— Думать даже не хочу про эту машину, не то что продавать.
— Почему?
— Откуда, думаешь, он ее взял?
— Откуда?
— От верблюда. — Он слышит, как она сглатывает. — Украл он ее. Украл и поплатился. Кого я вырастила? Двух…
Мишаня закрывает дверь прежде, чем раздается первый всхлип. Ну хоть наконец она плакать начала, думает он, срывая с вешалки куртку. Только вот о чем она плачет?
— Без вариантов. — Васька Финн разводит руками. — Сам думал об этом, но это прям вот… нет, короче. Сорян.
— А если попросить батю твоего, он же механик? — произносит Саня, тут же сплевывая на морозную землю очистки от семечек.
— И че, что механик? Тебе ж не масло поменять? Говорю же, Петька ездил в город, ему там поставили секретку и сигналку. Это ж «лансер», самая угоняемая тачка в стране. Он даже мне не сказал, че ему там намутили.
— И это вообще никак не открыть? — спрашивает Мишаня, переминаясь с ноги на ногу от холода — он так и выскочил в домашних тапках.
Васька цокает языком.
— Ну откроешь ты. Допустим, вскрыть его довольно просто. Но дальше-то че? Не поедет он. Без ключа никак не поедет. У него там брелок был особенный. Без этой хреновины проедет он два метра и заглохнет, а может, еще и электроника вся полетит.
— А если его обратно к тем ребятам, которые ставили, отвезти? Объяснить, что случилось? — продолжает давить Мишаня. Отступать ему некуда.
— Ну так а как ты отвезешь? Это только если на эвакуаторе. Документы на тачку нашлись?
— Нет, мать не нашла.
— А ключ второй? Может, был где?
— Не-а, ничего не было у него в вещах. Да вы ж знаете, он и не жил с нами, от армии косил же.
Васька снова цокает.
— Ну без документов не возьмет мужик точно.
— Прям точно? Мужик святой, что ли? — Саня снова сплевывает шелуху.
— Ну как. Он, конечно, возьмет, если батя спросит, но это же надо доплатить.
— А сколько стоит?
— Ну сам эвакуатор тысяч пять и там остальное как договоришься.
Мишанино сердце сползает вниз. У него нет пяти тысяч, не говоря уже о том, что там нужно будет договориться и доплатить сверху. У него есть триста семьдесят рублей. Может, у деда с пенсии еще пара тысяч осталась. Но этого точно не хватит.
— Если бабки нужны — есть заработок, — будто читает его мысли Саня. — Мы с Васьком хотим на выходных пойти зверя ловить. Слава Белоглазов, слышал, объявил награду, десять кусков за голову.
— Или за шкуру. — Васька ржет, оскалив реденькие зубы.
Мишаня снова переминается с ноги на ногу, вспоминая тот звук, который разнесся по лесу после выстрелов. То ли плач, то ли скрип разверзающейся земли.
— Так, а если будет ключ?
— Если ключ — то доедем до бати моего и там уже будем решать. Можно ведь и без документов — на запчасти там по дружбе договоримся. Лишь бы ключ был.
— А вы не можете по дружбе вскрыть просто и, даже если не поедет, разобрать, и все?
— Ну ты тупой, что ли? Мих, это ведь угон тогда.
— А так — не угон?
— Батя говорит, если ключ и свидетельство о смерти владельца — не угон.
Мишаня только вздыхает — придется все-таки сделать то, чего он так не хочет. А если совсем честно сказать, боится. Но делать ему нечего, выхода у него другого нет.
Самое сложное — вывезти велик из квартиры так, чтобы не заметил дед. Он, конечно, хромой и бухой большую часть времени, но будто сквозь стены видит. Вот и сейчас орет через дверь:
— Миха, ты? Че там тащишь? Из дома вещи прешь? Наркоман!
Мишаня удивляется, почему дед такой нормальный, когда выпьет, а когда трезвый — вечно орет и думает, что его обворовать хотят. Вроде водка — это плохо, а дед от нее будто трезвеет.
— Уборку делаю я. Все нормально, дед. Лежи, отдыхай.
— Какую такую уборку? Ружье мое где?
— У тебя другое есть, дед.
— Не твое дело, что у меня есть. А в школу не пора тебе?
Он приоткрывает костылем дверь ровно в ту секунду, когда Мишане удается выкатить наконец велик за дверь квартиры.
— А у меня каникулы, — врет Мишаня, глядя прямо в прозрачно-розовые дедовы глаза.
Дед все знает. На полном серьезе, он знает не просто, что Мишаня вытащил с балкона велик, но и то, куда он на нем собирается ехать и зачем. Знает и молчит, только хмыкает и с шумом захлопывает дверь.
— Осторожно там.
План у Мишани такой: вместо двойной физры первым уроком сгонять туда, к плоскому валуну на поляне, где так и стоит Петькин «лансер», и поискать там ключ. Если повезет, он уложится за это время — почти два часа, и никто даже не заметит его прогула, нужно будет только велик на место вернуть как-нибудь, чтоб не спалили, что он его доставал. А если не повезет… это «не» включает в себя тонкую корочку льда на ухабистой дороге, густую непроглядную чащу, в которую совсем не хочется возвращаться, и, в конце концов, того самого зверя, который Петьку задрал. За которого награду дают. Поэтому думать об этом просто нельзя.
Против зверя Мишане предъявить нечего. Ружье дедовское сгинуло в лесу, его так никто и не нашел, как и место, где Мишаня видел кровь на земле. Только он один знал, как дойти туда — по зарубкам на стволах, которые он оставил в тот день, как будто предчувствовал, что ему придется искать путь обратно. Но на самом деле ничего он не предчувствовал, просто было страшно и скучно и в кармане был нож. Не было никакого второго смысла, никакого предзнаменования. Только дурацкие злые случайности, одна за другой.
С собой у Мишани старый мобильник, денег на нем нет, но вроде как в службу спасения можно позвонить и так, бесплатно. Кроме этого, дедов перочинный нож и копия паспорта. Паспорт он сам не понимает, для чего берет. Точнее сказать, он понимает, но облекать эту мысль в слова никак не хочет, поэтому просто складывает его вчетверо и засовывает себе в носок, ведь на Петьке обувь зверь не тронул, значит, и на нем не тронет, наверное. Он садится на велосипед и выкатывается из двора, стараясь объезжать подернутые тонким искристым льдом глубокие лужи. Зима в этом году поздняя и теплая, снег так и не выпал.
По главной улице ехать нельзя — вдруг кто увидит его и доложит матери, что он не в школе, — поэтому он сворачивает в переулок позади рядка магазинов. Все, что осталось в поселке: один водочный, один продуктовый, ларек «Союзпечати» и лавка белорусских лифчиков и сапог. На переезде, по старой бесполезной привычке посмотрев по очереди в обе стороны, он перепрыгивает на велике через рельсы. Бояться тут нечего — поезда не ходят шесть лет, с тех самых пор, когда железнодорожное сообщение с городом принято было прекратить как экономически невыгодное в связи с банкротством завода. Он решает срезать и залетает на перрон, проезжает мимо заржавевшей металлической таблички с названием поселка, которое кто-то зачеркнул и написал сверху красным баллончиком «Преисподняя». Это слово тут часто звучит из-за гигантского карьера, который остался после завода, а еще из-за того, что никто и никогда не приезжает больше в их края по своей воле — сюда только за грехи можно попасть, не иначе.
Мишаня выезжает на дорогу к заброшенному заводу, ту самую, по которой неделю назад они гнали с братом на «лансере». Тогда, ему вспоминается, было почти еще лето, а сейчас — черная тьма ноября, которую не пробить до конца даже серому солнцу, сквозящему сквозь хрустящие, напитанные ледяным дождем облака.
На улице ноль, но Мишаня крутит педали так, что загривок у него тут же покрывается каплями пота, которые стекают вниз по спине, противно и щекотно, и стынут, посылая по телу морозящие разряды. Но это все ерунда, думает он, главное — найти дорогу, тот поворот туда, где густой зеленый мох, и камень, и деревья стоят расступившись, как нимб вокруг головы одного из маминых любимых святых, которых она вырезает из газет и лепит к стеклу серванта у себя в комнате.
Он проезжает поворот дважды, потом наконец замечает проблеск металла в просвете между черных стволов — Петькин «лансер».
Прошла всего-то неделя, а он как будто врос уже в эту поляну, сам стал как камень: сверху его присыпало бурыми еловыми иголками, мох подобрался вплотную к резине покрышек, черные следы множества колес, которые перепахали здесь все в первые дни после случившегося, затянулись, как царапины.
Мишаня спешивается сразу за поворотом и кидает велик на землю, за деревья, чтоб с дороги было не видно. Он приземляется неслышно, так что Мишаня оборачивается и смотрит, не проглотил ли и его мох. Но он просто лежит на земле; заднее колесо, сверкая лучистым диском, медленно прокручивается, будто гипнотизируя Мишаню: уезжай, уезжай, уезжай.
Если бы не вспыхивали у Мишани перед глазами нежданные и непрошеные картинки той ночи, то и не было бы в этом камне и этом тяжелом хлюпающем мхе ничего страшного. Он бы просто сказал себе, что ищет Петькин ключ, что его опять отправили делать самую тупую и скучную работу, чтобы заслужить шанс тусоваться потом со старшими, с классными. Но вспышки мерцают. Как будто он идет по длинному коридору, как в больнице, когда деду ногу ампутировали, и кто-то балуется со светом, щелкает выключателем на каждый его шаг. Раз — сейчас восемь утра, третье ноября, он в лесу, у дороги, ищет ключ от машины, потерянный его недотепой братом. Два — он в машине у Егеря, и фары дрожащим языком слизывают черноту, пока не натыкаются на два сапога. Мишаня сжимает в руке свой перочинный нож. А потом, он и сам не знает почему, выпускает его из пальцев и тянется к горловине куртки. Засунув пальцы под воротник, он выуживает оловянный крест.
Мишаня проводит пальцем по тонкой серой царапине, которую оставил на черной коре костлявой ели кончик его ножа. На секунду ему даже страшно от собственной дерзости, будто это он, Мишаня, сам первый начал все это, поссорился с этим заповедным лесом, а поплатился брат.
Но это глупости, суеверия, думает он шаг за шагом, внимательно глядя под ноги, удаляясь от дороги все дальше и дальше. Лес — это просто деревья, у него нет души и воли, а если и есть, то точно нет в нем зла. Зло есть в людях. А еще есть трусость, сковывающая ноги, закупоривающая уши, сбивающая с пути, не дающая подняться и идти, бежать на помощь брату, которого на части рвут. Только от кого было Петьку спасать? Что он слышал и видел тогда? Мишаня останавливается и смотрит по сторонам, крутит головой, пока от леса не остается ничего, кроме черно-зеленой ряби. Но сколько ни крутит, никак не может отделаться от чувства, что, только он повернет голову, за плечом кто-то окажется. Кто? Деревья куполом смыкаются у него над головой, едва пропуская свет. Где-то вдалеке вскрикивает и замирает птица.