Он высовывается из-за краешка занавески. Во двор, прыгая по ухабам ослепшими в тусклом утреннем свете фарами, въезжает «жигуль». Окна у него опущены, слышится прерывистое стрекотание радио, присвист тормозов и что-то еще, то ли всхлип, то ли стон.
— Миха! — высовывает из пассажирского окна голову Саня. — У нас для тя подарок, получите-распишитесь.
Он заливается хохотом. И тут Мишаня замечает тянущийся за машиной канат и привязанную к нему то ли тряпку, то ли какую-то старую фуфайку, всю порванную и испачканную в земле. «Жигуль» тормозит возле подъезда, резко, так что тряпка подскакивает на кочке. В этот момент и раздается снова этот свист или скрип, и тут Мишаня все наконец понимает.
— Миха, проснись и пой!
Он натягивает спортивки и сбегает вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, и вот уже стоит на крыльце и смотрит на тело волка, привязанное к «жигулям» веревкой.
— Ну что стоишь-то, сюда подходи, — командует вылезающий из салона Саня. — Все нормуль.
Но Мишаня не смеет: он боится, но не волка, а чего-то другого — он не может точно сам объяснить чего, но его охватывает парализующий ужас.
— Да он не кусается… уже, — со смехом манит его поближе Васька.
— Иди-иди сюда. Ближе.
Мишаня делает шаг вперед. Он же не трус. Это он этого волка нашел. Он.
— На, вот.
Саня вкладывает ему в руку что-то тяжелое и холодное, пальцы у Мишани не слушаются.
— Ну держи же. Че, руки ватные?
Он смотрит вниз и видит, что зажимает в правой ладони ствол ружья.
— Давай. — Саня подталкивает его в плечо. — Он твой. За брата давай.
Мишаня вскидывает ружье и делает несколько шагов к волку. Он лежит на земле, спрятав брюхо, бока его изодраны, из рваных ран торчит что-то блестящее.
Мишаню начинает подташнивать, руки дрожат.
— А ты не прячь глаза, смотри на него, смотри. Это он, он брата твоего сожрал. Стреляй давай, Мих.
Волк как будто понимает, открывает единственный уцелевший глаз, который сейчас абсолютно черный, кроме золотого ореола вокруг зрачка, и смотрит куда-то Мишане в душу, пока тот взводит курок. Сухой щелчок, как будто языком по небу. Он смотрит в черное дуло зрачка поверх ствола, старается прицелиться, но руки так дрожат.
В этом глазу нет никакой ненависти, думает Мишаня, нет в нем ничего, кроме боли, такой, как у матери, когда она лепила на кухне свои пересоленные пироги. Нет в нем зла. И в Мишане нет зла. Боль есть, а ненависти нет.
— Да ну что ты опять зассал? — Саня дает ему подзатыльник. — Ты мужик или баба? Убей его.
— Но откуда вы знаете, что это он? Как вы его нашли?
— Как нашли? Да он сам нас нашел, пришел на поляну, только луна вышла. Мы встали там, где твой «лансер» стоял, стали ждать, и он пришел, человечину почуял и прибежал, вкус вспомнил.
Саня сплевывает под ноги, его длинный плевок попадает на шкуру волка, и отчего-то Мишане хочется ударить сейчас Санька в лицо, но он знает, что так нельзя, и снова смотрит в волчий глаз, будто помощи ищет у зверя.
— Это вы что тут, твари, делаете? — раздается позади визг.
Мама. Мишаня оборачивается, ружье почти падает из его рук, он вдруг чувствует всю его огромную тяжесть. А она стоит на крыльце, запахивая свой длинный зеленый халат. Взъерошенная, опухшая, некрасивая. Мишане сразу стыдно за нее и за себя, и он как будто даже жалеет, что не выстрелил.
— Миша, а ну в дом пошел!
— Анна Михайловна, мы убийцу вашего сына поймали, смотрите.
Саня и Василий расступаются.
— Да вы что же делаете?
— Так я же говорю… это он. Поймали мы его. Сейчас Слава приедет, мы его уже набрали, привезет вознаграждение. Мы думали… вам половину отдать.
Мать шипит, смотрит на них белыми от злости глазами. Потом вдруг крестит лоб и начинает стонать, как кликуша:
— Нельзя глаз за глаз! Вы люди или нелюди? В лесу своя правда. Петя сам туда пошел. Он знал. А то, что вы делаете…
Ее вой заглушает рев мотора; через мгновение из-за угла дома выкатывается темно-зеленый УАЗ.
— А вот и Слава, — с облегчением произносит Вася. — Он сейчас нас и рассудит. Он же депутат.
— Кандидат, — поправляет его Санек.
Машина тормозит рядом с «жигулями», но водитель не спешит на улицу. Присмотревшись, Мишаня замечает, что он в салоне отмусоливает из пачки зеленые тысячные бумажки. Мать все еще воет что-то нечленораздельное. Мишаня подходит к ней и берет под руку, запахивает поплотнее ее тоненький халат. Наконец Слава выходит из машины.
Ему около тридцати пяти, может, сорок, походка пружинистая, молодая. Реденькие рыжие волосы, прозрачные ресницы и синеватые веки делают его похожим на младенца.
— Ну что, хлопцы, поймали, вижу, зверя, — произносит он по-деловому, глядя на ружье, которое все еще держит Мишаня, потом на секунду переведя цепкий взгляд ему прямо в глаза. — Молодцы.
— Это не я. Они. — Мишаня по-детски показывает пальцем на Саню и Васька.
— Твари, — шипит мать, опираясь на Мишаню всем весом своего дрожащего тела.
— А ты чего с ружьем стоишь?
— Так он живой еще, — поясняет Васька. — Волк-то. Мы думали, Мишаня за брата хочет справедливость воздать.
— Живой? — Слава подходит к волку и наклоняется над ним, бесстрашно заглядывая ему прямо в морду. — Он весь переломанный. Вы зачем его так мучали, пацаны?
— А зачем он Петьку нашего жрал?
Слава цокает языком.
— Грех так ломать и издеваться, — произносит он на выдохе.
— Вот и я говорю, грех, — вторит ему мать.
— А убивать не грех? — с вызовом спрашивает Саня.
— Убивать — другое. Это чистка леса, акт милосердия практически. В новом мире людей хищникам места нет. Кончился век дикой природы.
Саня пожимает плечами.
— Что ж с вас возьмешь? Я, конечно, надеялся на более… человеческий исход. А вы ему хребет перебили.
— Человеческий… — опять шипит мать. — Да вы знаете, что нет страшнее твари на земле, чем человек?
Слава смотрит на нее то ли с жалостью, то ли с брезгливостью, и Мишане опять становится от нее так противно, что он сжимается, стараясь отделить себя от нее, будто он не с ней и не от нее родился вовсе.
— Так, ладно, господа хорошие, уговор есть уговор. Но я вас прошу не тянуть вот с этим. — Он кивает на волка, затем протягивает Сане несколько бумажек, тот слюнит их жадными пальцами, перелистывая одну за другой.
— Спасибо.
— Не могу сказать, что на здоровье. — Слава снова смотрит на волка, скривившись, потом на ружье в Мишаниных руках. На секунду он будто делает движение вперед, и Мишаня думает: сейчас он возьмет у него оружие и сделает то, что сам он сделать не в силах. Но Слава проворачивается на пятках дорогих кожаных туфель и пружинящей походкой спешит обратно в свой УАЗ. — Ну вы тут разберитесь, только не затягивайте, — бросает он в открытое окно, отъезжая.
— Вот ведь мужик, да чего же четкий, — произносит Васек, не успевает Славина машина скрыться за углом.
— Да. Нормальный он.
— И так прикольно, что мог бы гонять на каком-нибудь крузаке, а ездит сколько лет на своем УАЗе, батя его чинить не успевает.
— Ладно, хватит тут светских разговоров. — Саня поворачивается к Мишане, провернувшись на пятках своих кроссовок, точно повторяя движение Славы. — Ты стрелять будешь?
— Нет.
— Почему?
— Не могу я.
— Трус, значит. — Саня сплевывает под ноги. — Анна Михайловна, вот вам… — Он протягивает ей деньги.
Мать сверкает на него глазами так, что он даже не заканчивает фразу, только выхватывает у Мишани из рук ружье, разворачивается и идет к машине, дернув Ваську за рукав.
У Мишани вырывается всхлип — вот сейчас. Саня будто читает его мысли.
— Нет, такого удовольствия я тебе не доставлю. Сам будешь смотреть, как он дохнет.
Саня отвязывает веревку от багажника и ныряет в «жигуль». Машина оживает стрекотанием утреннего радио и, кряхтя, срывается с места.
— Ссыкло! — кричит Васек в открытое окно.
Мать пытается обнять Мишаню, но он выворачивается из ее рук и подбегает к волку. Он боится его, но волк боится сильнее, он сжимается из последних сил, ожидая удара.
— Посмотри, у него глаза Петины, — произносит вдруг мать и заливается слезами.
Волк хрипит, у него из пасти между двумя рядами плотных белоснежных клыков начинает валить клоками бурая густая пена, глаз закатывается назад, как белый полумесяц.
— Мам, он умирает?
Мать смотрит на волка, по ее впалым щекам катятся слезы, и из-за этих слез Мишаня ненавидит себя особенно сильно.
— А ну разойдитесь! — вопит кто-то позади них.
Мишаня едва успевает схватить мать под локоть и рывком потянуть в сторону, когда воздух рассекает что-то быстрое и блестящее. Волк вздрагивает всем телом и замирает.
Мишаня поворачивает голову и смотрит на торчащего из окна по пояс деда, который неловко пытается забраться обратно в комнату.
— Что вылупился, пришел бы да помог, — цедит сквозь зубы старик.
Дрожь накрывает Мишаню на первом лестничном пролете, у него стучат зубы и бьет в висках, так что он останавливается, а потом на ватных ногах поднимается дальше. Когда он заходит к деду, тот уже лежит на кровати. К тумбочке прислонено ружье, в комнате пахнет так, будто кто-то зажег сразу сто тысяч спичек.
Без слов Мишаня бросается к деду на грудь, и его снова трясет до тех пор, пока старик, ворча, не накрывает его плечи рукой.
— Ну будет тебе. Что ты плачешь? Это же доброе дело — он мучился, видел, какой переломанный весь. Конченый.
— Знаю дед, знаю. Просто я трус.
Мишаня прокрадывается к себе в комнату только после того, как за матерью закрывается входная дверь и ее шаркающие шаги добредают до спальни. Он зашторивает окна, боясь взглянуть туда, на середину двора, где все еще лежит эта грязная фуфайка, и забирается под одеяло. Он почти уже спит, когда из-за стенки из комнаты матери доносится тихий незнакомый шепот.
— Аня, ну не плачь. Я не оставлю этого так, Аня. Они поплатятся.