— Зачем, Настя? Почему? Ты напала на человека.
— Я не знаю.
— Кто он такой? Что он тебе сделал?
На это Настя ответить может и отвечает, на этот раз честно.
— Он ничего мне не сделал.
— Тогда зачем?
— Я правда ничего не помню. Шоты, наверное, белочку словила.
— Ты выпила один.
— Ты не веришь мне?
— Ты бы знала, каких трудов мне стоило все разрулить. — По его лицу видно, что он хочет сорваться на крик, но вместо этого переходит на шепот, отчего ей делается еще страшнее. — Чего стоило отмазаться от ментов, которых вызвали какие-то бдительные граждане, чего стоило убедить этого чувака, уже, видимо, бывшего парня твоей лучшей подруги, не писать заявление…
— Господи. — Настя роняет лицо в ладони. — Прости меня, Артур.
— Да не в прощении дело! Я больше так не могу. Я же вижу, я знаю, что ты врешь. Потому что если не врешь, то ты — больная и опасная для общества, и я не обниматься тут с тобой должен, а к врачу отвести. А то вдруг я — следующий, и нападешь ты не с ключом, а с ножом? Или, как вон недавно, с утюгом выскочишь? Ты это понимаешь?
— Да.
— Понимаешь — хорошо. Потому что если не понимаешь, то я просто дождусь утра и отвезу тебя к врачу, Настя.
— Прости меня.
— Ты должна мне все рассказать. Что ты прячешь? Что тебя гложет? Или говори мне сейчас, или я… пойду.
Она встает с кровати. Потом снова садится.
— Он… напомнил мне одного человека.
— Какого?
— Ты не знаешь.
— Так расскажи мне.
Настя сглатывает и обнимает свои колени.
— Мы с ним были знакомы, когда мне было четырнадцать.
— Он тебя обидел?
— Нет.
— Тогда почему ты на него набросилась?
— Я не знаю.
— Опять секреты.
— Нет, никаких секретов.
Она и правда не знает. Но только Артур не поверит ей сейчас, это уже понятно.
— То есть ты встретила в баре старого знакомого и… напала на него?
— Нет, все не так. Он приходил раньше. Три дня назад.
— Сюда?
— Ждал у подъезда.
— Когда кошек ходила ночью кормить?
— Да.
— Опять твои чертовы кошки. И что сказал?
— Я не знаю — я убежала, когда увидела его.
— Может, это не он?
— Это он.
— Того тоже звали Сергей?
— Нет, по-другому.
— Так может, все-таки не он?
— Он! Я знаю — он. Он зачем-то нарочно сменил имя, и отстриг волосы, и втерся Кате в доверие. Это все, чтобы меня достать.
— И ты все это поняла и напала на него? — Артур поднимает бровь. — Ты понимаешь, как это звучит?
— Да, — выдыхает она.
— М-м. — Артур ходит по комнате, потом садится рядом с ней. — А зачем он тебя преследует?
— Я не знаю. Правда. — Но на самом деле она знает абсолютно точно.
Артур долго смотрит на нее, сдвинув брови.
— Настя, тебе надо… выспаться как следует. Мы завтра обсудим, что делать дальше. Но у этого будут последствия.
— Что делать? — Она съеживается в комок.
— Завтра. Завтра все обсудим.
— Ты останешься?
— Да, только чаю пойду попить с Катей, пока ее такси едет.
— Я имею в виду, ты останешься… со мной?
— Тебе надо поспать. Не ходи никуда завтра. Я тоже не пойду. Побуду с тобой.
Он склоняет голову набок и долго смотрит на нее, так что Настя начинает волноваться, что с ней, с ее лицом, что-то не так. Наконец он тянется к ней и стаскивает с ее головы кошачьи уши.
— Женщина-кошка!
— Артур, мне надо их покормить, правда. Голодные же котята. Я быстро. Ты выйдешь со мной?
Он нехотя кивает. Настя выходит в коридор и накидывает пальто.
— О… — произносит появившаяся в дверях кухни Катя, но Артур успевает приложить палец к губам. — У меня как раз такси приехало, проводите?
— Проводим. Настя заодно идет котов кормить.
— Прости меня, пожалуйста, — произносит Настя, глядя на носки бабушкиных сапог, в которые обуты ее босые ноги.
— Да ладно, Настюх, ну белочку словила, бывает. — Катя обнимает ее за плечи, и они прямо так, в обнимку, выходят за дверь квартиры. — Конечно, с Сергеем мне вряд ли теперь что-то светит, но, честно говоря, я и не рассчитывала ни на что, слишком уж он был хорош. Теперь со шрамом на лице, хотя бы будет у него недостаток.
Пока они ждут не спеша кряхтящий лифт, Катя смотрит на Настю с озорным огоньком во взгляде. Но Настины глаза остаются мертвыми.
Под фонарем тормозит желтое такси. Мороз сменился оттепелью, и все вокруг переливается от множества крошечных капель. Где-то невдалеке Настя чуть слышно подзывает котов и раскладывает еду из банок в разноцветные пластмассовые миски, стараясь не порезать пальцы об острые края.
Катя берется за ручку пассажирской двери, затем поворачивается и смотрит на Артура.
— Что скажешь?
— Я думаю, она готова, — мягко произносит он, поймав ее взгляд.
— Нет, нужно еще немного подождать.
Третья глава
Мама пьет на кухне, сидя на своем обычном месте в углу под телевизором так, как будто делала это всегда и удивляться тут может только дурак. Над столом покачивается лампочка. Круг света скользит с полупустой бутылки на тарелочку с черным хлебом и дальше, по ее худым белым рукам, лежащим ладонями вниз, как будто она играет с кем-то невидимым напротив в карты. Но там никого нет, только через стекло шкафчика с посудой смотрит на нее Петькин портрет, фотография из выпускного альбома в одиннадцатом классе, а перед ним стопка и сухарь. По приемнику вместо привычного православного радио играет унылый шансон. Мать подпевает, но без слов, будто подвывает тихонько, уставившись прямо перед собой.
— Мам, все нормально? — спрашивает Мишаня, осторожно приоткрывая обычно распахнутую, а сегодня закрытую стеклянную дверь. Спрашивает и сразу думает, какой же он дебил, разве ж может быть вообще когда-нибудь снова нормально.
— Грустненько что-то мне, Миша, — отвечает мать, даже не обернувшись.
— Может, это, пойдем телек посмотрим, я чаю сделаю, как ты любишь, со смородиновым листом?
— Откуда же у тебя смородиновый лист-то в ноябре? Ты фокусник, что ли?
— Найду.
— Еще один герой-добытчик. — У нее вырывается невеселый смешок. — Не хочу, прости, Миш. Одна хочу побыть.
Он понимает, что мать просит его уйти, но как завороженный смотрит на этот плывущий с потолка свет лампочки и его лучистое дробящееся отражение на ободке стакана с водкой.
— Мам, как тебе помочь? — наконец решается произнести он.
Она поворачивается и смотрит на него очень внимательно, как будто видит в первый раз. Взгляд ее подернут розовой пеленой, как у деда.
— Да никак мне не помочь.
— Ну должно ж быть…
— Почему ты мне не сказал, что вы в лес собрались? — перебивает она, все еще не отрывая от него своих пустых, выпуклых, как у животного, глаз.
— Так ты ж на работе была.
— А позвонить?
— Ну Петька же взрослый.
— Петька — взрослый? — Она фыркает. — Зачем вы вообще пошли? Чья идея была?
— Его.
Мишаня говорит правду, но щеки у него все равно пылают.
— И чего вы хотели найти там, в заповедном лесу? Там нельзя охотиться.
— Петька сказал, дед ходил — значит, можно. И вообще я сам тоже хотел пойти. — Почему-то Мишаня не может допустить, чтоб она сердилась на брата, и непременно хочет теперь его оправдать.
— Зачем?
— Хотел стрелять научиться из ружья. И вообще… быть смелым.
— И что, научился?
Мишаня переминается с ноги на ногу, теперь ему хочется уйти. Мать вдруг тянет к нему свою тонкую белую руку, он отшатывается от нее инстинктивно, как от расплескивающегося кипятка. Что это она вздумала?
— Ты чего?
— Ничего.
— Что такой дерганый?
— Не знаю. Извини.
Она вздыхает.
— Крест-то где? Носишь? Или снял?
Мишаня выуживает из-под старой Петькиной толстовки засаленную кожаную веревочку и демонстрирует ей.
— Он-то без креста умер, знаешь, — вместо одобрения или похвалы произносит она, заглядывая на дно стакана.
Мишаня вдруг вспоминает про цепочку, зажатую у Петьки в руке там, на поляне, у большого плоского валуна. Уже открывает было рот, чтобы сказать матери, что крест был, но потом не решается. Не хочет он ее волновать лишний раз, она ведь дотошная, побежит проверять, спрашивать, к людям приставать.
— Я его только об одном просила — крест носить, никогда не снимать, потому что… да какая разница почему. Вы ведь ни во что не верите, ни один, ни другой.
— Да нет, верю я, мам, ты чего.
Он хочет сказать ей что-то еще, чтобы убедить окончательно, чтобы ей стало лучше. Но ему ничего не приходит в голову, не читать же ей здесь «Отче наш».
Она роняет руки на стол, смотрит на часы, встает и убирает бутылку в холодильник. И это движение ее такое будничное, обыденное, что Мишане становится страшно, что теперь он будет видеть это всегда — ее белая рука, и бутылка, и причмок резинки на двери холодильника. Она проходит мимо него, задевая рукавом халата, но не останавливаясь, дальше по коридору слышатся шаги, потом вдох и выдох двери в ее комнату.
Лампа все еще раскачивается над столом, пятно света скользит по цветной клеенке. Мишаня делает себе чай, доедает нарезанные на блюдце черные сухари, забирается на подоконник и смотрит в темноту двора. Потом взгляд его падает на бумажки, порванные пополам, которые торчат из мусорного ведра. Он спрыгивает с подоконника, достает их, стряхивает дедовы окурки и читает. Заявление на получение потребительского кредита. На обратной стороне все испещрено столбиками сложения, потом вычитания. На следующем листке смета за похороны с обведенной черной пастой суммой итога. Неужели так дорого стоит умереть?
— Мам. — Он заглядывает в темноту ее наглухо занавешенной маленькой комнаты. — Ты спишь?
— Чего тебе? — отзывается она сдавленно.
— Я тут подумал, а ведь машина-то осталась, «лансер» его. Можно же продать. Она совсем новая.