— О, это была ошибка. Еще одна, оказывается. Похоже, они все время случаются, когда дело касастся вас. — Она наклоняется немного ближе. — Вы не совершали нарушения, Кассия. Пока.
Она встает. Я смотрю на сухой фонтан, изо всех сил желая ему воды.
— Вы предупреждены, Кассия. Вы понимаете?
— Я понимаю, — отвечаю я чиновнице. В этих словах — не все ложь. Отчасти я ее понимаю. Я знаю, почему она и ей подобные обязаны охранять такие ценности, как стабильность в Обществе и существующий порядок вещей; какая-то часть моего сознания уважает это. Но я эти ценности ненавижу.
Встретив, наконец, ее взгляд, я читаю в нем удовлетворение. Она знает, что победила. Она видит по моим глазам, что я не подвергну Кая еще большему риску.
— Здесь для тебя посылка, — с нетерпением сообщает Брэм, когда я возвращаюсь домой. — Какой-то человек принес ее. Наверное, там что-то хорошее. Чтобы получить ее, мне пришлось оставить им отпечатки пальцев в датаподе.
Он идет за мной на кухню, где на столе лежит маленький пакетик. Глядя на мягкую коричневую оберточную бумагу, я думаю о том, сколько слов о своей истории мог бы написать на ней Кай. Но он не может больше этого делать. Это слишком опасно.
И все равно я осторожно убираю бумагу. Разворачиваю медленно, чтобы потянуть время. Брэм почти вне себя:
— Ну, скорее же! Скорее!
Не каждый же день приносят посылки. Увидев содержимое пакета, мы оба вздыхаем. Брэм — от разочарования, я — от чего-то другого, что трудно определить. Сожаление? Ностальгия?
Это кусочек ткани от моего платья, в котором я была на моем Банкете обручения. По традиции они поместили шелк между двумя пластинками чистого стекла, окаймленными узкой серебряной рамкой. И стекло, и атлас отражают свет, ослепив меня на момент и напомнив о стеклянном зеркальце в потерянном навсегда медальоне. Я впиваюсь взглядом в ткань, стараясь вспомнить тот вечер, когда мы все были розовыми, и красными, и золотыми, и зелеными, и сиреневыми, и голубыми.
Брэм стонет.
— И это все? Кусок твоего платья?
—А ты что думал, Брэм? — спрашиваю я и сама удивляюсь желчности своего тона. — Что они пришлют обратно наши артефакты? Что там лежат твои часы? Не надейся. Они не вернутся к нам. Ни медальон. Ни часы. Ни дедушка.
На лице братишки смятение и боль. Прежде чем я успеваю сказать хоть слово, он выбегает из кухни.
— Брэм! — кричу я. — Брэм...
И слышу звук закрываемой двери.
Я поднимаю коробочку из-под образца и вижу, что она вполне подходит для часов. Брат посмел надеяться, а я высмеяла его за это.
Мне хочется взять эту рамку и пойти с ней на ту лужайку, где я была сегодня. Я буду стоять у сухого фонтана и ждать, пока чиновница найдет меня. И когда она спросит, что я тут делаю, я скажу ей и всем остальным, что я знаю: вместо всей жизни они дают нам ее клочки. Я не хочу получать только образцы и кусочки реальной жизни. Пробовать на вкус, но оставаться голодной.
Они в совершенстве постигли искусство делать вид, что они дают нам свободу; но когда мы хотим ее взять, они кидают нам маленькую кос» точку, и мы хватаем ее, довольные и умиротворенные, как собака, которую я наблюдала однажды в гостях у бабушки и дедушки в сельскохозяйственных районах. Они годами совершенствуются в этом занятии; что же я удивляюсь, когда они проделывают это со мной снова, и снова, и снова?
И хотя мне стыдно за себя, я беру кость и держу ее в зубах. Кай должен быть в безопасности, это самое главное.
Я не принимаю зеленую таблетку. Пока я сильнее, чем они. Но не настолько сильна, чтобы сжечь последнюю часть истории Кая до того, как прочту ее. Часть, которую он вложил мне в руку, когда мы шли через лес, спускаясь с холма. «Этот кусок последний, — говорю я себе. — Больше я читать не буду. Только этот».
Это первый цветной рисунок из тех, которые он мне давал. Салфетка сложена пополам, изображая две жизни — двух мальчиков, младшего и старшего. Справа — низко на небе красное солнце. Младший Кай опускает на землю два слова: «отец» и «мать», Они исчезают с рисунка. Они остались позади, но занимают так много места в его памяти, что их незачем рисовать снова. Он смотрит наверх, на старшего Кая, тянется к нему.
Их было слишком тяжело нести, и я оставил их позади себя и ушел для новой жизни, на новом месте, но никто не забыл, каким я был. Я не забыл, и те, кто следит за мной, не забыли; они следили за мной годами, следят и поныне.
У старшего Кая руки в наручниках вытянуты вперед. Он идет, а по бокам идут чиновники. Его руки почему-то красные. Я не знаю, то ли он хотел показать, что они стали такими из-за его теперешней работы, то ли имел в виду что-нибудь другое. Может быть, это кровь его родителей осталась на его руках с тех давних лет, хотя не он убил их.
У чиновников тоже красные руки. Одну из чиновниц я узнаю. Он изобразил сходство несколькими штрихами.
Это моя чиновница. Она приходила и за ним тоже.
ГЛАВА 23
На следующее утро я просыпаюсь от дикого, пронзительного крика. Я выпрыгиваю из кровати, им ходу отдирая от кожи липкие датчики.
— Брэм! — кричу я.
Его комната пуста.
Бегу через холл в комнату родителей. Мама вчера вечером вернулась из командировки. Они должны быть дома. Но в их комнате тоже никого нет, и по всему видно, что ее покинули в спешке. Простыни смяты, одеяло на полу. Бегу обратно. Давно я не видела постель родителей неубранной, и, несмотря им страх, интимность этих смятых простыней привлекает мое внимание.
— Кассия? — слышу мамин голос.
— Где ты? — зову я в панике, поворачиваясь в иные стороны.
Она бежит ко мне через холл. На ней ночная рубашка, ее длинные светлые волосы летят вслед за ней, и вся она кажется какой-то неземной до тех пор, пока ее сильные руки не заключают меня в объятия.
— Что случилось? — спрашивает она меня. — Ты в порядке?
— Кто-то кричит, — отвечаю я, оглядываясь в поисках источника крика, и тут же в добавление к истошному крику слышу еще один звук: удар металла по дереву.
— Это не крик, — говорит мама печально. — Это пилы. Они спиливают клены.
Я кидаюсь на крыльцо, где уже стоят отец и Брэм. Многие жители городка тоже вышли из своих домов; как и мы, в ночных рубашках и пижамах. Этот интимный момент так шокирует меня, что я невольно делаю шаг назад. Я не могу вспомнить, чтобы я видела стольких своих соседей в такой одежде когда-нибудь.
Или нет, видела. Когда Патрик Макхэм после смерти сына вышел на улицу в ночном белье и бегал по ней в таком виде туда и обратно, а отец Ксандера, мистер Кэрроу, подошел к нему и увел домой.
Пила вонзается в ствол нашего клена так легко, что сначала кажется — ничего не происходит, кроме ее визга. Дерево еще стоит, будто оно в порядке, но оно уже мертво. Минута — и оно падает.
— Зачем? — спрашиваю у мамы.
Но она не отвечает, и тогда отец, обняв ее одной рукой, объясняет:
— С кленами слишком много проблем. Упавшие осенью листья выглядят неопрятно. Кроме того, клены растут неравномерно. Например, у нас он слишком большой, у Эми — слишком маленький. Некоторые из них болеют. Так что их все придется срубить.
Я смотрю на наше дерево. Его листья еще поворачиваются к солнцу, еще готовы впитать в себя его свет. Они еще не знают, что умерли. Наш двор выглядит по-другому без этого высокого клена, стоявшего перед домом. Все предметы кажутся меньше.
Смотрю вдаль на двор Эми. Он, в отличие от нашего, не очень изменился, когда не стало их унылого маленького клена. Он всегда был низеньким и Чахлым, с небольшой кучкой листьев на вершине.
— Эми не так грустно, как нам, — говорю я. — Ее деревце — не такая большая потеря.
— Нам всем грустно, — возражает мама с горечью в голосе.
Прошлой ночью я не могла заснуть и приникла стене — послушать, о чем разговаривают родители. Они говорили тихо, и я не могла расслышать многих слов. Мамин голос звучал печально и устало. В конце концов, я перестала прислушиваться и забралась обратно в постель.
Сейчас мама кажется сердитой, стоя перед домом со скрещенными на груди руками.
Спилив наше дерево, рабочие с пилами в руках ринулись к другим домам. Эта часть работы была легкой. Корчевать пни с корнями будет труднее.
Отец стоит, обняв маму. Он не так любит деревья, как она. Но он любит другие вещи, которые тоже были уничтожены, и он ее понимает. Мама любит растения; папа — историю вещей. И они любят друг друга.
А я люблю их обоих.
Нарушив правила, я причиню боль не только себе, Каю и Ксандеру. Я раню всех, кого люблю.
— Это предупреждение, — произносит мама почти беззвучно.
— Но я ничего плохого не сделал! — восклицает Брэм. — Я даже в школу уже давно не опаздывал.
— Это предупреждение не тебе, — объясняет мама, — а кое-кому другому.
Отец кладет руки маме на плечи и смотрит ни нее так, будто они здесь одни.
— Молли, клянусь, я не делал ничего предосудительного...
Тут я открываю рот, чтобы сказать о том, что :это я во всем виновата. Но прежде чем отец договорил, а я начала, говорит мама:
— Это предупреждение мне.
Поворачивается и уходит в дом, прикрыв рукой глаза. Я смотрю на нее, и чувство вины пронзает меня, как пила — дерево.
Я не думаю, что это предупреждение маме.
Если бы чиновники могли видеть мои сны, вчерашний сон их бы обрадовал. Конец истории Кая и сожгла в печи, но последний рисунок стоял у меня перед глазами. Красное солнце застыло низко в небе, когда за Каем пришли чиновники.
Вначале я увидела во сне Кая, окруженного чиновниками в их белых униформах, а позади него в красном небе близко к линии горизонта застыли солнце. Я не могла бы сказать, вставало оно или садилось; во сне я не имела понятия о направлении. На лице Кая нет страха, руки не дрожат, он спокоен. Но я знаю, что он боится. Когда красный свет солнца падает на его лицо, оно кажется окровавленным.
Мне не хотелось бы видеть эту сцену в реальной жизни, но я должна знать больше: как ему удалось спастись? Что произошло?