– Покажите-ка мне ваш хлев, – скомандовал тренер.
Осмотрев коровник, он сказал:
– Сойдет. Возьмите гири в багажнике.
Он бросил Джозефу ключи от фургона, мы занесли гири в Большой хлев (за четыре ходки), и Джозеф спросил:
– А здесь не слишком холодно?
– Мир жесток, малыш, – только и ответил тренер Свитек.
По физкультуре Джозефу было задано тягать гири в хлеву. Целый час. И заодно мне с ним, так как тренер считал, что и мне это не повредит.
Так они приезжали четыре дня подряд до начала каникул.
Чтобы в январе Джозефу не пришлось наверстывать упущенное.
В начале рождественских каникул мы встретили Брайана Босса, Ника Портера и Джея Перкинса у Истхэмской библиотеки – они-то, разумеется, и не думали заходить в библиотеку, это мы туда зашли за вторым томом «Октавиана Пустое Место» для Джозефа. Валил снег, и вся улица была занесена сугробами. Когда мы выходили, они как раз проезжали мимо на снегоходах: Джей Перкинс с лицом, которое выглядело так, будто его шмякнули о шкаф (а так оно и было), и Ник Портер c Брайаном Боссом. Они ехали медленно, не сводя с нас взглядов. Джозеф сунул мне второй том «Октавиана Пустое Место» и встал, уперев руки в бока.
Позже, когда мы возвращались домой, они обогнали нас, и Джей Перкинс крикнул:
– Ты – труп!
Джозеф опять протянул мне второй том «Октавиана Пустое Место», и мы следили за этой компанией, пока они не скрылись из виду.
– Никогда не позволяй им оказаться у тебя за спиной, – сказал Джозеф и забрал книгу.
– Не позволю.
Несколько дней после этого мы вообще не выходили на улицу, только бегали в Малый хлев, чтобы дать сена Квинту Серторию, и в Большой хлев, чтобы подоить коров и поупражняться с гирями. Мы надевали всю теплую одежду, что у нас была, даже кальсоны. На дворе стоял такой морозище! Нос превращался в ледышку на первом же шаге за порог, мы бежали, зажмурив глаза и кутаясь в куртки. И как же это здорово – войти в хлев, полный теплых коров, их сладкого дыхания, запаха сухого сена, звуков их шарканья и фырканья. Все поблескивает при шипении газовых ламп. И, как я уже говорил, самое прекрасное – это прислониться к теплой корове во время дойки.
Может, оттого, что коровам, запертым на зиму, больше нечего было делать, они всегда очень нам радовались. Далия оглядывалась по сторонам и иногда подмигивала. Честно! А Рози? Теперь Рози мычала и виляла задом всякий раз, как в коровник входил Джозеф. И когда он ее доил, она явно считала, что дает молоко только ему.
Когда Джозеф доил, он говорил о Мэдлин. И когда мы упражнялись с гирями, он говорил о Мэдлин. И когда мы таскали тюки сена Квинту Серторию, Джозеф говорил о Мэдлин. За ужином он говорил о Мэдлин. Ночью, в темноте перед сном, он говорил о Мэдлин.
О том, как он впервые танцевал с Мэдлин во время метели. Он знал, что ему придется пройти обратно двенадцать километров, а после полудня все занесет снегом. Но внутри дома было тепло, и на сердце у него было тепло, и они соприкоснулись руками, и Мэдлин рассмеялась и начала напевать. Как они, обнявшись, танцевали под ее пение, и она прикрыла глаза, а Джозеф смотрел на нее неотрывно. Не мог оторвать взгляда. Не хотел упустить ни мгновенья.
Как однажды в ветреный день они устроили дуэль на длинных сосульках, сбитых с крыши, и как она рубила его сосульку снова и снова, пока не остался крошечный обрубок, и как уперлась своей сосулькой в его грудь, и он упал как подкошенный, и вдруг она страшно испугалась и закричала: «Не надо! Не делай так! Вставай!» – и он поднялся.
Джозеф вспоминал, как Мэдлин любила смотреть фильмы и как обожала попкорн с корицей (а с маслом терпеть не могла). Как любила читать вслух стихи и он делал вид, что тоже любит поэзию, но она-то знала правду. Как мечтала поступить когда-нибудь в Массачусетский технологический институт, стать инженером и отправиться в места, где будет нужна, где выкопает глубокие колодцы, чтобы никто никогда не оставался без пресной воды. Как Мэдлин любила ходить босиком. Как она называла своего плюшевого мишку Зайчиком.
Как им было хорошо просто молчать рядом друг с другом.
И как, когда он держал ее за руку, все в нем согревалось.
И что иногда он все еще чувствует ее руку.
Наверно, тот вечер, когда отец, мама и я замерзали у пруда, слушая Джозефа, растопил лед у него внутри.
Утром в Рождественский сочельник после дойки мы с отцом и Джозефом, захватив пару лучковых пил и топор, отправились в лес за елкой. Искали неподалеку, ее же еще до дома тащить. Обычно мы с отцом долго спорим, какое выбрать дерево, но в этот раз не стали. Джозеф впервые в жизни выбирал елку, и когда он посмотрел на одну из них, потрогал ее ветви и улыбнулся (в пятый раз, типа того), нам не захотелось спорить. Эту славную елочку мы с Джозефом легко спилили, подхватили с обеих сторон, принесли домой и установили в гостиной.
Каждый год с запахом хвои приходит Рождество.
Мама достала с чердака коробки с украшениями, мы подождали, пока отец зажжет гирлянды, а потом открыли коробки.
У каждого украшения – своя история. Есть старинные игрушки, сохранившиеся с тех времен, когда мама была маленькой девочкой. Есть самоделки, которые я мастерил в первом, во втором и в третьем классе. Красные стеклянные шары отец когда-то подарил маме на Рождество. Двенадцать золотых ангелочков подарены мне, в том числе один только что, – по одному на каждый год моей жизни. Стеклянная синяя птица с распростертыми крыльями. Колядовщики в вязаных шарфах. Серебряная труба, плюшевый мишка в красно-белом шарфе, маленькие саночки, набитые крошечными игрушками.
Когда мы почти закончили украшать елку, мама сходила на кухню и вернулась с маленькой коробочкой.
– Это тебе, – протянула она коробочку Джозефу. – На твое первое Рождество с нами.
Еще один золотой ангелочек.
Джозеф достал его из папиросной бумаги, повесил на ветку и осторожно толкнул. Игрушка закрутилась и заискрилась.
– Юпитер бы понравилось, – сказал он.
Рождество и Пасха – две службы, на которые мама непременно водит нас в новую Первую конгрегациональную церковь, «даже если врата ада восстанут против нас», как она говорит[7]. Поэтому в сочельник мы и подоили пораньше, днем, и поужинали рано, а затем тщательно помылись – все, включая Джозефа. После этого мама нас проинспектировала, особенно отливающую синевой левую щеку Джозефа. Осматривая его, она спросила, был ли тот когда-нибудь раньше на службе в конгрегациональной церкви. Джозеф ответил, что никогда не был ни на одной службе. Ни в конгрегациональной, ни в какой другой церкви.
– Ни разу? – удивилась мама.
Джозеф покачал головой.
– Разве твоя мать не?.. – и тут же она поняла, что зашла слишком далеко, так как Джозеф отвернулся к стене и уставился в пол. – Прости, Джозеф. Я спросила из любопытства, хотя сама терпеть не могу любопытных людей. Я домою посуду, а вы с Джеком бегите наверх и собирайтесь. На перилах висят две выглаженные рубашки. И, Джек, на этот раз не вздумай надевать в церковь свои рабочие ботинки. Это не обсуждается. Даже не пытайся.
Я не стал надевать рабочие ботинки.
Когда мы добрались до церкви, наступила уже холодная темная ночь, Млечный Путь был густым, как сливки. Внутри церкви стоял сладковатый восковой запах горящих свечей. Мы немного опоздали, и почти все скамьи были заняты, поэтому мы сели прямо перед яслями. За красными и синими гипсовыми фигурами в сене лежал почти голый розовый младенец (как будто кто-то оставляет почти голого новорожденного в сене). Мы спели то же, что и всегда: «Вести ангельской внемли!», «О малый город Вифлеем» и «Придите, все верные». Джозеф не пел. Может, потому, что вообще не пел, а может, потому, что не знал слов.
А потом преподобный Баллу встал, чтобы рассказать историю об Иосифе и Марии, двух чадах Божьих, правда, не женатых, которые узнали, что у них будет ребенок. Они попали в беду и знали это, и никто им не мог помочь. И было полно людей, которые не желали помогать им в беде. Но их посетили ангелы и сказали, чтобы они не боялись, потому что с ними Бог. Их ребенок будет особенным. И Иосиф перестал бояться. Он заботился о Марии, и, когда им пришлось отправиться в далекий город и они не могли найти хорошее место для ночлега (потому что, как я уже сказал, им никто не помогал), Иосиф нашел хлев, и там у них родился ребенок. И звезда, воссиявшая над ними в ту ночь, привела к ним волхвов, и волхвы тоже понимали, что ребенок особенный. Иосиф и Мария любили ребенка и когда вернулись домой, то помнили все, что случилось, и бережно сохранили это в своих сердцах.
Все время проповеди Джозеф просидел на скамье не шевелясь.
Когда служба закончилась и мы допели «Радуйся, мир!», Джозеф отдал мне сборник гимнов, я положил его на место и направился вслед за мамой и папой к выходу. Но Джозеф не поднялся со скамьи вместе с нами. Он все смотрел на ясли, на красного гипсового Иосифа, на голубую гипсовую Марию, на почти что голого ребенка в яслях.
Мы ждали его, пока церковь не опустела.
Когда мы выходили последними, преподобный Баллу хотел пожать Джозефу руку, а тот спросил:
– Что в этой истории правда?
Преподобный Баллу задумался.
– Я полагаю, либо все в ней правда, либо ничего, – ответил он.
– Ангелы? Серьезно?
– Почему бы и нет? – сказал преподобный
Баллу.
– Потому что случаются плохие вещи. Если бы ангелы существовали, не происходило бы ничего плохого.
– Возможно, их предназначение не в том, чтобы предотвращать зло.
– А в чем?
– Быть с нами, когда нам плохо.
Джозеф посмотрел на него:
– Тогда где же они были, черт возьми?
Мне показалось, что преподобный Баллу готов расплакаться.
На этом наша Рождественская служба в новой Первой конгрегациональной церкви закончилась.
РОЖДЕСТВЕНСКИМ УТРОМ снова повалил снег. Первым делом мы подоили коров (ведь они не празднуют Рождество), а потом позавтракали: яйцами, грейпфрутом, вишневой бабкой и горячим чаем. А потом – подарки.