— Грачев, перестаньте наконец терзать гитару и мучить наши уши, — заметил кто-то и обратился к Палевскому: — Павел Петрович, будьте любезны, усладите наш слух.
Докки в недоумении подняла брови, Палевский пожал плечами и ухмыльнулся.
— Ну, ежели вы того желаете, — он протянул руку, а Грачев, обескураженный нелестными словами в свой адрес, но явно к ним привыкший и переносивший их стоически, передал гитару соседям, и кто-то перебросил ее через стол генералу. Палевский просчитанным движением руки легко поймал ее за гриф, откинулся на стуле и уверенно перебрал струны.
— «Красотку»! — попросил один из генералов, улыбнувшись Докки.
— «Красотку»! — поддержали другие и оживились, зашумели, удобнее устраиваясь на своих местах.
— Этот романс написал Павел Петрович — и стихи, и музыку к ним, — сообщил баронессе сидевший рядом офицер.
— Сам?! — Докки потрясенно уставилась на Палевского.
«О, боже, — подумала она, — он еще и поэт, и музыкант! Сплошные дарования. Это уже чересчур, пожалуй…»
— «Красотку» так «Красотку», — согласно кивнул граф, настраивая струны и пробуя их звучание. Наконец легко взял аккорд, другой, третий, с привычностью музыканта пробежался по струнам чуткими пальцами.
Постой, красотка, не спеши,
Позволь напиться мукой сладкой.
Ты нежных прелестей загадкой
Зажгла огонь моей души…
Голос Палевского звучал низко и сильно, а бархатная хрипотца придавала его пению особое волнующее очарование. Он пел и смотрел на Докки, и в глазах его плясали смешинки и… нежность. Она же, совершенно плененная его игрой и пением, облокотилась на стол, подперев щеку рукой, чуть покачиваясь в такт незатейливой, легкой и мелодичной песенке, и улыбалась ему в ответ.
О поцелуе я молю, —
Палевский выразительно посмотрел на ее губы, —
От страсти я изнемогаю,
К твоим стопам стихи слагаю
И взор очей твоих ловлю.
Поверь, голубка, без тебя
Тоскливы дни, постылы ночи.
О, неужель, ты не захочешь
Взять, что дарю тебе, любя?
«Тоскливы дни, постылы ночи…» — повторяла про себя Докки, любуясь его красивым лицом, пленительными, прозрачными даже при свете свечей глазами, крепкой шеей, видневшейся в расстегнутой стойке воротника мундира, упиваясь его обворожительным голосом, который обволакивал ее невидимой паутиной щемящего и сладостного чувства, унося в благословенные дали, полные неги, уюта и счастья.
О, что скрывает твой покров?
Охвачен пылким я желаньем,
Твой взгляд блаженства обещаньем
Дразнит, волнует мою кровь, —
Палевский игриво перебирал струны, все не отводя от Докки взгляда.
Постой, красотка, не спеши
Я песнь тебе пою, ликуя,
Но нежных слов, тебя милуя,
Не прошептал еще в тиши…[18]
Понизив голос, он нарочито протянул последнюю строчку, взял еще один аккорд и утихающей россыпью струнного перепева закончил романс.
Слушатели задвигались, зааплодировали, кто-то крикнул «браво», Грачев попытался пропеть «постой, красотка, не спеши», но сфальшивил и сконфуженно замолчал.
Докки совершенно размякла, не в силах вернуться в настоящее. В ней все звучала гитара, голос Палевского, напевающий «охвачен пылким я желаньем», и виделись его серо-зеленые глаза, устремленные на нее.
— Вы засыпаете, — услышала она и почувствовала сильную руку, взявшую ее под локоть. — Позвольте проводить вас, madame la baronne.
Он помог ей встать, и Докки, пожелав офицерам спокойной ночи, послушно пошла с ним к лестнице.
— Вам понравилась песня? — спросил Палевский.
— Очень понравилась, — призналась она. — Чудесная мелодия и стихи. Оказывается, вы еще и в этом преуспели.
— Балуюсь иногда, — признался он, прижимая к себе ее руку и ласково перебирая пальцы, отчего у Докки тут же закружилась голова.
Они медленно поднимались по темной лестнице, и она необычайно остро ощущала его близость.
«Неужели он сейчас поцелует меня?!» — думала Докки, чрезвычайно на то надеясь. Казалось, мечта ее осуществится. Остановившись на площадке, Палевский привлек ее к себе, рука его обвилась вокруг ее талии, и она почувствовала его дыхание совсем рядом со своими губами.
— И что было так долго сидеть? Уж третий раз воду грею, — вдруг раздался рядом ворчливый голос Афанасьича, нарочито громко зашаркавшего по скрипучему полу. Докки вздрогнула и отпрянула от Палевского, он же с явной неохотой выпустил ее из своих рук.
— Нет девки, чтоб прислужила вам. Так вспомнишь Туську добрым словом, — сказал Афанасьич и, подойдя ближе со свечой в руках, заявил: — Вам, барыня, на боковую пора. Притомилась, поди, в дороге-то.
— Сейчас иду, — Докки была ужасно раздосадована по всему не случайным появлением Афанасьича, который не хотел дать ей возможности побыть наедине с Палевским. Она понимала тревогу слуги, но считала, что он уж слишком усердствует со своей заботой. Коротко вздохнув, она повернулась к Палевскому.
Тот же ровным голосом, ничуть не выказывая огорчения от нарушенного уединения, попрощался, пожелал madame la baronne сладких и приятных сновидений и поцеловал ее руку. Докки пробормотала ответное «спокойной ночи» и пошла к своей комнате, дверь которой Афанасьич уже распахнул и, едва она переступила порог, тут же за ней и притворил.
Она еще постояла у входа, прислушиваясь к быстрым удаляющимся шагам Палевского, тяжелой походке Афанасьича, занимавшего соседнюю с ней комнату, чтобы быть в случае чего у нее под рукой. Она отчаянно сожалела, что им пришлось так быстро расстаться, хотя внизу генерала все равно ждали товарищи и он не мог надолго с ней задержаться. И пока она раздевалась, мылась и готовилась ко сну, все думала о том, что могло бы произойти, будь они одни в этом доме.
«Он поцеловал бы меня», — предполагала Докки, представляя, как его руки обнимают ее и прижимают к своей груди, а его губы нежно и легко касаются ее губ, как во время их единственного поцелуя. Она знала, что ей было бы тепло и приятно находиться в его объятиях, вдыхать его запах, чувствовать его ласковые прикосновения. Только от одной этой мысли по всему ее телу разливалось необыкновенное томление, вызванное неодолимым влечением к этому человеку.
Но еще она знала, что ему было бы недостаточно одних объятий — взрослый мужчина, он не стал бы ограничиваться только пожатиями рук и поцелуями, а захотел бы большей близости, той, одна мысль о которой была для нее ненавистна.
«Я не хочу этого и не перенесу это, — думала Докки, завершая свой туалет и облачаясь в ночную кофту. — Даже лучше, что у нас нет возможности быть вместе, потому что рано или поздно я все равно оттолкнула бы его и тем обидела. Он разозлился бы и с полным основанием посчитал бы меня той Ледяной Баронессой, которая сначала разжигает, а затем отвергает мужчин. И было бы нестерпимо горько вспоминать о том, что разрушило наше теплое общение, как и невыносимо тяжело переносить отчуждение, которое неизбежно возникло бы между нами…»
Она заплела волосы, спрятала их под чепчик и забралась в мягкую постель — блаженный миг для усталого, измученного тела. В комнате приятно пахло травами, которые пожег здесь Афанасьич, чтобы комары и другие насекомые не тревожили ее сон. За высоким французским окном, выходящим на балкон и заботливо прикрытым гардинами, было тихо и сумеречно. Еще какое-то время Докки с тоской размышляла о превратностях судьбы, не позволяющей ей быть с любимым человеком, но вскоре решительно отогнала угнетающие мысли, стала думать о Палевском и наконец заснула, видя перед собой его поразительные глаза и ласковую чарующую улыбку.
Глава V
Ей снился бой. В полной тишине по лугу метались разноцветные всадники, а она почему-то стояла там, в самом центре, среди кавалеристов, размахивающих саблями. Ей казалось, это русские солдаты, но то были французы, и они окружали ее, молча сжимая круг, и она уже могла разглядеть их лица, почему-то заросшие бородами, и лохматые казачьи шапки на головах. Они приближались, надвигались на нее, и когда, кажется, не было никакой возможности спастись, их круг разорвал Палевский. Он выскочил перед ней верхом на гнедом, с обнаженной саблей в руке, в мундире с разрубленным эполетом, и грудь его была перевязана ослепительно-белым бинтом, на котором расплывались огромные кровавые пятна…
Докки проснулась. Она лежала, прислушиваясь к тишине и частому биению сердца, гулким стуком отдающегося в груди, медленно приходя в себя от страшного сновидения. Взгляд ее скользнул по потолку, стенам, обстановке, еле различимой в темноте комнаты, а в памяти калейдоскопом картинок сменялись события прошедшего дня. Вот солдаты скачут на лошадях, над рощей у реки поднимается дымок от пушечных выстрелов, из-за перелеска показывается отряд французов, на переправе — затор из телег, по лесной дороге движется обоз с ранеными, среди берез на поляне допрашивают гражданского. И Палевский — то стоит со своей свитой на лугу и руководит боем, отдавая приказания охрипшим от крика голосом, то мчится навстречу врагам с оголенной саблей в руке, то насмешливо кривит губы, увидев ее с бароном…
Докки вздыхала, ворочалась с боку на бок, не в силах найти удобную позу, и сон не шел к ней, а воображение услужливо вызывало в памяти все детали их встречи, езду по обочине дороги, разговоры, его неожиданное появление у сожженного моста, ужин, струнный перелив гитары…
Думая о нем, она тонула в тех же ощущениях, что испытывала в его присутствии, когда теряла голову под его пронзительными взглядами, купалась в звуках его голоса — бархатного, проникновенного, остро чувствуя его близость, почти осязаемо, так, что кожу начинало покалывать, а внутри все плавилось и загоралось огнем. И ей не давала покоя мысль, что он сейчас где-то в этом доме, может быть, в одной из соседних комнат, и тоже думает о ней.