Обручев с огромным интересом и уважением относился к деятельности Ленина. Его радовали высказывания Владимира Ильича о роли естественных наук в строительстве социализма и взятый Лениным курс на развитие производительных сил страны. Он считал, что труд Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» имеет большое значение в научном творчестве всякого прогрессивного естествоиспытателя, будь он химиком, физиком, биологом или геологом. Владимир Афанасьевич следил за распоряжениями Ленина относительно Курской магнитной аномалии, изучения нефтяных залежей и месторождений горючих сланцев. Он знал со слов академика Губкина, что широкое промышленное освоение Урало-Эмбинского нефтеносного района было начато по инициативе Ленина.
Это внимание вождя народов к развитию естественных производительных сил страны, а следовательно, и к его науке — геологии — очень ободряло Обручева. Забота Ленина об ученых, создание специальной комиссии по улучшению их быта в трудные двадцатые годы трогали Владимира Афанасьевича, как и других советских научных деятелей.
Кончина Владимира Ильича была в жизни Обручева событием большим и скорбным. Он навсегда сохранил в памяти туманно-морозные январские дни, длинную извивающуюся очередь к Дому союзов, огромный мертвый лоб Ленина и слезы множества людей, пришедших проститься с вождем...
Нет, Владимир Афанасьевич не ошибался, когда говорил, что жизнь только начинается, хотя и встретил революцию пятидесятипятилетним человеком.
Как ученый, писатель, общественный деятель он только теперь работал так, как ему хотелось, и сознавал, что ни одна плодотворная мысль, ни одно его начинание не будет встречено равнодушно и казенно. Все — от скромного первокурсника до маститого академика — хотели работать для своей республики много, честно, плодотворно. Великое время, когда людскими поступками движут великие идеи!
Это празднично-деловое настроение подчас омрачалось. Он не мог уже, как в молодости, уходить в любимую природу, путешествовать... Теперь он планировал путешествия других, как старший геолог Геологического комитета, как член ученого совета Института прикладной минералогии и металлургии- Молодые работники теперь ездили по стране, вели разведки, изучали месторождения, а он проверял результаты их поездок. Вся геологическая служба страны, все успехи горной промышленности были ему известны. А в новых советских учреждениях, ведавших золотодобычей, — «Лензолото» и «Алданзолото» — он возглавлял разведочные отделы.
Самому Обручеву в эти годы приходилось довольствоваться поездками в полюбившийся ему Крым. Ездил он и в Кисловодск для лечения и доставлял немало беспокойства своим врачам, делая далекие экскурсии в горы.
В 1926 году удалось побывать во Владикавказе для осмотра Садонского рудника, месторождения цинка и свинца. С прежней неутомимостью ходил он по штольням и забоям и открыл продолжение рудной жилы, раньше не обнаруженное, хотя другие геологи считали этот рудник неперспективным.
Когда в Ташкенте собирался Всесоюзный геологический съезд в 1928 году, Владимир Афанасьевич, ни минуты не раздумывая, решил в нем участвовать. Тут он особенно почувствовал любовь и всеобщее уважение к себе. Участники съезда сердечно приветствовали популярнейшего геолога страны и единодушно избрали его председателем. Он работал в номере гостиницы над докладом о китайском лёссе, когда ему сообщили об этом избрании. Пришлось отложить подготовку доклада и приступить к руководству собранием.
Доклад Обручева о китайском лёссе слушали с огромным вниманием. А после съезда вместе с экскурсией геологов Владимир Афанасьевич ездил на места скопления лёсса, проехал всю Туркмению и увидел Каракумы через сорок лет после своего путешествия по этим краям.
Во время этой экскурсии снова вспыхнул старый спор о лёссе. Одни геологи, стоявшие за почвенное происхождение лёсса, уверяли, что он может образоваться из любого мелкозема в связи с химическими и биологическими процессами, происходящими в почве и зависящими от климата. Те же, кто, как и сам Владимир Афанасьевич, защищал эоловую теорию, считали, что лёсс — образование пылевое. Пыль приносится из пустынь в степь ветрами и, постепенно накапливаясь там под влиянием тех же химических и биологических факторов, превращается в лёсс.
В Ташкенте Обручев прежде не был. Старый город показался ему похожим на китайские города. Те же узкие улицы без мостовых, длинные ряды крохотных лавчонок и мастерских ремесленников, желтые глиняные дувалы, женщины в чачванах, с черной волосяной сеткой на лицах...
Но новый Ташкент был уже вымощен, на его широких улицах высились построенные большие дома, шелестели тополя, в тени их бежали арыки.
Побывал Владимир Афанасьевич на станции Ре- петек, где когда-то его застала песчаная буря. Бай- рам-Али, о котором он думал как о будущем курорте, стал таким курортом. В Самарканде Обручев просто не узнал новую часть города, так же как в Ашхабаде. «Только горячее солнце, несмотря на начало октября, напоминало мне о прежнем Ашхабаде», — писал он.
Из Красноводска на катере отправились на остров Челекен. Каспий был неспокоен, катер сильно качало, и экскурсантов мучила морская болезнь. Только шестидесятипятилетний Обручев гулял по палубе, пил чай и спокойно покуривал свою трубку.
— Завидная закалка! — сказал кто-то из геологов.
Сохранилась фотография Владимира Афанасьевича, сделанная в Ташкенте. Совершенно седой человек, старческая рука с ясно обозначенными венами придерживает трубку. А взгляд молодой, зоркий, хозяйский... Если бы и не видно было на фуражке геологической эмблемы — скрещенных молотков, все равно каждый узнал бы в нем закаленного путешественника, человека, привыкшего всматриваться в дали во время своих скитаний.
В западной части Челекен оканчивается над морем очень высоким крутым обрывом. В нем хорошо видны нефтеносные слои. Среди глинистой породы змеились пропластки затвердевшей нефти. Когда кончился сухой пляж, нужно было идти по морскому мелководью, и Владимир Афанасьевич, как другие участники экскурсии, снял ботинки, закатал брюки и по колено в воде пошел дальше.
На другой день ездили в повозках, запряженных верблюдами, — лошадям трудно передвигаться по сплошным пескам Челекена — к Розовому озеру. Вода в нем необычного вишнево-розового цвета и сохраняет свой оттенок даже налитая в стакан. Черное кольцо затвердевшей нефти окаймляет это удивительное озеро.
На обратном пути снова укачало всех, кроме Обручева.
Очень довольный поездкой, Владимир Афанасьевич отправился с другими экскурсантами в Баку, а оттуда, простившись с товарищами, — в Сочи, где его ждала Елизавета Исаакиевна. Ему предстояло лечение от ревматизма серными ваннами в Мацесте, и он благоразумно не рассказал жене о своей прогулке босиком по воде.
В начале 1929 года Владимир Афанасьевич был избран в академики. Академия наук находилась в Ленинграде. Пришлось оставить Москву и Горную академию. Он снова поселился в городе, где проходила его юность.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Дни, месяцы, лета проходят
И неприметно за собой
И младость и любовь уводят.
ГИН, ПИН и ПЕТРИН —
Все похожи, как один.
Камни тут и кости там,
Ископаемый все хлам...
Возглавляет весь костяк
Академик Борисяк.
Такой стишок был в ходу у молодых научных работников и аспирантов. Говорили, что сочинил его палеонтолог Ефремов.[27]
Таинственные названия расшифровывались очень просто. ГИН — Геологический институт Академии наук. Директором его был академик Обручев. ПИН — Палеонтологический институт, руководимый академиком Борисяком, а ПЕТРИН — Институт петрографии. Им ведал академик Левинсон-Лессинг.
Все три института разместились на Тучковой набережной в старинном здании таможни. Канцелярия была общей, и дела институтов вершил один секретарь — исполнительная и энергичная Ксения Михайловна Завадзкая.
На третьем этаже в конце широкого, очень гулкого коридора — кабинет Владимира Афанасьевича. Здесь все просто — в шкафах геологические коллекции, книги, рукописи. Посередине комнаты — бюро и вращающееся кресло. У окна — небольшой столик аспиранта Евгения Владимировича Павловского.
Обручев бывал здесь два раза в неделю. Приходил он всегда рано, до начала занятий, зажигал настольную лампу и начинал писать. Павловский вспоминает, что утренние часы проходили в молчании и сосредоточенной работе. Обручев курил свою трубку, шелестел листами бумаги, ни в какие разговоры не вступал. Он обрабатывал свои китайские дневники, писал сводку по четвертичному оледенению Сибири. Владимир Афанасьевич умел работать, ничем не отвлекаясь, очень подолгу и не любил, когда его отрывали от дела. Если с утра приходили посетители, он порой с тяжким вздохом откладывал перо и поворачивался вместе с креслом к собеседнику. Однако всегда внимательно слушал и давал немногословный, но исчерпывающий ответ.
В час дня Обручев включал электрический кипятильник, пил чай и завтракал. После этого перерыва начинался прием посетителей. Когда разговор бывал интересен, а особенно если касался геологии Сибири или Центральной Азии, Владимир Афанасьевич оживлялся. Но как только посетитель уходил, он немедленно снова начинал работать, и на выдвижной доске бюро росла пачка исписанных листков бумаги.
После рабочего дня в Академии наук Владимир Афанасьевич уезжал домой. Путь был не близкий. До вокзала на трамвае, затем пригородным поездом до Гатчины.
Когда Обручевы приехали в Ленинград и немного огляделись, Елизавета Исаакиевна сказала мужу:
— А ты знаешь, не хочется мне жить в городе. Видно, возраст такой, что тянет на природу, к деревьям, цветам, животным... Не поселиться ли нам где-нибудь под Ленинградом?
Этот план понравился и Владимиру Афанасьевичу.
Удалось купить в Гатчине дом с садом. Елизавета Исаакиевна впервые в жизни занялась сельским хозяйством. Хлопот было много, но много и радостей, доныне неиз