После этих слов мне стало яснее ясного: чтобы освободиться от госпожи, нужно умереть, быть проданной или найти убежище матушки. Временами я грезила о деньгах, накопленных матушкой, но так и не нашла их. Отыскав это состояние, я бы попыталась купить у госпожи свободу, как мы и планировали. По крайней мере, у меня был бы шанс, пусть слабый, но он придал бы мне силы.
Шесть лет прошло. Я перекатилась на кровати лицом к окну.
– Матушка, что с тобой стряслось?
Приближался Новый год, и я отправилась на рынок с поручением от Тетки. Там я услышала, как один раб, работающий на мясника, рассказывал об африканской церкви. Этого доброго человека звали Джесс. Он, бывало, приносил детям свиные пузыри и наполнял их водой. Обычно я не обращала на него внимания – он все время молол языком, вставляя в конце каждой фразы «Славьте Господа», но в тот день, не знаю почему, подошла ближе и прислушалась.
Тетка приказывала скорей возвращаться – ожидался мокрый снег, но, несмотря на промозглую погоду, я стояла и слушала разговоры о церкви. Я узнала, что ее правильное название – Африканская методистская епископальная церковь. Она объединяла цветных, рабов и свободных чернокожих, которые собирались в помещении склада для гробов рядом с кладбищем для чернокожих. Джесс говорил, каждый вечер склад забивался под завязку.
Стоящий рядом со мной раб, одетый в поношенную ливрею, хмыкнул:
– С каких это пор городские власти так поглупели, что разрешают рабам приходить в собственную церковь?
Все засмеялись над этой шуткой про Чарльстон.
– Разве это не правда? – продолжал Джесс. – Славьте Господа. В церкви есть человек, который всегда рассказывает о том, как Моисей вывел рабов из Египта, молитесь Господу. Он говорит, Чарльстон стал Египтом. Славьте Господа.
У меня волосы встали дыбом.
– Как зовут этого человека?
– Денмарк Визи, – ответил Джесс.
Несколько лет подряд я отказывалась думать о мистере Визи и о том, что матушка изобразила его на последнем квадрате. Мне не нравилось, что этот мужчина оказался на одеяле с преданиями, мне вообще не нравилось все, что с ним связано. И вряд ли он знает что-нибудь о ней – откуда? Но сейчас, при воспоминании о нем, мне пришла в голову одна идея… И пожалуй, она не лишена смысла. Может, хоть так я смогу наконец отпустить матушку?
Я решила обратиться к религии.
При первой же возможности сказала Саре, что ощущаю потребность в спасении и что Бог призывает меня в африканскую церковь. Даже приложила платок к глазам.
Все-таки мы с матушкой одним миром мазаны.
На следующий день госпожа позвала меня к себе в комнату. Она сидела у окна с раскрытой Библией.
– До меня дошли слухи, что ты намерена вступить в новую церковь, организованную в городе для людей твоей расы. Сара сказала, ты хочешь посещать вечерние собрания. Я позволю тебе ходить туда дважды в неделю по вечерам и в воскресенье, если это не помешает работе. Сара подготовит пропуск. – Она взглянула на меня через очки. – Постарайся не упустить возможность, которую я тебе предоставляю.
– Да, мэм. – И добавила: – Славьте Господа.
Нас с Ниной призвали в гостиную на первом этаже. К чему бы это? Я терялась в догадках, понимала только, что ничего хорошего нас не ждет. Войдя, мы увидели дородного преподобного Гадсдена, сидящего на канапе, обитом желтым шелком. Рядом примостилась мать, она с такой силой вцепилась в трость, словно собиралась ввинтить ее в пол. Взглянув на Нину, которая в свои четырнадцать была выше меня, я заметила, как сверкнули ее глаза под густыми темными ресницами. Она вздернула подбородок, и мне на миг стало жаль его преподобия.
– Закройте за собой дверь, – сказала мама.
Дальше по коридору находилась комната отца, который уже давно болел. Доктор Геддингс рекомендовал ему покой. Несколько недель кряду рабы ходили на цыпочках, разговаривали шепотом и под страхом смерти старались не греметь подносами. Если врач вместо лекарства прописывает покой и сироп из корня хрена, он признается в своем бессилии.
Я уселась рядом с Ниной на канапе напротив матери и священника. Меня в очередной раз собирались журить за плохое исполнение обязанностей Нининой крестной.
В прошлое воскресенье моя сестра отказалась проходить конфирмацию в церкви Святого Филипа. Дело было даже не в самом отказе, а в спектакле, который она из него устроила. Когда все подростки встали со стульев, стоящих на возвышении, и подошли к ограждению алтаря, чтобы епископ возложил руки на их милые головки, Нина демонстративно осталась на месте. Там была вся наша семья, кроме отца, и я со смешанным чувством смущения и гордости смотрела, как сестра сидит со сложенными на коленях руками, как мерцают рассыпанные по плечам темные волосы и на каждой щеке рдеет маленькое пятнышко.
Епископ подошел к ней, что-то сказал, она покачала головой. Мать рядом со мной словно окаменела. Казалось, над нашими головами сгущается воздух. Уговоры епископа не возымели действия, и он продолжил службу.
Я не представляла, что она задумала подобное, хотя, пожалуй, должна была догадаться – ведь, в конце концов, это Нина. Ее мнение отличалось категоричностью, а действия – бунтарством. Прошлой зимой она шокировала свой класс, сняв туфли, потому что мальчик-раб, вытиравший грифельные доски, был босым. Я потеряла счет письмам с извинениями, которые мать заставляла ее писать. Не желая подчиняться, Нина могла несколько дней кряду просидеть над чистым листом, пока мать наконец не сдавалась. В день своего одиннадцатилетия Нина с такой горячностью отказывалась от подаренной рабыни, что мама, потеряв терпение, уступила.
Попытайся я не допустить в тот день Нининой демонстрации в церкви, она бы припомнила мне, что и я в свое время отвергла Англиканскую церковь. Да, так и было, но я сделала это ради пресвитериан, а Нина бы и их отвергла. Она ненавидела их «за желчь и горечь».
Религия – единственное, в чем мы с сестрой расходились.
Последние несколько лет моя жизнь качалась, словно маятник, между аскетизмом и потворством своим желаниям. После истории с Берком Уильямсом я избегала общества – это верно, – но, будучи вечной отступницей, каждый сезон соблазнялась каким-нибудь приемом или балом. Выходила оттуда опустошенная, полная отвращения и вновь обращалась к Богу. Нина часто заставала меня на коленях, когда я, застигнутая приступом самоуничижения, молилась и, обливаясь слезами, выпрашивала у Бога прощение.
– Зачем ты так? – кричала она порой.
Действительно, зачем?
Если можно так выразиться, Чарльстон стряхнул мистера Уильямса с коленей, как испачканную салфетку. Он женился на своей кузине и открыл лавку в магазине мануфактуры, которым владел его дядя в городе Колумбии. Я давно забыла о нем, гораздо сложнее примириться с мыслью, что мне придется до конца дней жить в этом доме. У меня была Нина, но с ее обаянием и красотой она не задержится здесь надолго. К ней начнут свататься толпы поклонников, и очень скоро я останусь здесь с матерью. Осознание этого заставляло меня отступать от принципов. С другой стороны, в двадцать шесть я была старовата для наступающего сезона. Все кончено, и я ощущала себя потерянной и несчастной, раздраженной и разочарованной, и с этим ничего не поделаешь.
Здесь, в нашей гостиной, преподобному Гадсдену было не по себе. Он все время сжимал и разжимал губы. Нина сидела рядом со мной, выпрямившись, словно говоря: «Ладно, начинайте вашу экзекуцию», но незаметно взяла меня за руку.
– Я пришел, потому что твоя мать попросила меня поговорить с тобой. Вчера ты ошеломила всех нас. Весьма опрометчиво отвергать Церковь с ее таинствами и спасением души…
Он продолжал разглагольствовать, а Нина все сильней сжимала мою ладонь.
Она чувствовала мою боль, а я ощущала ее. Эта юная душа была уже в чем-то надломлена. Вопли из работного дома, услышанные когда-то, не отпускали ее. Иногда она с криком просыпалась по ночам. Да, Нина устроила немыслимый спектакль, но я знала, как она уязвима. После строгих выговоров матери Нина часами сидела в своей комнате и появлялась с красными от слез глазами.
Временами от меня ускользал смысл сердечной, но утомительной речи его преподобия.
– Должен заметить, – услышала я его слова, – что ты подвергаешь свою душу опасности.
Тогда Нина заговорила:
– Простите, ваше преподобие, но даже угроза ада не поколеблет меня.
Мать прикрыла глаза:
– О, Ангелина, ради всего святого!
Нина произнесла слово «ад», слегка шокировав даже меня. Пастор в изнеможении откинулся на спинку канапе. С него было довольно.
Но мама, естественно, не успокоилась:
– Твой отец тяжело болен. Ты, конечно, знаешь: он хочет, чтобы ты прошла конфирмацию в церкви. Это, возможно, его последняя воля. Неужели ты в этом ему откажешь?
Нина сжала мою руку, стараясь быть верной себе.
– …Поступить не по совести или отказать отцу? – встряла я.
Мать подалась назад, словно я ударила ее.
– Ты намерена поощрять неповиновение сестры?
– Я поощряю ее следовать велениям совести.
– Совести? – Шея матери покрылась пятнами. Она повернулась к пастырю. – Как видите, Ангелина всецело под влиянием Сары. Что думает Сара, то же думает и Ангелина. Если Сара в чем-то сомневается, ее сестра за ней повторяет. Это моя вина – я выбрала Сару крестной, и по сей день она сбивает ребенка с пути истинного.
– Мама! – воскликнула Нина. – Я сама думаю за себя.
Мать перевела спокойный безжалостный взгляд с пастора на Нину и задала вопрос, который всегда будет лежать между нами:
– Чтобы не запутаться, уточни: когда ты сейчас сказала «мама», имела в виду меня или Сару? – Пастор заерзал и потянулся за шляпой, но мать продолжала: – Как я уже сказала, ваше преподобие, я просто не знаю, как уменьшить нанесенный вред. Пока обе живут под одной крышей, для Ангелины надежды нет.
Мать проводила его преподобие до двери, тем временем пошел сильный ливень. Нина сидела, прильнув ко мне, но я подняла ее на ноги, и мы заспешили вверх по лестнице.