Он продолжает идти, поднимает с земли палку, обрывает сучки и ковыряет мох тут и там в надежде, что ключ найдется до того, как закончатся царапины на стволах. Подморозило, мох хрустит под ногами, как стекло, будто, стоит только наступить неосторожно, провалишься вниз на огромную глубину, на самое каменное дно земли.
Зарубки кончаются ровно в тот момент, когда он слышит сбоку от себя шорох. Все как в прошлый раз повторяется, правда, теперь он один. Осторожно Мишаня поворачивает голову на звук, но там, куда он смотрит, ничего нет, только ветки колышутся. Но стоит ему глянуть на них, и они резко замирают. Все кругом замирает и глохнет, как тогда. Будто лес, как человек, проснувшийся среди ночи от скрипа половицы, понял, что в доме есть кто-то непрошеный. Это он, Мишаня, сейчас пришел в чужой дом.
Он опускается на промерзшую землю, прислонившись спиной к стволу. Вспоминает. Не головой, а телом. Теперь по-настоящему вспоминает, а до этого только отгонял эти вспышки, как мух, которые летят на жаре в глаза. А сейчас вызывает их, как духов. Вот шорох, Петькино прикосновение, глаз, большой и коричневый, будто полный слез, виднеющийся среди веток. В черном блестящем зрачке вверх ногами отражается Петька и его ружье. Выстрел.
Туда, между двумя растущими из одного корня соснами, как в ворота, шагнул тогда Петька. Мишаня следует за ним, за его тенью. Сломанные под острыми углами сухие ветки, сбитая шапка огромного дырявого мухомора. Петька шел здесь или кто-то другой, но это единственные следы, которые ему попадаются. Еще несколько шагов, и земля начинает гнуться вниз, кренясь в овраг.
В этот момент Мишаня чувствует запах. Он несильный, но в кристальном воздухе все ощущается острее, и после первого же вдоха Мишаню прошибает пот, а по гортани прокатывается долгий спазм. Он идет теперь на этот запах, как большеносый охотничий пес, пригнувшись немного к земле, чтобы не пропустить. Но его не пропустишь, он прямо перед ним. В первый момент Мишане кажется, что он смотрит на камень, большой и продолговатый, коричневый, но потом он замечает торчащие из камня рога.
Мишаня обходит тушу оленя с другой стороны, прикрывая рот рукавом от стоящей над ним густой, как кисель, вони, то и дело заходясь кашлем. Он старается не заглядывать в выпуклый мертвый глаз, в котором вверх тормашками отражается его лицо в красной шапке с завязками. Он смотрит вместо этого на темное месиво у оленя в боку, где вздыбленная шерсть будто намазана черным блестящим гудроном.
И как же воронье не выклевало этот глаз, думает Мишаня, застыв как вкопанный посреди оврага. Отчего-то ему не хочется поворачиваться к оленю спиной — откуда ему знать, что тот не вскочит вдруг и не пойдет на него, подцепив за куртку на свои огромные, ветвистые, как карельские березы, рога? Но олень лежит не шелохнувшись, такой же застывший, как все кругом, даже замершие в безветрии верхушки деревьев.
Мишаня делает шаг назад и натыкается на что-то, больно ударяется лодыжкой, в последний момент ловит уже почти соскользнувшее с губ грубое слово. Он вспоминает про Богородицу и ее плащ и проглатывает ругательство, такое же гадкое, как запах, идущий от дыры у оленя в боку. Он оборачивается — пень, свеженький, края острые, щепки нимбом по кругу лежат. И кому это понадобилось тут деревья рубить, это же заповедный лес… тут его глаз натыкается на что-то, чего здесь быть не должно. Присыпанный стружкой, как засахаренная конфета, Петькин брелок, прямо у него под ногой. Мишаня нагибается и поднимает его с земли, сдувает опилки. Озирается по сторонам, поверить не может в то, что нашел его вот так, как будто кто-то, заслышав его шаги, взял и принес его сюда, на пенек, специально для него, чтоб он дальше ничего здесь не искал.
Он чешет голову под красной шапкой, потом садится на этот самый пень и думает: что-то тут не сходится. Если Петьку задрал зверь, почему он не тронул этого оленя, а просто оставил тут гнить? Значит, хищников, таких больших, которые способны человека убить, в этом лесу и правда не водится. И зачем тогда Егерь врал? Зачем потом показания свои изменил?
Думать ему трудно. В лесу холодно и воняет страшно мертвечиной, да еще и глаз этот будто смотрит за ним. Пора домой, к машине. Возвратиться героем. Или нет? Или не нужно рассказывать никому, и особенно матери, о том, что он возвращался сюда? Просто положит ключ в карман Петькиной кофты, а потом обнаружит его там случайно — будто бы это запасной нашелся. Он уже видит лицо матери, когда скажет ей, сколько денег Васькин отец даст им за машину. Он готов уже идти, но только что-то держит его в этом овраге, не отпускает.
Мишаня смотрит по сторонам — ничего такого, мох, валуны, пирамидки из камней на верхушках. Подождите. Кто построил тут эти пирамидки? Он глядит в просвет на идущую по дну оврага заросшую колею. Тут в войну страшные бои были — с финской границы стрелковые отряды шли по старым дорогам. Граница и сейчас рядом проходит, только перехода через нее нет. Но откуда эти пирамидки? Туристы какие-то пометили тропу, рассуждает Мишаня сам с собой. Да он здесь отродясь не видал никаких походников, если только не считать того, как в школе они с классом с палатками на озеро северное сияние смотреть ходили. Что ж еще может быть? Вдруг он вспоминает рассказы деда, по пьяни любящего пугать его до мурашек своими историями про людей, которые жили здесь до нас, а потом то ли ушли под камни, то ли обратились в них. Да ну, ерунда, тут и думать нечего, в школу пора, хоть на последние литературу с русским языком, говорит себе он. Вот только сначала он пройдет по дороге еще чуток, посмотрит, что там, за оврагом. Пять минут, и назад.
Он делает по тропе шагов двадцать, когда видит невдалеке еще одну пирамидку из камней, а затем еще. Это как игра, будто снова кто-то специально их здесь расставил, часть на виду, часть спрятана за деревьями. Вот уже и овраг позади, и лес начал редеть, а колея идет вверх. Вдруг, быстрее, чем Мишаня успевает заметить, деревья заканчиваются, а земля обрывается, как будто кто-то взял и откусил кусок. На дне ущелья бьется искорка реки, вокруг черный лес, похожий на паука, затаившегося в ожидании любопытной мухи. На другой стороне лощины деревьев уже почти нет, только буро-розовый, похожий на накипь мох и огромный камень на двух подпорках, смотрящий вниз с обрыва, как дозорный или самоубийца. Сайды, так называл эти странные валуны его отец.
Мишаня замечает еще одну пирамидку, когда уже поворачивает на дорогу назад. Она стоит поодаль, будто бы указывая вход на тропинку, которая петляет вниз, к похожей на выставленную вперед ладонь площадке на скале. Он спускается, стараясь не смотреть вниз, и оказывается у входа в пещеру. То, что в местных скалах есть расщелины, а еще оставшиеся с войны укрепления стрелков, он знает давно, тут его не удивишь. Но откуда тропа? Кто ходит сюда через заповедный лес? Он делает шаг под каменный навес, тут же ощущая в костях ледяной холод. Пещера неглубокая, всего шага три, дальше вход завален. Или нет? Мишаня делает еще шаг и включает фонарик мобильного. Из отверстия между двух осколков камня с острыми, как бритва, краями на него смотрит маленькая, в половину человеческого роста дверь. На ней висит ржавый навесной замок. Цепочка поскрипывает от задувающего ветра.
Мишаня приближается к двери и прислушивается. Ветер снова стонет, так протяжно, как будто с придыханием. Он прикладывает ухо к двери, прислоняется и слушает тишину с той стороны до тех пор, пока не различает в ней дыхание, тяжелое и сбивчивое.
— Кто здесь?
С другой стороны на деревяшку с оглушительной силой обрушивается чье-то тело, бряцает по камням тяжелая цепь и раздается скрежет когтей.
Зверь остался за дверью: какой бы хлюпенькой она ни казалась, она смогла сдержать его прыжок. Но у несущегося сейчас по заросшей колее, не успевающего дышать Мишани нет никаких сомнений в том, что он бежит прямо за ним, почти наступая ему на пятки, и вот-вот прыгнет и вцепится.
Он проносится мимо туловища оленя, едва не споткнувшись о его рога, лихорадочно крутя глазами в поисках ориентира. Дальше дороги он не помнит, только мухоморы сбитые стоят тут и там, красные, как прыщи, как будто собрались кругом, окружили его. Он бежит наугад, выбиваясь из сил, понимая уже, что за ним никого нет, но все равно не позволяя себе остановиться. Достав из кармана пульт от сигнализации, он жмет и жмет на кнопку, вытянув его в руке, пока наконец из толщи леса машина не аукает ему в ответ.
Мишаня подбегает к «лансеру», хватается за ручку двери и запрыгивает внутрь, молясь о том, чтобы у Петьки не стояло в салоне никаких секретных кнопок. Но он помнит: когда они садились в первый раз и Мишаня внимательно следил за тем, как руки брата прикасаются к новенькой матовой поверхности обивки руля, Петька щелкнул лепестком дворника, дважды, хотя дождя в тот день не было. Мишаня делает то же самое и поворачивает ключ. Сердце гулко стучит в висках, как будто за ним кто-то бежит, но лес безмолвен и недвижен. И все равно он должен спешить обратно в поселок, в полицию. Он ведь знает теперь, где искать этого зверя, который задрал его Петьку.
Двигатель фыркает и заводится. Тут же начинает шипеть помехами радио. Мишаня включает заднюю. Он никогда не делал этого раньше, только смотрел, как Петька водит, но смотрел долго и очень внимательно. Он жмет на педаль. Колеса прокручиваются, из-под них летят клочки вырванного с корнем мха. «Лансер» чуть подпрыгивает и почти вылетает задом на дорогу, будто вообще не касаясь земли.
Мишаня поворачивает к поселку, по пути бросая взгляд туда, где из-за дерева выглядывает колесом его велосипед. Он вернется за ним, он что-нибудь придумает.
Педаль выжата до упора, и «лансер» кидает вперед по ледяной дороге, так что у Мишани дыхание застывает внутри. Через мгновение он немного успокаивается и сбавляет скорость. Ему ни к чему лететь, он успеет. Тем более что резина у Петьки летняя. Спешить некуда. Еще долго не будет темнеть, и он приведет туда людей, обязательно покажет им все, может, даже получит ту награду за зверя, о которой говорили парни. На него накатывает радостное, почти что триумфальное чувство.