тот таскал за ним инструменты.
Сына звали Джозеф, и ему тоже было тринадцать.
Через два дня Джозеф постучал в дверь Мэдлин. Для чего отмахал километров двенадцать пешком. Они провели вместе весь день. Посмотрели несколько фильмов, прогулялись по дорожкам в саду за домом. Мэдлин учила Джозефа играть в теннис на грунтовом корте. А прямо перед уходом Джозеф нырнул в бассейн во всей одежде. Чтобы прохладиться перед обратной дорогой, объяснил он. Мэдлин смеялась.
Тем летом Джозеф приходил каждый день, кроме выходных (когда родители Мэдлин были дома). Они смотрели фильмы, играли в теннис, подолгу гуляли в саду и плавали в бассейне. Мэдлин смеялась, и Джозеф иногда тоже. Она никогда не расспрашивала о свежих следах побоев на его лице. А он не рассказывал, что отец отделывал его за то, что его вечно нет, когда нужно таскать инструменты.
А осенью она уехала в школу в Андовере.
Джозеф чуть не умер.
Каждый день после обеда он шел к компьютерам в библиотеку. Писать письма – отстой, но лучше, чем ничего.
Чуть лучше, чем ничего.
Она вернулась домой на День благодарения, и на следующий день, в ледяную ненастную пятницу, Джозеф прошел пешком двенадцать километров, чтобы с ней увидеться.
Дверь открыла няня.
– Ты не сантехника ли сын?
– Да, а Мэдлин дома?
Няня недобро прищурилась:
– Убирайся, пока не нарвался на крупные неприятности.
И захлопнула дверь.
Джозеф отправился домой, отмахав обратно все двенадцать километров.
А в воскресенье Мэдлин снова уехала в Андовер.
Потом она вернулась домой на рождественские каникулы. В первый же понедельник после выходных Джозеф отправился в путь. Было холодно, шел снег, а пальто у него не было, из прежнего он уже вырос. Но он прошел все двенадцать километров и постучался в ее дверь.
На этот раз Мэдлин открыла сама и протянула к нему руки.
Они вошли в дом. На кухне она налила себе горячий шоколад, ему кофе. Они сидели у камина, говорили, говорили – и не могли наговориться. Потом вышли на двор. Джозеф надел старое пальто садовника, и они гуляли по тихому заснеженному саду, держась за руки. Мэдлин кидала в него снежки и иногда попадала. Джозеф кидал в ответ, но всегда мимо. Это же немыслимо – попасть снежком в Мэдлин.
Потому что он любил ее.
Он любил ее.
Никогда прежде он не знал любви.
Он не знал, как она переполняет человека.
Он не знал вообще ничего, думал Джозеф.
Выйдя из сада, они шли вдоль замерзшей реки, и вдруг Мэдлин заскользила по ней, как будто катается на коньках. Какая она была красивая! Невозможно красивая – даже когда просто катила в сапожках по льду. Солнце село, а Мэдлин скользила, скользила, скользила, и Джозеф глядел на нее, пока совсем не стемнело. На небе появился Юпитер, и Джозеф указал на него:
– Моя любимая планета.
А Мэдлин взяла его за руку, посмотрела на Юпитер и сказала:
– Теперь и моя тоже.
Когда они вернулись из заснеженного леса, у дома стояла машина няни.
Мэдлин велела ему оставить пальто себе, и Джозеф отправился в нем домой, за двенадцать километров.
Рождественские каникулы Мэдлин длились три недели. Джозеф приходил каждый день, кроме выходных.
По выходным он сидел дома, и сердце его разрывалось при мысли о Мэдлин.
Он никогда не знал, что так бывает.
Откуда ему было знать?
За день до того, как Мэдлин должна была вернуться в Андовер, Джозеф шел к ней под дождем со снегом, и старое пальто садовника его почти не согревало. Он промок насквозь и дрожал, когда Мэдлин отворила дверь. Она потащила его прямиком к камину, принесла красное шерстяное одеяло:
– В такую погоду ведь можно насмерть замерзнуть!
И Джозеф стянул с себя мокрую одежду, завернулся в красное шерстяное одеяло и сидел у огня, пока она готовила горячий шоколад и кофе. Мэдлин принесла кружки и села рядом. Она спрашивала Джозефа, что он помнит о своей матери, а он вспоминал, как они с мамой после метели выходили на улицу и поливали горячим кленовым сиропом чистый снег, а потом его ели.
Пока сушились вещи Джозефа, они сварили в глубокой сковороде кленовый сироп. Джозеф надел сапоги садовника, потом они вынесли сковороду во двор, вылили сироп на свежий снег и стали ждать, пока сироп застынет. Джозеф собрал кленовую тянучку и покормил Мэдлин, а Мэдлин стала кормить Джозефа, и вымазала ему рот, и рассмеялась, и прижалась к нему, и поцеловала его в первый раз.
Первый раз.
Потом они вернулись в дом, под красное шерстяное одеяло.
Няня нашла их позже, и начались предсказанные ею крупные неприятности.
Няня сказала, что не собирается нести за все это ответственность и потерять работу. Нет уж, не собирается.
Но работу она все же потеряла.
Родители Мэдлин добились, чтобы Джозефа взяли под надзор. Ордер привез полицейский. Джозефу запрещались любые контакты с Мэдлин. Любое нарушение каралось бы по всей строгости закона. По всей строгости.
Затем Департамент здравоохранения и социальных служб штата Мэн вынес постановление о ежемесячных обязательных визитах к Джозефу и его отцу и оценке их семейной ситуации.
А Мэдлин забрали из школы в Андовере и отправили в школу в западной Пенсильвании. Джозеф не знал, в какую.