— Ты совсем на нервах последние дни. — Артур накрывает ее руки своими. — Повеселись сегодня, расслабься. А то кроме своего универа, работы и пыльного склепа, который называешь квартирой, ты и жизни не видишь.
— Соглашусь с предыдущим оратором, тебя надо чаще вытаскивать в люди! — произносит Катя и тут же устремляется к дверям, завидев знакомых.
— Не грустишь? — тихо спрашивает Артур.
Настя поднимает глаза и смотрит на него, сначала рассеянно, а потом нежно.
— Устала.
— Ты слишком много взяла на себя.
— Ну, Артур, жить-то мне на что-то нужно.
— Переводись на заочку.
— Не переведусь. Это как-то…
— Не круто?
— Да при чем тут это. Мне нравится учиться, понимаешь? Я люблю университет. Да, это выдуманный мир, это как быть внутри книги — отсрочка реальности. Но я так люблю ходить на лекции, читать, слушать, вникать во все. Понимаешь, когда я там, я забываю.
— О чем?
— Обо всем. Отключаюсь, знаешь?
Вздохнув, он берет в руки тряпку и начинает тереть стойку.
— Что сегодня интересного было?
В этот момент Настя отчетливо ощущает на себе чей-то колючий взгляд, обжегший ее, как спрятавшаяся в высокой траве крапива, резко оборачивается и видит Катиного спутника. Он далеко, у дверей, Катя трется о его локоть, ни дать ни взять кошка. Настя отворачивается, потом снова поднимает взгляд, сверлит глазами его лицо. Он смотрит на нее в ответ, через всю комнату, холодно и спокойно.
Он высокий, под метр девяносто, и от этого немного сутулый. Раньше был таким. Сейчас — нет. Сейчас его плечи будто шире, а скулы — острее, как нарочно подчеркивают блеск черно-зеленых чуть раскосых глаз. Одни углы, а не лицо, думает она. Он совсем не красивый, но она помнит каждую черточку этого лица, не только глазами, но и губами, пальцами. Если это правда он, то на виске, под волосами, у него должен быть шрам. Она помнит его на ощупь, даже сейчас ощущает под пальцами.
Тогда, той ночью, три дня назад, волосы у него были почти до плеч, и на нем была длинная серая шинель. А сейчас — кожаная куртка и толстовка «Зенит». Он подстрижен, виски почти сбриты, длинные черные волосы на макушке зачесаны назад. Он отворачивается, с улыбкой смотрит на Катю, что-то говорит. Нет, не он. Не умел он так улыбаться никогда. Или все-таки он? Настя пытается снова поймать его взгляд, но тот упрямо, будто нарочно, не смотрит.
— Насть, прием-прием, ты чего застыла?
— Что? — Она оборачивается и смотрит в светлоголубые глаза Артура.
— Что на парах было, спрашиваю?
— Русские писатели — жертвы репрессий.
— Например? Гумилев?
— Нет, более… камерные.
— Это какие?
— Да ты не знаешь таких.
Артур кидает на нее быстрый обиженный взгляд, но она не замечает его, снова и снова оборачиваясь в сторону дверей.
— Ждешь кого-то?
— Нет.
— А что смотришь туда?
— Просто так.
— Так что за репрессированные? Наверняка я слышал. Ты плохо обо мне думаешь. Дай хоть один пример.
— Барченко.
— Это кто?
— Писатель, — отвечает она с косой улыбкой. — Оккультист. Его НКВД сначала отправил в экспедицию на Север, искать шаманов, выведывать у них… — Настя снова ловит взгляд мужчины у дверей, и ее дыхание прерывается. — У них выведывать… обряд.
— Какой обряд?
— Что?
— Ты сказала «выведывать обряд»? У шаманов?
— Обряд? Оговорилась. — Она с трудом опускает ресницы и переводит взгляд на Артура. — Они хотели знать, можно ли использовать знания шаманов с русского Севера, чтобы контролировать… массы.
— И как?
— Их всех убили. Шаманов, и Барченко, и его руководителя. Всех пытали и расстреляли в подвалах НКВД.
— Ого. Это вы на литературе проходите такое?
— Мы разное проходим. В прошлый раз нам говорили о страхе как о движущей силе.
— А теперь о расстрелах и гипнозе. Чудненько. А я-то удивляюсь, чего ты такая дерганая.
Настя усмехается, вновь ища глаза в толпе.
— И что он написал?
— Несколько романов, рассказы, исследование…
— А что самое известное?
— Роман «Из мрака».
— Готично! Там про что?
Но Настя уже не слышит его, потому что перехватывает взгляд Катиного спутника в воздухе, на полпути к себе, и замирает. Это — он, это не может быть никто другой. Он точно так же смотрел на нее в ту ночь, вот такими же глазами. А теперь он здесь, по-настоящему здесь, с ней в одной комнате. Ей страшно, она приходит в ужас, такой, от которого подгибаются колени и дрожат пальцы, а еще откуда-то из солнечного сплетения поднимается вверх бурлящая ярость. Или радость? Может, это восторг? Такой горячий, что она путает его с яростью?
— Але, Нас-тя, так про что книжка? Может, я читал? — раздается голос Артура откуда-то издалека.
— Извини, мне нужно в туалет, — бросает она не оборачиваясь и, расталкивая толпу, идет прямо к незнакомцу, не сводя с него глаз. — Что тебе нужно? — произносит она, остановившись в шаге.
Он смотрит на нее и как будто улыбается одними уголками губ.
— Что тебе нужно? — повторяет она громче, по-прежнему глядя ему в глаза.
Наконец он наклоняется к ней так близко, что его губы щекочут ее кожу, и кричит ей в ухо:
— Тут слишком громко, я не слышу, что ты говоришь!
— О чем болтаете? — перекрикивает его возникшая откуда ни возьмись Катя.
— Ни о чем. Просто так.
Катя смеется и что-то щебечет в ответ, похлопывая его по руке, но Настя не слышит. Только смотрит на него, а он улыбается.
— Пойдем в туалет? — вдруг щиплет ее за руку Катя.
— Пошли.
В очереди в кабинку она опять что-то болтает, Настя кивает, в такт и не в такт, пока Катя не задает ей вопрос:
— Что не так с Сергеем?
— Что? — По спине Насти пробегает озноб.
— Ну он… слишком идеальный. Просто чувак из ВК, знаю его неделю, а уже и ужинать водил, и в кино, и вроде не слишком озабоченный. В чем подвох?
— Я не знаю, — отвечает Настя пересохшими губами, оглядываясь через плечо. В баре стоит гул голосов, перемежающийся радостными возгласами игроков в кикер. Пленка дыма и розовый низкий свет ламп делает все нереальным, каким-то замедленным и плоским.
— Он мой ровесник, ему двадцать пять, — продолжает тараторить Катя, подкрашивая губы и глядя в мутное зеркало. — Где работает, я так и не поняла, но явно небедный, по шмоткам понятно, ну и по телефону, и вообще. Он не из Питера и…
И тут все выключается. Утихает, тонет, сдувается, гаснет лампочка за лампочкой, как парк аттракционов, из которого ушли все люди. Или нет, люди и свет все еще здесь, это происходит только у Насти в голове, эта глухая влажная темнота, которую разрывает один только звук. Клавиши, потом нарастающий дребезжащий шум и голос.
Руки на ее предплечьях, они мешают ей провалиться вниз. Она выкручивается, высвобождается, зрение возвращается к ней, как в туннеле, кругом тьма, и только вдалеке картинка: двое мужчин по разные стороны бара, один пониже, блондин, второй высокий, и у него вместо лица что-то похожее на воронку воды, утекающей из раковины.
— Подержи мою сумку, пожалуйста, — произносит Настя спокойным, уверенным голосом, перевешивая ее на Катино плечо.
— Ты куда?
— Сейчас вернусь.
Она идет как по канату на эти звуки, на песню, на голос. Ключ уже зажат у нее между пальцев.
— Я же своей рукою… — раздается из колонок над головой.
Она подходит, останавливается, трогает его за плечо. Он оборачивается, и она бьет его в этот водоворот, который у него вместо лица.
— Сердце твое прикрою… — продолжает играть песня.
Еще и еще раз. С каждым ударом черты становятся яснее.
— Сердце твое двулико…
Наконец кто-то ее оттаскивает, пальцы с ключом разжимаются.
— Сверху оно обито мягкой травой… А снизу каменное-каменное дно.
Она приходит в себя от звука их голосов.
— В смысле… это шок.
— У кого, у нее?
— Да нет, у меня! Я даже не поняла, что произошло. Мы были во втором зале, возле туалета. Она просто вдруг сказала: «Подержи мою сумку» — и пошла. — Катя то ли икает, то ли проглатывает одинокую нервную смешинку. — Как будто переключило.
— У нее с нервами последнее время все хуже и хуже.
— Да уж, тонкое наблюдение. Ладно, пойду чайник поставлю, что ли.
Настя притворяется спящей, пока Катя не выходит из комнаты, тихо затворив за собой дверь. Она дома, у себя, подушка под ее головой — знакомая, родная подушка, не успевшая еще нагреться, значит, она тут недавно. Дорогу домой она не помнит, в голове только пара цветных вспышек. Что-то произошло, что-то плохое, но на месте этих событий даже не чернота — их просто нет. Сначала она была в баре, там был он, тот самый, а потом… сейчас она здесь. Она разрешает себе не открывать глаза, решает пойти по самому легкому пути — просто притвориться спящей, пока откуда-то из глубины ее недоступного, как абонент сотовой сети, мозга не прорывается слабый сигнал.
— Коты мои! — Она поднимается на кровати. — Сколько времени?
— Ты не спишь? — звучит из полумрака голос Артура.
— Нет. Мне надо котов кормить.
Она свешивает ноги с кровати, понимая, что кто-то переодел ее из тесного платья в ночнушку.
— Настя, какие коты, ты бредишь? Спать ложись, не умрут до завтра.
Он кладет руки ей на плечи и пытается положить обратно в кровать. Ее тело тут же деревенеет, и он отпускает ее, будто прикоснулся к раскаленной плите.
— Мне надо их покормить. Они голодные, — чеканит она.
Артур молчит. Он очень редко молчит, и это напрягает ее хуже всяких обвинений. Она поворачивается к нему. Его лицо, обычно такое родное и теплое, в свете уличного фонаря, пробивающегося через занавеску, выглядит отстраненным и чужим.
— Что я сделала?
— Не помнишь?
— Нет.
— Как — нет? Ты же в сознании была. Сама такси вызвала, сама переоделась…
Она закрывает глаза. Перемигивающиеся красные и синие огоньки гирлянды в витрине бара, две девицы в коротких латексных платьях медсестер, разноцветные стопки, Катино красное пальто… ее снова передергивает, когда она видит лицо в толпе.