Я смотрела, как он летит на нас, по дуге над стеной заднего двора. Мы успели хорошо рассмотреть странное совиное лицо. Когда птица пропала из виду, Хетти отправилась зажигать лампу, а я стояла, не в силах оторваться от окна. Вспомнился день, когда Шарлотта показала мне совенка у поленницы, и моя клятва освободить Хетти – невыполнимое обещание, по-прежнему вызывающее чувство вины. Но вдруг до меня дошло: Шарлотта сказала, что я должна любым путем помочь Хетти освободиться.
Обернувшись, я смотрела, как она несет фонарь к туалетному столику и вокруг ее ног пляшут блики света.
– Хетти, научить тебя читать? – спросила я, когда она поставила фонарь.
Я обзавелась букварем, орфографическим справочником, грифельной доской и куском мела, и мы приступили к ежедневным урокам в моей комнате. Я не только запирала дверь, но и завешивала замочную скважину. Занимались по утрам часа два, а то и больше. После урока я заворачивала учебные пособия в мешковину и засовывала под кровать.
Прежде я никого не обучала чтению, но со мной усиленно занимался латынью Томас, а мадам натаскивала по другим предметам, так что я имела представление о том, как надо учить. Хетти проявила большие способности. Через неделю занятий научилась писать и освоила алфавит. Через две – проговаривала слова из сборника упражнений. Никогда не забуду момента чудесного озарения, когда буквы, как и звуки, обрели для нее свой смысл. После этого она все увереннее читала по букварю.
К сороковой странице ее словарный запас насчитывал восемьдесят шесть слов. Каждое новое слово я заносила в блокнот.
– Дойдешь до сотни – устроим чаепитие, – обещала я ей.
Хетти начала разбирать надписи на аптечных этикетках и банках с продуктами.
– Как пишется «Хетти»? – спрашивала она. – А «вода»?
У нее была огромная тяга к учебе.
Однажды я заметила, как она что-то чертила палкой на земле двора, и выбежала остановить ее. Хетти крупными буквами выводила слово В-О-Д-А.
– Что ты делаешь? – спросила я, стирая буквы ступней. – Кто-нибудь увидит.
Она рассердилась на меня не меньше.
– Думаешь, у меня нет ног, чтобы стереть буквы, если кто-нибудь придет?
Свое сотое слово она освоила тринадцатого июля.
На следующий день мы устроили праздничное чаепитие на четырехскатной крыше нашего дома в надежде увидеть торжества в честь Дня взятия Бастилии. У нас была обширная французская колония из Сан-Доминго, французский театр и на каждом углу – французский пансион благородных девиц. Маму и ее приятельниц завивал и пудрил французский парикмахер, развлекая дам рассказами о гильотинировании Марии Антуанетты, которому он якобы стал свидетелем. Чарльстон – британский до мозга костей, однако день разрушения Бастилии праздновал с не меньшим рвением, чем День независимости.
Мы поднялись на чердак с двумя фарфоровыми чашками и чайником черного чая, приправленного иссопом и медом. Оттуда поднялись по лесенке, ведущей к люку в крыше. В тринадцать лет Томас обнаружил это тайное окошко, и мы с ним бродили среди труб. Однажды Снежок подвозил мать к дому с благотворительного мероприятия и заметил нас на крыше. Ни слова не сказав ей, он забрался наверх и увел нас. С тех пор я не отваживалась туда ходить.
Мы с Хетти, прислонившись к скату, примостились у водостока с южной стороны. Она никогда не пила из фарфоровых чашек и проглотила свой чай залпом, а я прихлебывала не спеша. Вдали по Брод-стрит вышагивала процессия, которую почти не было видно, но мы слышали, как она поет Марсельезу. Звонили колокола в церкви Святого Филипа, громыхал салют из тринадцати залпов.
На крыше возились птицы, и повсюду валялись перья. Хетти рассовывала их по карманам, и это почему-то вызвало во мне приступ нежности. Может, я чуть-чуть опьянела от иссопа и меда или разволновалась от новизны происходящего. Как бы то ни было, я начала выбалтывать Хетти свои секреты.
Призналась, что подслушивала под дверью комнаты Шарлотты в день, когда ее наказали.
– Знаю, – сказала Хетти. – Не так уж здорово ты умеешь шпионить.
Я выболтала все тайны. Сестра Мэри презирает меня. Томас – единственный друг. Мне не разрешили учить детей рабов, но не потому, что я к этому не способна, – пусть не думает.
Мои откровения становились все мрачнее.
– Однажды я видела, как били плетью Розетту, – сказала я. – Мне было четыре. Тогда я и начала заикаться.
– Сейчас ты вроде хорошо говоришь.
– Бывает по-разному.
– Розетте здорово досталось?
– Да, это было ужасно.
– Что она сделала такого?
– Не знаю. Не спрашивала. Я тогда несколько недель не разговаривала.
Мы замолчали, откинувшись назад и глядя на перистые облака. Разговор о Розетте слишком сильно на нас подействовал, и как-то забылось, что чаепитие – в честь сотого слова Хетти.
Захотелось немного поднять настроение.
– Хочу стать юристом, как отец. – Неожиданно для самой себя я выдала главный свой секрет и поспешно добавила: – Но об этом нельзя никому говорить.
– Мне некому рассказывать. Разве только маме.
– Даже ей нельзя. Обещай.
Хетти кивнула.
Успокоившись, я подумала о шкатулке из лавы и серебряной пуговице.
– Знаешь, иногда какой-то предмет может означать совсем не то, чем является на самом деле… – Она непонимающе смотрела на меня, пока я думала, как объяснить. – К примеру, трость моей матери должна помогать ходить, но все мы знаем, для чего она используется.
– Чтобы дубасить по головам. – Помолчав, Хетти добавила: – Треугольник на лоскутном одеяле означает крыло дрозда.
– Да, это я и хотела сказать. У меня в комоде есть шкатулка с пуговицей внутри. Пуговица нужна для застегивания одежды, но эта – красивая и такая необычная, что я решила – пусть символизирует мое желание стать юристом.
– Я знаю про пуговицу. Я не трогала ее, просто открыла шкатулку и посмотрела.
– Не возражаю, если ты ее подержишь.
– У меня есть наперсток, он помогает проталкивать иглу и защищает пальцы, но, я думаю, может означать что-то еще.
Я спросила, что именно.
– Не знаю. Просто хочу научиться шить, как мама.
Хетти была в ударе. Она пересказала всю историю, которую поведала в тот вечер ее мать и которую я подслушала. О бабушке, привезенной в детстве из Африки и научившейся нашивать на лоскутные одеяла треугольники. О дереве душ Хетти говорила с благоговением.
– Я взяла из твоей комнаты шпульку ниток, – призналась Хетти, перед тем как спуститься вниз. – Она без дела лежала в ящике стола. Прости, я могу вернуть ее.
– О-о. Ладно, оставь себе, но прошу тебя, Хетти, больше ничего не кради, даже маленькие вещи. Это может очень плохо кончиться.
Когда мы спускались по лесенке, она сказала:
– Мое настоящее имя – Подарочек.
Матушка спустилась вниз прихрамывая. В каморке и кухонном корпусе она держалась, но, оказавшись во дворе, начинала приволакивать ногу, словно бревно. Тетка и прочие рабыни только головой качали, они считали это хитрой уловкой, о чем и заявляли без стеснения.
– Вот накажут вас стоянием на одной ноге, тогда и будете умничать, – отвечала им мама. – А пока помолчите.
Они и отстали. Замолкали при матушке, но, стоило ей уйти, снова судачили.
Теперь ее глаза постоянно пылали гневом. Иногда она срывалась на мне, но порой ее раздражительность служила во благо. Однажды я застала мать перед лестницей, она объясняла госпоже, насколько трудно ей карабкаться по лестнице в дом, к шитью, а также – в каморку над каретным сараем.
– Не беспокойтесь, как-нибудь справлюсь, – кротко добавила она после причитаний.
А после мы с госпожой наблюдали, как матушка, вцепившись в перила, тащится наверх, то и дело призывая Иисуса.
Вскоре госпожа заставила Принца прибраться в большой подвальной комнате со стороны, выходящей к ограде заднего двора. Слуга перетащил туда матушкину кровать и все ее пожитки, снял с потолка раму для одеял и прибил на новое место. Госпожа объявила, что теперь матушка будет заниматься шитьем в своей комнате, и повелела Принцу принести туда лакированный стол для шитья.
Подвальная комната была размером с три рабьи каморки. Со свежей побелкой и крошечным окном под потолком, в которое виднелись не облака, а кирпичи ограды. Тем не менее матушка сшила ситцевую занавеску. Еще она разжилась картинками плывущих кораблей из какой-то ненужной книги и прикрепила их к стене. Также в новом хозяйстве нашлось крашеное кресло-качалка и ветхий туалетный столик, который мама накрыла салфеткой. На столик она поставила пустые цветные бутылки, коробку свечей, положила кусок сала и оловянное блюдо с кофейными зернами для жевания. Понятия не имею, откуда взялись эти припасы. На настенную полку матушка выложила все наши швейные принадлежности: коробку с лоскутками, мешочек с иголками и нитками, мешок побольше с набивкой для одеял, подушечку для булавок, ножницы, колесико для разметки, уголь, бумагу, измерительные ленты. Отдельно лежали мой латунный наперсток и красные нитки, стащенные из ящика мисс Сары.
Заселившись, можно сказать, во дворец, матушка пригласила Тетку и прочих прийти и помолиться за ее «бедное жалкое жилище». И вот вечером пожаловало много народу, чтобы посмотреть, насколько же оно «бедное и жалкое». Матушка предложила каждому кофейное зерно, позволила рассматривать комнату сколько душе угодно, показала, что дверь запирается на железный засов, продемонстрировала личный ночной горшок под кроватью. Учитывая, какой калекой она была, опорожнять этот горшок выпало мне. Матушка хорошо отыгралась на деревянной трости, которой как-то огрела ее госпожа.
Удалившись с вечеринки, Тетка плюнула на пол за дверью, и Синди, шедшая следом, сделала то же самое.
Самое приятное, что теперь я могла приходить к матушке, не выходя из дома. Едва ли не каждую ночь я, стараясь не скрипеть, кралась из Сариной комнаты по двум лестничным пролетам. Матушке нравился запор на двери. Если она в комнате, дверь наверняка заперта, а когда засыпала, мне приходилось подолгу стучать в дверь.