– Можно оставить его здесь, – предложила я.
Сара забрала у меня одеяло и сунула в чемодан.
– Скорей я оставлю свои платья – они немногого стоят.
Я понимала, какой опасности она себя подвергает, понимала это и сама Сара. Газеты я читала. Двадцать лет тюрьмы за публикации бунтарского содержания. Двадцать лет – за содействие рабу в побеге.
Я смотрела, как она складывает поверх одеял немногие свои вещи, и думала: «Это не та Сара, которая уехала отсюда. У этой твердый взгляд и голос не дрожит, как у прежней. Хороший получился боец».
Волосы ее были распущены и обрамляли лицо, как шелковистые лозы, как красные нити, которыми я, помню, обвивала дерево душ. И тогда я поняла, что между нами существует особенная связь. «Не любовь, нет? Что же?» У меня в груди словно жила подушечка для булавок, которые покалывали и не позволяли забыть о… О тех девчонках на крыше с остывшим чаем!
Сара опустила крышку чемодана.
Я сказала Скай, чтобы шла вниз и ложилась, а я скоро приду. У меня оставалось еще одно дело. Я спустилась по лестнице, вышла на задний двор и поковыляла с тростью к дереву душ.
Сквозь ветви на меня ложились пятна лунного света. Я ощущала вокруг мигающие глаза сов и дыхание ветра. Взглянула на дом и увидела в окне второго этажа матушку, готовую бросить мне ириску. А вот она стоит в колее от экипажа с заведенной за спину ногой, к которой привязана удавка. А вот – тихо сидит под деревом с шитьем на коленях.
Я наклонилась и подняла с земли горсть желудей, веточек и листьев и засунула их в мешочек на шее. Потом забрала свою душу.
На следующее утро мы вели себя как обычно. Скай пошла с корзиной в огород и нарвала спелых томатов и салата. Госпожа заставила меня шкуркой почистить ее веера из слоновой кости, чтобы снять желтоватый налет. Я сидела в эркере с обрывком шкурки и наблюдала за пароходом. Рябь на воде гавани напоминала оборки на платье.
Внизу в гостиной Сара прощалась с госпожой. Она больше не увидит мать. Она это понимала, госпожа тоже. В доме словно звучала не переставая долгая нота на клавесине. Внизу у входной двери стоял запертый чемодан Сары со всем содержимым – матушкиной историей, стайкой дроздов.
Часы пробили девять, и из гостиной вышла Сара, глаза ее пронзительно сияли. Я положила веера, оставила трость с кроликом и, опираясь на подоконник, пошла за ней в ее комнату.
На Саре было светло-серое платье с большой серебряной пуговицей на воротнике – той самой, из детства, вместившей в себя все ее надежды. Выйдя через потайную дверь на веранду, Сара увидела Скай в саду и махнула ей рукой. Это означало: «Оставь цветы и иди в дом. Пройди мимо прислуги. Если остановит маленькая госпожа, скажи, что тебя позвала Сара».
Когда в дверь постучала Скай, я уже надела платье и обмазала лицо мучной клейковиной. Скай улыбнулась.
– Там был кто-нибудь? – спросила Сара.
– Только Гектор. Просил передать, что Гудис готовит экипаж.
Я застегнула платье на спине Скай и помогла ей намазать лицо. Никто не произнес ни слова. Сара хмурила брови. Ходила взад-вперед по комнате, на руке у нее раскачивалась сумочка на шнуре.
Мы натянули перчатки, надели шляпы, опустили вуали до пояса. Крошечные склянки с настойкой из олеандра засунули в рукава. Саре о них знать не обязательно.
Сквозь вуаль комната выглядела нечетко, как в сумерках перед наступлением ночи.
Раздался цокот копыт лошади, которую вели с заднего двора вдоль дома. У меня засосало под ложечкой. Я старалась не поддаваться грезам, не думать о двух свободных черных женщинах там, на Севере, которые захотели принять нас, о мансарде с трубой посредине, но не могла сдерживаться. Мы бы помогали со школьными делами и с шитьем шляп. Я бы мастерила на продажу лоскутные одеяла. Скай бы ухаживала за садом.
Сара вручила мне хозяйкину трость с золотым набалдашником. Потом оглядела нас:
– Я бы не узнала вас на улице.
Мы быстро спустились по лестнице. Если появится маленькая госпожа, значит так тому и быть. Главное – продолжать идти. Ни за что не останавливаться. Дойдя до последней ступеньки, я увидела, что дорожного чемодана на месте нет. У двери стоял Гектор и сверлил нас взглядом.
С ним заговорила Сара:
– Мама попросила отвезти ее гостей домой. Нам поможет Гудис.
Гектор удалился по коридору. «Как он смотрел на нас. Неужели догадался?» Маленькой госпожи нигде не было видно.
Мы вышли во двор, и мир рванулся нам навстречу. Я оглянулась на Скай и различила за вуалью бледный контур лица.
Когда Гудис подогнал экипаж к вывеске пароходной компании, мы уже задыхались от жары под вуалью. По шее струился пот. Скай приподняла складки платья, чтобы проветриться, и на меня повеяло смесью лаванды со смрадом потного тела.
Помогая мне сойти с экипажа, Гудис прошептал:
– Господи, Подарочек, что ты делаешь?
Нам не удалось его одурачить, и с большой вероятностью Гектор тоже обо всем догадался. Я то и дело оглядывалась: не скачет ли он по Ист-Бей в двуколке с маленькой госпожой.
– Гудис, прости, но мы уезжаем. Не выдавай нас.
Он сжал губы, и я словно ощутила, как они ко мне прикасаются. Он был лучшим мужчиной из всех, кого я знала. Сама того не желая, я привязалась к нему всем сердцем.
Я смотрела на него сквозь темную вуаль, а он сжал мою руку:
– Береги себя, девочка.
Мы купили билеты, дождались, пока не загрузится пароход.
Когда поднимались по сходням, налетел порыв ветра, и пароход закачался. Я припомнила госпожу с ее молитвами. С этой женщиной мы прошли Библию вдоль и поперек. А теперь, как Иисус, шествовали по волнам.
Мы протиснулись мимо чемоданов, бочек, кип товаров и ящиков, мимо парового котла на вторую палубу и сели на скамью в салоне в ожидании досмотра стражи. Здесь были белые стены, вдоль окон – приколоченные к полу столы. Нарядные люди стояли по двое и трое в клубах табачного дыма, время от времени они поглядывали в нашу сторону, заинтригованные трауром. Сара сидела чуть поодаль от нас, низко опустив голову.
Когда ввалились два стражника, Скай часто-часто задышала. Один стражник проверял левую сторону, другой правую. Они кивали людям, то и дело заводя разговор. Опустив глаза, я заметила носки бедняцких туфель Скай, которые высовывались из-под дорогого платья. Потертые коричневые туфли.
Перед нами остановился стражник и обратился ко мне:
– Куда вы плывете?
Как и туфли Скай, меня тотчас же выдал бы рабий выговор. Подняв голову, я посмотрела на него. Белокурые усы и зеленые глаза, кепи, сдвинутое набок. За его спиной я различила сквозь закопченное окно сверкающую воду.
– Мэм? – переспросил он.
Сара заерзала на скамье. Я испугалась, что она сейчас что-то скажет, или Скай начнет напевать, или затаившийся во мне страх вырвется наружу. Но тут я вспомнила про вдовий наряд. Я издала звук, словно собиралась ответить, но захлебнулась от горя словами. И не так уж сильно мне пришлось притворяться. Я горевала над своей жизнью, над тем, что пришлось пережить, увидеть и узнать, над тем, что потеряла. Я заплакала по-настоящему.
И стражник отступил от меня на шаг:
– Соболезную вашей утрате, мэм.
Когда он отошел, с подбородка на юбку упала белая капля.
Заработал двигатель, и скамья задрожала, до нас донесся запах масла и вырывающегося из трубы дыма. Пассажиры вышли из салона на палубу, чтобы помахать на прощание платками. Мы тоже встали напротив рабов, кидающих тяжелые причальные концы. Где-то далеко звонили колокола Святого Михаила.
Крепко ухватившись за поручни в ожидании неизведанного, мы втроем стояли на носу корабля. Над нами кружили чайки, пароход вспенивал воду, вздымался на волнах и шел вперед. Когда заработали гребные колеса, Сара положила ладонь мне на плечо и не снимала ее, пока город не скрылся из виду. Таким был последний фрагмент моего лоскутного одеяла.
Я подумала о матушке и о том, что ее косточки навсегда останутся в Чарльстоне. Люди говорят: не оглядывайся, пусть прошлое останется в прошлом, но я всегда буду оглядываться.
Я смотрела, как Чарльстон исчезает в утреннем свете.
Когда пароход вышел из гавани, ветер усилился, вокруг нас затрепетали вуали, и я услышала свист крыльев дроздов. Кругом, насколько хватало глаз, простиралась сверкающая вода.
Комментарии автора
В 2007 году я съездила в Нью-Йорк посмотреть на работу Джуди Чикаго «Званый обед» в Бруклинском музее. В то время я с дочерью Энн Кидд Тейлор писала мемуары «Путешествие с гранатом» и не помышляла о следующем романе. Не представляла, о чем он может быть, только испытывала смутное желание написать о двух сестрах. Я еще не придумала, кто эти сестры, когда и где жили, какова будет их история.
«Званый обед» – монументальное произведение искусства, воспевающее достижения женщин в западной цивилизации. Чикагский банкетный стол с роскошными столовыми приборами, накрытый в честь тридцати девяти почетных гостей, стоит на полу, выложенном фарфоровыми плитками, на которых начертаны имена девятисот девяноста девяти других женщин, внесших важный вклад в историю. И вот, изучая стенды в Галерее биографий, я наткнулась на имена Сары и Ангелины Гримке, сестер из Чарльстона, Южная Каролина, где я в то время жила. Как я могла о них не слышать?
Уходя в тот день из музея, я спрашивала себя: те ли это сестры, о которых я хочу писать? Дома, в Чарльстоне, принявшись за изучение истории их жизни, я стала их пылкой поклонницей.
Как оказалось, на протяжении более чем десяти лет я проезжала мимо ничем не отмеченного дома сестер Гримке, не имея представления, что они были первыми женщинами-аболиционистками, а также входили в число первых и главных теоретиков американского феминизма. Сара – первая женщина в Соединенных Штатах, написавшая исчерпывающий манифест феминизма, а Ангелина – первая дама, выступавшая в законодательном органе. В конце 1830-х годов они, вероятно, были самыми известными в Америке женщинами, в то же время имели самую дурную репутацию. И тем не менее даже в родном городе о них зна