— Благодарю вас. — При этих словах легкая судорога сводит рот дедушки, будто он знает то, что им пока недоступно.
Перед уходом все члены Комитета пожимают дедушке руку и произносят:
— Поздравляем.
Могу поклясться, что читаю дедушкины мысли, когда он встречает их взгляды своим пронзительным взглядом.
«С чем вы меня поздравляете, с жизнью или смертью?»
— Давайте покончим с этим, — говорит дедушка, глядя на устройство для отбора образцов тканей. В глазах его пляшут огоньки, и мы невольно смеемся над его интонацией. Он берет образец ткани со щеки, опускает его в прозрачную стеклянную пробирку и запечатывает ее. С уходом членов Комитета некая торжественность обстановки улетучивается.
— Все идет нормально, — замечает дедушка, протягивая пробирку отцу. — У меня идеальная смерть.
При этих словах отец вздрагивает, и судорога боли пробегает по его лицу. Я знаю: он, как и я, предпочел бы, чтобы дед не употреблял этого слова, но все мы понимаем, что сегодня деда поправлять нельзя. Выражение боли делает лицо отца моложе, на мгновение оно кажется почти детским. Возможно, он вспоминает сейчас смерть своей матери, такую невозможную для нашего времени, так не похожую на сегодняшний Прощальный банкет.
С завтрашнего дня он перестанет быть чьим-то ребенком.
Невольно мне приходит на ум смерть убитого сына Макхэмов. Без торжественной обстановки. Без консервации тканей. Без прощания. «Это вряд ли повторится когда-нибудь, — напоминаю я себе. — Вероятность того, что это случится, — одна на миллион».
— Мы приготовили для тебя подарки, — говорит Брэм дедушке. — Можно вручить их тебе сейчас?
— Брэм, — говорит папа укоризненно. — Может быть, дедушка захочет сначала, перед приходом гостей, просмотреть микрокарту.
— Да, я хочу этого, — замечает дедушка. — Хочу, чтобы моя жизнь прошла у меня перед глазами. И я хочу есть.
— А что ты выбрал? — жадно спрашивает Брэм. И дедушке, и его гостям подают одни и те же блюда, но существует нерушимое правило: все мы едим со своих подносов, а он ест только то, что лежит на его тарелке. Делиться едой нельзя.
— Все десерты, — говорит дед с усмешкой, — торты, пудинг, печенье. И что-то еще. Но прежде, Брэм, покажи мне свой подарок.
Брэм сияет:
— Закрой глаза.
Дед повинуется и протягивает руку. Брэм осторожно кладет камень на его ладонь. Несколько темных кусочков земли падают на одеяло. Мама делает движение, чтобы стряхнуть их, но в последнюю секунду убирает руку и улыбается — дед не считает землю грязью.
— Камень, — говорит дедушка, открывая глаза и улыбаясь Брэму. — Мне кажется, я знаю, где ты его нашел. Дедушка ощупывает камень. — Кто следующий? — спрашивает он почти весело.
— Я хотел бы отдать свой подарок позднее, когда мы будем прощаться, — спокойно говорит отец.
— Тогда у меня будет слишком мало времени, чтобы порадоваться ему, — поддразнивает его дедушка.
Внезапно вспоминаю про свое письмо — не хочу, чтобы он читал его вслух, — и говорю:
— Я тоже потом.
Раздается стук в дверь. Это кто-то из дедушкиных друзей. Через минуту они все соберутся здесь, и тогда появится персонал с любимыми дедушкиными десертами — его последней едой, — а потом с подносами, уставленными закусками, для его гостей.
Дед приподнимает салфетку со своей тарелки, и божественный запах запеченных фруктов наполняет комнату.
— Я вспомнил, что тебе тоже нравится пай, — произносит дедушка, глядя на меня. Он имеет в виду мое вчерашнее посещение. Я улыбаюсь ему. По его знаку я поднимаю салфетки с подносов для гостей, и мы все принимаемся за еду. Сначала я кладу кушанье всем на тарелки, потом беру и себе кусок слоеного пая: теплый, душистый, с множеством фруктов. Подношу вилку ко рту.
Неужели смерть всегда такая вкусная?
Гости кладут вилки, вздыхают с выражением чувства полного насыщения и вступают в беседу с дедушкой, который теперь лежит, откинувшись на гору мягких белых подушек. А Брэм продолжает есть, запихивая в рот по куску от всех кушаний, лежащих на подносах. Дедушка, изумленно улыбаясь, следит за ним с другого конца комнаты.
— Как вкусно! — говорит Брэм, озираясь, со ртом, полным пая, и дедушка уже открыто смеется таким добрым смехом, что я тоже улыбаюсь и опускаю руку. Я собиралась одернуть Брэма и сказать, чтобы он прекратил объедаться. Но если дедушка не делает ему замечания, то и я не буду.
Отец не ест ничего. Он кладет кусок пая на круглую белую тарелку и держит ее в руках, не замечая, как сок стекает на фарфор. Маленькая капля падает с тарелки на пол в тот момент, когда отец встает, чтобы попрощаться с гостями после просмотра дедушкиной микрокарты.
— Спасибо, что вы пришли, — говорит папа, а мама наклоняется, чтобы стереть с пола салфеткой каплю сока. Кто-нибудь снова поселится здесь после дедушкиного ухода, и ему будет неприятно видеть следы дедушкиного Прощального банкета. Но мама заботится о чистоте не для этого, как я понимаю. Просто она хочет избавить отца от малейшего беспокойства.
Когда за последним гостем закрывается дверь, мама берет тарелку из рук отца.
— Теперь время для семьи, — говорит она, и дедушка кивает.
— Слава богу, — говорит он. — Я хочу кое-что сказать каждому из вас.
Пока, за исключением одного момента, когда он заговорил о том, что будет дальше, дедушка вел себя как обычно. Я слышала, что некоторые старые люди в конце жизни поражают окружающих, не умея умереть достойно. Они плачут, кричат и бьются как сумасшедшие. Такое поведение производит тяжелое впечатление на их семьи. Ведь они ничего не могут сделать. Таков порядок вещей.
По негласному соглашению, мама, Брэм и я выходим на кухню, оставив отца беседовать с дедушкой наедине. У Брэма после обильной еды слипаются глаза. Он кладет голову на стол и тут же засыпает, слегка посапывая во сне. Мама гладит его каштановые вьющиеся волосы, и мне представляется, что он видит во сне разные десерты, еще больше, полные тарелки. Я чувствую, что мои веки тоже тяжелеют, но не хочу пропустить ни одной минуты последнего дедушкиного дня.
После отца к дедушке входит Брэм, потом с ним идет поговорить мама. Она принесла ему в подарок лист с его любимого дерева в питомнике. Она сорвала его вчера, поэтому края успели слегка загнуться и потемнеть, но середина по-прежнему ярко-зеленая. Она успела рассказать мне, пока Брэм спал, что дедушка просил устроить его Прощальный банкет в питомнике, на свежем воздухе, под голубым небом. Естественно, что его просьба была отклонена.
Наконец приходит моя очередь. Входя к дедушке, замечаю, что окна открыты. На улице совсем не прохладно, и ветерок несет в комнату жару. Однако скоро вечер, и станет холоднее.
— Мне хотелось ощутить движение воздуха, — объясняет дедушка, когда я усаживаюсь в кресло у его кровати.
Протягиваю ему подарок. Он благодарит и читает мое письмо.
— Хорошие слова, — говорит он. — Добрые чувства.
Я польщена, но чувствую, что он скажет что-то еще.
— Но ведь это не твои слова, Кассия, — говорит дед мягко.
Слезы застилают глаза; я смотрю вниз, на свои руки. Они, эти руки, не умеют писать. Почти все в нашем Обществе могут только пользоваться чужими словами, а писать не умеет никто. И чужие слова разочаровали дедушку. Лучше бы я принесла камень, как Брэм. Или вообще ничего. Лучше было прийти с пустыми руками, чем разочаровать его.
— У тебя есть твои собственные слова, Кассия, — говорит дедушка. — Я слышал некоторые из них, и они прекрасны. Ты уже сделала мне подарок, навещая меня чаще других. И мне все равно дорого это письмо, потому что оно от тебя. Я не хочу ранить твои чувства. Я только хочу, чтобы ты верила своим собственным словам. Ты понимаешь?
Я поднимаю глаза, встречаю его взгляд и киваю, потому что он хочет от меня понимания, и я могу принести ему этот дар, даже если не нашла единственно нужных слов в письме. А потом, вспомнив о том дне, когда из окна поезда видела «снег» в июне, я вынимаю из кармана платья маленькое семечко в венке из хлопковой ваты и протягиваю его дедушке.
— О! — произносит он, поднося руку к лицу, чтобы лучше рассмотреть семечко. — Спасибо, дорогая. Посмотри, это последнее облачко счастья.
Теперь я думаю: не означает ли эта реплика начало ухода дедушки. Что он имеет в виду? Смотрю на дверь. Не позвать ли родителей?
— Я старый лицемер, — говорит вдруг дедушка, и в глазах его снова появляется озорной блеск. — То учил тебя находить собственные слова, а теперь хочу попросить позаботиться о чужих. Дай взглянуть на твой медальон.
С удивлением протягиваю ему медальон. Он кладет его на ладонь, стучит по крышке ногтем, что-то поворачивает. И вдруг медальон открывается, и я с ужасом вижу, что из него выпадает листок бумаги. Я сразу вижу, что бумага старая — плотная и кремового цвета; не такая гладкая и белая, как те рулоны, которые выходят из наших портов и скрайбов.
Дедушка бережно и аккуратно разворачивает листок. Я стараюсь не рассматривать пристально: а вдруг он не хочет, чтобы я видела, но и беглого взгляда достаточно, чтобы понять, что и слова на бумаге напечатаны давно. Таким шрифтом сейчас не пользуются; буквы мелкие, темные и жмутся друг к другу.
Его пальцы дрожат; то ли из-за близкого конца жизни, то ли от того, что он держит в руке, — не знаю. Хотелось бы помочь ему, но чувствую: это он должен сделать сам.
Он быстро прочитывает текст и закрывает глаза. Лицо выражает глубину охвативших его чувств, которой я не в состоянии постичь.
Затем он открывает свои яркие, прекрасные глаза и смотрит прямо на меня, пока его пальцы снова складывают листок бумаги.
— Кассия, это тебе. Это даже более драгоценно, чем медальон.
— Но ведь это так... — я запинаюсь, прежде чем произношу слово «опасно».
Наше время истекло. Из холла доносятся голоса родителей и брата. Дедушка с любовью смотрит на меня и протягивает листок. Вызов, приношение, дар. Через секунду я принимаю его. Мои пальцы сжимают листок, он отпускает его.