Напившись, Мишаня идет к избе, но поворачивает назад, зачерпывает еще ведро и снова пьет. Потом проверяет в машине спящего за запотевшими стеклами Саню. Рот у того открыт, и наружу свисает нитка слюны, как у дурака. Мишаня смеется, тихонько, в кулак, и идет в дом.
Тело у него болит, но спать совсем не хочется. А будить пацанов он не может, как-то это не по-товарищески. А они ведь теперь товарищи. Наверное. От скуки Мишаня начинает копаться в шкафах в сенях, перекладывает с места на место какие-то книжки, тетради. Все кажется не таким уж ветхим. У него такой же учебник по истории сейчас, в девятом классе, как этот, который он находит среди хлама. Под ним еще одна книга — страницы желтые, порванные по краям. Она по-настоящему старая, в ней буквы даже другие, каких нет уже. Он смотрит на обложку: облезшая позолота, под ней выбитые в картоне буквы «Из мрака». Он открывает ее наугад и натыкается на фото. Оно не старое, но даты нет. На снимке группа людей. Он присматривается поближе и узнает Петьку, дурацкую его крашеную челку, какую он носил еще в школе, классе в восьмом. Рядом с ним девчонка с черными волосами и еще два парня. Они сидят сверху на камне, том самом, где Петька умер.
— Мародерствуем? — раздается за его спиной.
Мишаня машинально сует снимок в карман.
— Н-нет. Просто…
— Да ладно, нормально все. Я тоже думал о том, чтобы тут осмотреться, наверняка у деда порнуха была, — произносит Васька, лениво позевывая. — С советских времен небось еще, самодельная.
Мишаня смеется, фальшиво и хрипло. Горло у него дерет.
— Поехали по домам, что ли? Мать твоя, конечно, вздует тебя, но что делать.
— Да она на работу ушла.
— Это в субботу-то?
— Она каждый день.
Васька невесело ухмыляется, и они идут к машине.
Хотя Мишаня почти наверняка знает, что матери дома нет, он отпирает дверь в квартиру с осторожностью взломщика, поддев ее изо всех сил плечом так, чтоб не скрипнула, когда ключ проворачивается в замке. Времени девять утра. Есть надежда, что дед еще спит.
Но дед не спит.
— Миша! — кричит он, приоткрывая костылем дверь. — Явился… — Дальше следует отборная брань.
Ну хоть матери нет, вздыхает про себя Мишаня и крадется по коридору.
— Ты оглох?
Дед с силой бьет костылем в дверь, так что она распахивается, обличая застывшего, как олень в свете фар, посреди коридора Мишаню. Сам дед валится с кровати и заходится кашлем напополам с матом.
Мишаня тут же, не дав двери закрыться, заныривает в комнату к деду. Обычно ему невыносим запах перегара, но сегодня — он понимает — от него и самого, видать, разит, поэтому амбре не кажется таким уж тяжелым.
Он поднимает неловко дергающееся костлявое тело деда обратно в месиво разметанных простыней и накрывает его шипящий рот маской, тянущейся от притаившегося за тюлем кислородного баллона на длинной мутно-желтой трубке. Дед сопит, потом его глаза проясняются, и он долго смотрит на Мишаню, прежде чем оторвать от лица намордник и заговорить.
— Ты бы мать пожалел.
— Да я ж ей эсэмэску написал.
— Эсэмэску он написал. Да ей твоя эсэмэска… ей сын нужен. Рядом. Живой.
Мишаня только пожимает плечами, неловко притулившись на краешке кровати. Про себя он думает: никто ей не нужен, ну, может, кроме того белобрысого.
— …Мужиком был бы — помог бы немного, вместо того чтобы валандаться невесть где. Один уже доваландался вон, — тем временем не унимается дед. — Ты сапоги мои вернул, кстати говоря?
Мишаня смотрит на него, часто моргая. Он с ума сошел или шутит? Но как спросить-то? Что ли, так и сказать: дед, зачем тебе сапоги, ты ж хромой?
— На антресолях, — говорит Мишаня вслух.
— А ружье?
— Это я не знаю, у Петьки было оно.
— Хоть сапоги целы, и на том спасибо, — кряхтит дед. — Папиросы передай мне.
Мишаня послушно протягивает пачку.
— Сам-то хочешь? — Дед кивает на папиросу в своей руке.
Мишаня качает головой.
— И в кого ты такой правильный уродился? Вся стать в отца своего блаженного. Куда ходили-то хоть вчера?
— Туда, к заводу, в старый дом один.
— И на кой черт?
— Ребята хотели Петьку помянуть.
— А здесь не поминалось?
Мишаня жмется, дед как будто читает его мысли.
— Да знаю я, там у всех были счастливые времена. Здесь нечего вспоминать, да он здесь и не жил почти. Как от армии бегать начал, его тут и видно-то не было.
Мишаня смотрит на деда с благодарностью. Слова ему даются тяжело, особенно когда идут от сердца, и дед про это знает.
— Дед, а зачем к нам вчера директор школы бывший приходил?
— А ты лучше мать свою об этом спроси.
Дед вздыхает как-то особенно мрачно, и Мишаня решает больше его ни о чем не спрашивать. Вместо этого он лезет в карман куртки и достает смятую карточку десять на двенадцать.
— Смотри, что нашел.
Пальцы деда с шарнирами артрита и черными трещинами похожи на корни выкорчеванного дерева. Когда он берет из рук Мишани снимок, тому кажется, что дед порвет его или скомкает, не рассчитав силы. Но он только подносит его к лицу и долго рассматривает. Удивительно, но во всем его сломанном теле единственное, что сохранило силу, — глаза. Он все видит, даже слишком много иногда. Поэтому, наверное, и пьет столько.
— И где ты это нашел? В старом доме вашем?
— Не. Напротив.
— У Павла, что ли?
— Какого Павла?
— Константиныча. Он напротив жил.
— Который внучку убил?
Дед морщит к носу седые лоскутки бровей.
— Повторяешь всякую ересь.
— А что с ней стало?
— Вот она. — Дед тыкает кривым пальцем на девочку с черными волосами на снимке. — Уехала она.
— Куда?
— Да кто ж знает?
Мишаня чешет затылок.
— А ты не помнишь ее? Приходила часто. С Петькой в одном классе была. Только имя запамятовал я.
— Помню, кажется.
Мишаня сверлит фотографию глазами до тех пор, пока девочка на ней не оживает и не начинает смеяться, отбросив назад длинные черные волосы, но он не знает, это он вспоминает или фантазирует сейчас. Фантазировать он любит.
— Ольга? Нет, Ольга — это мать ее, — бурчит под нос дед.
— Это Ольга в лесу повесилась?
— Вот же ты информированный. — Дед причмокивает на последней затяжке и тушит папиросу в чайном блюдце. — А тебе какое дело?
— Ну, просто так, интересно.
— Так вы что, в доме у Павла безобразничали?
— Мы… просто посидели там немного.
— Посидели? — Дед хмурится. — Посидели они.
Он смотрит на фотографию внимательно, а потом как-то почти брезгливо отбрасывает ее на стол.
— Та еще компашка, ничего не скажешь.
— Почему?
Мишаня тянется за снимком.
— Петьку зверь задрал, — загибает пальцы дед. — Девчонка делась не пойми куда. Вот этот парень, патлатый, с какого-то перепугу в прошлом году выехал на переезд закрытый, и его поездом пронесло еще километр. А вот этот пацан, не местный он был, залетный какой-то, в тюрьму сел.
Он тыкает пальцем в высокого скуластого юношу, стоящего позади девчонки. Их пальцы переплетены. На вид он старше остальных и как-то… круче.
— А за что сел?
— Да не помню уже. Там, в тюрьме, говорят, и сгинул.
— Сгинул? Это умер, что ли?
Старик кивает, Мишаня рассматривает лица ребят на фото, пытаясь уловить в нем какой-то знак, предвещающий каждому из них плохой конец. Но это просто снимок, который служил закладкой в старой книжке, больше ничего. Дед заглядывает ему через плечо и трясет в воздухе скрюченным пальцем.
— Куда ни ткни — одни пропащие. Конченые.
Шесть. Но Настя на всякий случай проверяет еще раз на лежащих рядом со старым бабушкиным будильником наручных часах Артура. Неужели уже шесть? Но на улице так темно, слишком темно. Артур пришел только в три, поэтому и она уснула тоже только в три, прижавшись носом к ложбинке между его лопаток. Кажется, глаза-то закрыла всего на минуту.
Она скидывает с себя одеяло и готовится спустить ноги с кровати.
— Встаешь? — Теплая рука Артура ложится поперек ее голого живота.
— Встаю.
— Может, ну нафиг?
И в этом его «ну нафиг» воплощается сразу столько всего невыносимо приятного и совершенно невозможного, что Настя прямо-таки ненавидит его в этот момент.
— Нельзя, уволят, — коротко бросает она и поднимается с кровати одним волевым рывком, как будто в воду ныряет. — Укройся с головой, свет включу.
Она собирает в охапку форму, конспекты, учебники и тащит все на кухню.
— Насть, — раздается из комнаты, когда она уже чистит зубы.
— Что? — Она шлепает по паркету на его голос. — Чего не спишь?
— Ты придешь сегодня?
— А это обязательно?
Он высовывается из-под одеяла; в темноте ей не разглядеть его лица, только силуэт на подушках и светлые отросшие волосы.
— Ну я думал, тебе будет весело. Катю возьми. Я буду сам музыку ставить, включу твою самую любимую песню, если, конечно, ты когда-нибудь скажешь мне, какая она.
Настя усмехается, рассматривает проступающие в темноте симметричные черты его лица. Ей до сих пор трудно привыкнуть к его лицу, оно кажется ей слишком правильным и оттого совершенно ненастоящим.
— Ну приходи! Это же весело, Хеллоуин, праздник.
— Да никакой это не праздник.
— Вот же зануда. Смотри, что у меня есть! — Артур свешивается с кровати и тянется рукой к валяющемуся рядом рюкзаку. — Иди сюда.
Настя послушно подходит к кровати.
— Что там?
— Наклонись, мне твоя голова нужна.
Она хихикает, слышит, как шуршит пакет, потом чувствует его пальцы у себя в волосах.
— Вот. Включи свет.
— Что это? — Она ощупывает бархатный обруч у себя на голове, потом тянется к выключателю. Раздается щелчок.
В мутном зеркале платяного шкафа отражается ее бледное скуластое лицо. Из спутанных серебристых волос торчат, как рога, два кошачьих уха в черном кружеве.
— Я подумал, ты будешь прекрасной черной кошкой — служанкой сатаны.