— Ты меня слышишь вообще?
— Слышу.
— Так вот. Дерзкий ты наш. Матери ничего не скажу, довезу куда надо, и сделаем вид, что это я тебе помог, понял?
— Понял.
— Только самое главное уясни. Никогда больше не ходи в этот лес. Никогда. Усек?
— А…
— А вот так. Никогда. Если сунешься туда еще — я все узнаю. У меня везде глаза, понял? И вот тогда уже тебе ничего не поможет — закончишь как брат, усек, сопляк?
Мишаня чувствует клокочущую внутри злобу, хочет что-то сказать, возразить, послать, в конце концов, этого вруна на три буквы, но не может — запал кончился. Он только мычит в ответ с привычной смесью презрения и покорности, опуская глаза в пол.
— Вот так вот. Тебе же хуже будет, пацан, на носу себе заруби.
С этими словами Егерь делает музыку погромче и сворачивает из леса на дорогу в поселок. Времени уже три часа дня, по обочине главной улицы медленно бредут, распинывая кроссовками листву из-под ног, двое его одноклассников. Мишаня ныряет на сиденье, позабыв, что стекла у «лансера» тонированные. Интересно, сколько времени пройдет, прежде чем все узнают, что Петькина машина вернулась из леса? Но больше по дороге до автомастерской они никого не встречают — правду говорят, вымирает поселок.
— Тебе ведь сюда? — Егерь притормаживает возле дверей в ангар.
— Ага.
— Ну, бывай.
Прежде чем Мишаня успевает попрощаться, Егерь выходит из машины и уверенным шагом направляется назад, в сторону леса, на ходу разговаривая с кем-то по телефону шепотком, так что Мишане не расслышать.
— Опу-петь. — Васек стягивает по очереди с каждого пальца огромные, дочерна засаленные перчатки и бросает их себе под ноги. — Прямо прыгнул на тебя?
— Да не на меня, через дверь.
— Фига.
Он закуривает, отойдя на пару шагов от УАЗа, из-под которого только что вылез. Капот его поднят, ржавые металлические внутренности похожи на кишки в брюхе.
— Ага.
— Че, пошли тачку Петькину прочекаем.
Они выходят из гаража. Ледяной воздух обжигает Мишане ноздри, бодрит и веселит какой-то энергичной нервной радостью. Он переминается с ноги на ногу, пока Вася обходит «лансер», потом открывает дверь и забирается внутрь.
— Красава, конечно, только че так внутри сцеплением горелым пахнет?
— Да Егерь водить нифига не умеет.
— Н-да, н-да, он странный чел, согласен. Не понимаю только, че ты меня, там, или Санька помочь не попросил?
Мишаня перепрыгивает с левой ноги на правую, потом обратно.
— Да я и сам не верил, что ключ найду.
— Но нашел?
— Ага. Ну вот же. — Мишаня указывает рукой в сторону блестящей туши «лансера».
— Ну да, ну да. И Егерь там был?
— Ага. Работу работал.
— И подвез до поселка?
— Именно так.
Вася делает последний затяг и щелчком отправляет окурок на асфальт.
— Сейчас Санек подъедет — порешаем.
— А чего порешаем?
— Ну, все и порешаем. Он у нас решала теперь, раз братана твоего нет.
Саша, впрочем, не подъезжает, а, ежась от холода в тоненькой спортивной куртке, выворачивает из-за угла на своих двоих.
— Ну что у вас тут? — Он оглядывает машину, пожимает руку Васе, затем, будто секунду замешкавшись, хватает выставленную вперед взволнованную влажную ладонь Мишани.
— Я волка нашел. Который Петьку убил.
Саня смотрит на него прищурившись.
— И ключ нашел, и волка нашел? Как в сказке прямо.
— В какой?
— Ну про кощееву смерть, мама в детстве не читала? Яйцо в утке, утка в зайце.
У Мишани перед глазами встает раздутое тело оленя, такое большое, будто в нем и правда кто-то прячется. Он моргает глазами, отгоняя воспоминание.
— На земле ключ нашел. Он валялся там.
— А-а, — тянет Саня. — Вась, курить есть?
Тот протягивает ему початую пачку «Кента».
— Будешь?
Мишаня отрицательно качает головой и тут же жалеет, тянет было руку, но Саня уже передает пачку обратно Ваську.
— Так что там с волком?
— Он заперт в пещере. Если идти дальше от камня того, будет старая просека, потом гора и обрыв.
— Ага. Гора мертвых или как там на чухонском ее называли, перед ней ущелье, знаю такое. Так и что там?
— Что-то вроде пещеры, надо по тропинке вниз немного спуститься, а потом там выступ, и на нем… ну как дверь, что ли. Ну да, дверь. И замок навесной.
— И там кто-то запер тварь эту?
— Да. Вроде на цепи. Громыхало там чем-то.
Парни переглядываются. Саня докуривает сигарету, бросает на асфальт и топчет каблуком своего надетого на босу ногу ботинка, пока она не смешивается с грязными лоскутами опавшей листвы. Потом кидает на Мишаню испытующий взгляд.
— Миха, а ты не врешь ли, часом?
Мишаня хочет возразить, но к его щекам подкатывает жар и дыхание совсем перекрывает. Саня щурится на него своими маленькими глазками.
— Ну не со зла, может, а просто… фантазируешь, там. Ты ж потрясение перенес. Это бывает, когда… ну ты понимаешь.
Он снова сверлит его взглядом.
— Не вру! Вот правда, пошли покажу! Прям сейчас пошли, пока не стемнело, — все покажу! — Мишаня так нервничает, так хочет, чтоб ему поверили, что даже скачет на несколько шагов вперед, всем телом, как собака, особенно истошно лающая.
Парни опять переглядываются. Саня смотрит на часы.
— С нами не надо.
— Так вы идете, что ли? Сами?
— Ну а что делать? Десять штук Слава дает за голову этой твари. А если ты говоришь, кто-то его отловил уже, то надо нам спешить, если мы бабло хотим.
— Но я…
Саня перебивает его хлопком по плечу.
— Ты домой иди. Ты и так молодец.
Затем, повернувшись к Ваську, он добавляет:
— Вась, бери у отца ружье и фонарь и грузи «жигуль». Поехали на охоту.
На Васькином широком лице расползается довольная улыбка. Он исчезает за дверью гаража, материализуется с матерчатым чехлом в руках.
— Бать, — орет он в приоткрытую дверь, — я отъеду ненадолго, не теряй!
— Ладно, пацан, жди нас с добычей, — бросает Саня, направляясь к машине.
Хлопают двери — одна, другая. Мишаня провожает взглядом со свистом выворачивающие со двора «жигули».
Осторожно отпирая дверь квартиры, Мишаня ожидает, что мать, как это бывало с ней раньше, чуть только кто-то донесет о малейшей его или Петькиной провинности, будет стоять в прихожей, прямо перед дверью, руки в боки, с уже заготовленной проповедью. Но в квартире как будто пусто, лампа на кухне не горит, сквозь незашторенное окно все заливает синевой сумерек, только из-под дедовой двери виднеется желтая полоска света.
— Анна? — хрипит старик.
— Нет, дед, это я.
Старик не удостаивает его ответом, и Мишаня проходит прямиком к холодильнику. Открывает его и смотрит, как в чужое окно, на пустые полки. Даже каши с тушенкой деду не сварила. Одна водка да кефир на дверце. Он лезет в карман за найденным у Петьки в машине мобильником, но экран его черный: разряжен, если совсем не сломался от морозов. Да и не станет мать на него звонить, раз на старый не звонила ни разу. Ей вообще последнее время как-то плевать.
Мишаня открывает шкаф, достает оттуда гречку и банку тушенки. Гречку он никогда еще не варил, мать вообще на кухню не особо кого пускает, это только недавно, когда с Петькой случилось, позволила помочь себе с этими гадкими пирогами. Он внимательно читает инструкцию несколько раз подряд, потом долго моет крупу, наливает в кастрюлю воды и выходит в прихожую.
— Дед. — Мишаня тихонько открывает дверь и заглядывает в комнату, перекрикивая рев телевизора, повторяет: — Дед, ты ел?
Старик отрывает от экрана свои прозрачные глаза и смотрит на Мишаню как-то оторопело, будто не его ожидал увидеть, а кого-то еще, потом кивает на накрошенный на блюдце батон и банку с морошковым вареньем и снова переводит глаза на экран.
Мишаня беззвучно закрывает дверь и возвращается на кухню.
Мать, как будто нарочно подкараулив нужный момент, приходит домой, только когда Мишаня уже помыл и убрал в шкаф кастрюлю и поставил на сушилку стекать тарелки, свою и деда. Она заходит тихо, даже свет не включает в прихожей, сразу крадется к себе в комнату, только пару раз скрипнув линолеумом по дороге. Он хочет рассказать ей про «лансер» и про то, какой он молодец и деда покормил, но отчего-то точно знает, что сейчас она слушать его не захочет, и решает дождаться утра.
Весь вечер он не знает, чем себя занять. Уроки не делаются, книги не читаются. Не спится ему. Да и как тут уснуть. Прошло уже часов шесть, а парней все нет. Он опять пытается делать домашку, но уравнения не решаются, иксы и игреки перепрыгивают со строчки на строчку. Может, у него и правда сотрясение? Тогда спать совсем никак нельзя. Он ходит и ходит по комнате, выглядывает в окно. Ночь безоблачная, но луна какая-то тусклая, как будто грязная, и свет от нее не желтый, а серый, как плесень. Что они делают там так долго в лесу?
Он засыпает под утро. Он знает, что утро скоро, потому что здесь, в поселке, среди лесов и обрубленных макушек старых северных гор, самый темный час действительно приходит только перед рассветом, как в присказке, которую он слышал когда-то в детстве. Мишаня смотрит в потолок. Окно у него не завешено, и он ловит отблески проезжающих мимо редких машин, отбрасывающие длинные, как изогнутые волчьи морды, тени от пыльной лампы под потолком. Всякий раз он вздрагивает, ждет скрипа тормозов и звука голоса, но за окном только шелест покрышек по битому морозному асфальту и тишина. Так он лежит и слушает ночь, пока реальность не переплетается со сном, тени на потолке не начинают оживать и лениво перешептываться между собой, а веки, толстые и тяжелые, — ползти вниз.
Звук приходит откуда-то изнутри его головы, как будто там кто-то мелом ведет по доске и мел крошится и визжит, так что все внутри сводит. Мишаня открывает глаза и сразу садится на кровати. За окном все серое и какое-то плоское, двухмерное, как ксерокопия.