— Дай сигарету.
— Ты же бросила.
— Откуда ты знаешь?
Он пожимает плечами.
— Ты должна выслушать меня.
— Это бред. Но так и быть, я слушаю. Только пошли на скамейку сядем, устала бегать от тебя.
Они бредут через площадь к единственной лавке у входа в театр.
— Господи, если бы я знала, что ты из-за этой фигни за мной гоняешься. — Она смотрит на него почти с улыбкой.
— Это не фигня.
— А что еще? Шесть лет назад мы напились какой-то дешевой дряни в лесу, перед этим прочитав нараспев какие-то стишки? А ты, кстати говоря, вообще ушел и тебя там не было, помнишь?
— Помню. Поэтому и жив еще.
— Прекрати. Ну хватит уже.
— Это правда. Влад уехал из поселка, на работу устроился, машину купил, жениться собирался. А потом зачем-то выехал на железную дорогу, и его пропахало электричкой. Петьку волк задрал в лесу.
— А ты?
— А меня там не было.
— А я была. И у меня все отлично, как видишь.
— Стюха, не надо так. Это всерьез. Мы… вы вызывали там дьявола, и он пришел.
Она смеется снова, откуда-то из глубины тела, так что вся дрожит, а из глаз идут слезы.
Он отворачивается.
— А ты все такая же злая. Злая и веселая.
— Нет. Я совсем другая.
— Со стороны виднее.
— Слушай, ты же не можешь по правде думать, что эта глупость сработала?
— Посмотри на свою жизнь, Стюха. Ты, сирота из глухомани, уехала в большой город, живешь в шикарном доме, у тебя есть мужчина, который любит тебя и терпит твои выходки. А потом спроси: заслужила ли ты это счастье? Кто дал его тебе? Откуда оно пришло? Ведь все это началось с обряда, вспомни.
Ей больно. Сколько бы лет ни прошло и какими бы глупыми ни казались ей сейчас его слова, он все еще не утратил своего дара. Дара приносить ей боль.
— Да пошел ты!
В этот раз она быстрее его, она успевает выскочить на улицу за трамвайными путями и запрыгнуть на заднее сиденье только что притормозившего на светофоре такси.
— Пожалуйста, увезите меня отсюда, меня маньяк преследует.
— Господи, Настя, я думал, ты умерла! Надо же трубку брать! — произносит Артур, когда за полицейским закрывается дверь.
Вместо ответа она просто обнимает его, крепкокрепко, так что он даже отбрыкивается и снимает ее со своей шеи.
— Ты что, пьяная?
— Нет. Адреналин.
— Я рад, что ты решила что-то сделать, что не будешь больше бегать и прятаться от этого своего сталкера.
На самом деле он хочет сказать, что рад, что ее сталкер не галлюцинация. Она тоже рада.
— И я. Спасибо, что стал моим свидетелем.
— Ну, пока что я только лишь свидетель того, как ты напала на незнакомого человека в баре.
Настя горько усмехается.
— Это точно был он. Он странный. Всегда был таким. Рассказывал какую-то чушь про обряд, который мы сделали, когда я училась в школе. Какой-то бред. Просто я была готкой, мы тусили на старом алтарном камне в лесу. Слушали рок и все такое.
— Где ты взяла алтарный камень в Петербурге? — Артур поднимает бровь.
— На даче, у друзей, в Карелии. — Настя чувствует, как высыхает ее роговица — когда врешь, нельзя часто моргать. — Неважно. Главное, что этот ненормальный никак не оставит меня в покое.
— Ну, теперь им займутся. Ты молодец, все правильно сделала.
Артур целует ее в макушку. Она представляет себе, как уснет сегодня, может, даже без таблеток, просто выпив чаю, который он всегда заваривает ей перед сном, прижавшись к нему всем телом.
В этот момент дверь кабинета открывается, и на пороге показывается участковый, пожилой мужчина с бакенбардами и животом как у беременной на позднем сроке.
— Захаров Матвей Иванович, 1993 года рождения? Правильно?
— Да.
— Ну тогда это не ваш маньяк.
— Почему?
— Да потому что этот ваш Матвей Иванович уже год как мертв.
Четвертая глава
Когда Мишаня приходит в себя, он не уверен до конца, что вообще терял сознание. Скорее, он ощущает, будто просто крепко зажмурился, так что перед глазами все стало черное, а потом красное, и синее, и полосатое, как в калейдоскопе.
В машине все еще играет радио, вроде бы та же самая песня, которая включилась, когда они с Петькой подъезжали к повороту в чащу, — она чудом пробилась сквозь шипящую, как кипяток, толщу помех. На секунду Мишаня даже воображает себе, что это просто их тряхнуло на кочке с братом, и он зажмурился от этого холодного летящего чувства между ребрами, и сейчас откроет глаза, и рядом будет Петька.
На пассажирском сиденье действительно сидит человек, но только это совсем не Петька. Мишаня моргает, пытается сфокусировать зрение. Незнакомец тем временем поворачивает голову и склоняется к нему, завидев, что тот шевельнулся. Пахнет он мерзко, как трухлявый пень. Между тяжелых бровей у него чернеет глубокая складка. Мишаня смотрит на него уголком глаза, прислонившись лбом к холодному гладкому рулю.
— Хорошо хоть подушки не сработали, а то загадил бы весь салон, — произносит наконец мужик, и только тогда, со звуком его голоса, до Мишани наконец доходит, кто это. — Какого келдыша вообще за руль-то сел? — сетует Егерь, уставившись своими красноватыми маленькими глазками на Мишаню. — Ты водить-то не умеешь.
— Умею.
— Видел я, как ты умеешь.
— А вы чего на дорогу выскакиваете?
Вместо ответа Егерь с мерзким свистящим причмоком выпускает воздух через дырку между передних зубов.
— Чего вас вообще несет в этот лес, а? Медом намазано?
— За машиной я возвращался.
— Возвращался он. Если тебе бы сейчас не я попался, а Дмитреенко, по-другому бы говорил.
— А кто такой Дмитреенко?
Мишаня наконец разгибается и трет ладонью шишку, медленно и больно проклевывающуюся посреди лба.
— Офицер дорожной службы. Тот, который тебя в прошлый раз из леса вывез, дубина ты, добра не помнящая.
— Добро помню, фамилию не помню.
— Мозгов нет потому что. А еще нарушаешь…
— А-а-а что я нарушил? У меня прав-то все равно нет.
— Ну знаешь что, за вождение без прав…
— …полагается владельцу транспортного средства, который это позволил.
Егерь смотрит на него с недоумением.
— Чего так осмелел-то?
Мишаня и сам не знает, чего он так осмелел. Наверное, оттого что сидит на Петькином месте, все еще впиваясь пальцами, крепко, до белизны костяшек, в гладкий новенький руль его машины. Волейневолей он представляет, как поступил бы Петька, представляет себя на его месте, ведь он не раз видел, как брат это делал — глаза навыкате и уверенно так, без дрожи в голосе: «А что ты мне сделаешь? Я права свои знаю!» Конечно, так Мишаня сказать не может, да и прав своих он не знает, он импровизирует первый раз в жизни. Да и решается на это только лишь потому, что уверен на сто процентов, что Егерь этот — лживая гадина.
— Откуда такая осведомленность о своих правах?
— В интернете прочитал.
— В шминтернете он прочитал. Это угон называется, когда ты чужую машину взял. Про это там не пишут ничего?
— А может, это мое наследство.
Егерь вытирает свои большие закручивающиеся над верхней губой усы замызганным рукавом камуфляжной фуфайки.
— Нет, правда, ты че такой дерзкий стал?
— Головой ударился. — Мишаня сглатывает. — Это лучше вы мне скажите: что вы в лесу делали?
— Че я в лесу делал? Работу работал. Вон, видишь? — Он теребит пальцами нашивку на фуфайке, где написано название департамента, но Мишаня и не думает смотреть туда. Вместо этого он сверлит Егеря глазами, стараясь выкатить их, устрашающе, как собака, которая сейчас кинется.
— А зачем про волка наврали?
Егерь снова мерзко присвистывает зубами.
— Про какого еще волка?
— Да что брата волк загрыз.
— Ну так и было. Ты ведь… видел.
— А че ж тогда вы сказали сначала, что нет волков, а потом показания поменяли?
Егерь снимает шапку и чешет взъерошенные реденькие волоски на макушке.
— Ошибся. Они… это, с севера пришли. Климат меняется, жрать им нечего, вот и пришли к людям.
Мишаня смотрит на него в упор, хмурится. Перед глазами то и дело мелькают вспышки воспоминаний, но он гонит их.
— Только чего это олень уже неделю пухнет там, убитый, где Петька его застрелил? Если кругом волки голодные?
— Да сам ты олень. Какой еще олень ему привиделся?
Егерь отмахивается, но Мишаня настаивает, из последних сил:
— Рогатый. Вы мне правду скажите. Я там столько ходил — никого не встретил. Мертвый это лес. Никто в нем не живет, кроме…
— Кроме?
— Да неважно, чего с вами, с вруном, говорить вообще.
Мишаня не может больше отгонять от себя картинку, перед глазами встает лицо брата, красный водоворот, который остался от него. Он едва успевает распахнуть дверь машины, шандарахнув ее о еловый ствол, как его выворачивает наизнанку. Когда минуту спустя, вытирая рот рукавом, он разгибает спину, Егерь толкает его в бок.
— А ну давай перелезай на пассажирское, и поехали в поселок. У тебя же, у дурака, сотрясение, наверное.
Несмотря на то что он толкает Мишаню довольно сильно, голос его как будто помягчел. Может, Мишаня задел его за живое и ему стыдно за то, что так все произошло, что он врал и, может, еще за что-то.
Мишаня перелезает назад и пристегивается. Только сейчас он понимает, что машина стоит под углом, перекрывая дорогу в самом повороте, свесившись своей злой черной мордой вниз, в заросший жухлой травой кювет. Петька бы его убил за такое.
— Я тебе вот так скажу, малой. — Егерь ловит его взгляд в зеркальце заднего вида, одновременно выжимая заднюю. — Ради матери твоей никому не скажу, что ты за руль садился. Она тебе не хуже меня вломит за прогул школы, сам знаешь.
Мишаня, конечно, знает. Только она не вломит. Она будет сидеть за столом и переводить свои пустые глаза с него на дно стакана, а потом, может, скажет, что не того сына у нее забрали или что похуже. Она никогда еще не произносила это вслух, но Мишаня кожей чувствует, что ей приходит это в голову, и ночью просыпается в поту: ему стыдно, что он… жив.