Ветер ударяет в лицо, закручивает волосы в водоворот, теплый, маслянистый, горчащий жженой резиной. Настя стоит на краю платформы, заступая носками сапог за грязную желтую линию. Ее взгляд устремлен на красный глазок секундомера над зияющей пастью туннеля, где только что исчез поезд.
По ее запястью что-то медленно сползает, как насекомое; она переводит глаза вниз и обнаруживает у себя в руке надкусанное эскимо. Корочка шоколада подтаяла и еле заметно съезжает вниз. Из-под нее, прямо Насте в рукав, стекают жирные молочные капли. Инстинктивно, не успев подумать, она подносит руку к лицу и слизывает их со своего запястья. Справа от нее раздается звук, похожий на стук металлической набойки по мраморному полу.
Она оборачивается. Сбоку, чуть позади от нее, развалившись на круглой каменной лавке, сидит старик. Он причмокивает, высовывая наружу белесый язык, и сверлит ее желтоватыми глазами.
— Мяу, — вдруг произносит он, не отрывая от нее взгляда.
От этих его выпученных глаз и гадкого языка Насте становится так мерзко, что она зажмуривается, и пальцы у нее разжимаются. Мороженое падает прямо на желтую полосу и жирными потеками капает с края платформы вниз. Где же поезд? Масляный ветер начинает клубиться понизу, то и дело выплескиваясь из русла путей, облизывая Настины щиколотки. И вот из глубины тоннеля показываются два сверкающих глаза.
Сзади вновь раздается звук, будто кто-то тяжело встает со скамейки, но Настя приказывает себе не оборачиваться. Она еще на полшага сдвигается к краю, поезд тормозит со свистом, двери открываются прямо перед ней. Проскользнув внутрь, Настя наконец оборачивается. Никого. Только сквозняк гоняет газету по пустой платформе.
В вагоне есть люди. Она садится рядом с женщиной в толстом стеганом пальто, которая через плечо маленького мальчика перелистывает страницы в книге. «Кот в сапогах» — Настя тут же отводит взгляд.
Она моргает, потом опускает глаза на свои перепачканные мороженым пальцы, достает из сумки салфетку и трет, трет, пока кожа не становится красной. Зачем она купила мороженое в ноябре?
— Следующая станция «Технологический институт».
«Технологический институт»? Это не ее ветка. Это красная. А ее — ее ветка синяя. Что она делает здесь? Настя вскакивает и идет к дверям, смотрит на свое укутанное в длинное зимнее пальто отражение, двоящееся в стекле. Что она тут делает? Привычным движением она лезет в карман за телефоном — девять вечера, ни одного пропущенного. Последнее, что она помнит, — как уходила с пар, в коридоре завидев Марианну Арсеньевну, свернула в боковую дверь и пережидала ее шаги в пустой темной аудитории. Потом — как набирала номер Артура и обещала приехать через час, зайти по дороге в «Пятерочку» за молоком и яйцами к завтраку… четыре часа назад.
Она зажмуривается.
— Это снова случилось с тобой, — произносит Настя шепотом за секунду до того, как открывает глаза. — Со мной.
Поезд останавливается. Она выскальзывает в едва приоткрывшиеся двери и спешит по лестнице на переход, обгоняя прохожих.
Это случалось с ней и раньше — она открывала шкаф и обнаруживала там вещь, которую никогда не покупала, находила в телефоне незнакомые номера, проезжала нужную остановку на троллейбусе. Но это случалось редко, может, раз в год. Никогда еще она не теряла себя так надолго, как тогда в Хеллоуин. Как сейчас.
Мысль о том, что скоро она будет дома, успокаивает ее. Она даже достает на эскалаторе из сумки распечатку и принимается читать, по нескольку раз пробегая глазами по одной и той же строке, заставляя себя вникнуть в этот странный текст. Ей никак не осилить этот роман, «Из мрака», все в нем кажется ей знакомым и каким-то нелепым, как бывает, когда, будучи уже взрослым, пересматриваешь фильм, любимый в детстве. Настя бросает рассеянный взгляд на эскалатор напротив, тянущий вереницу людей вниз, на станцию, откуда она только что поднялась.
Пот прошибает ее сразу же, холодный и липкий, как только она видит в толпе знакомое лицо. Она смотрит на него слишком долго, так что Матвей чувствует и поднимает на нее глаза. Его глубокие темные зрачки утаскивают ее на дно. Но эскалатор не остановишь, и он уплывает мимо нее вниз, а она едет наверх, стараясь не оборачиваться.
Вылетев из светлой гулкой духоты метро в ледяную темноту проспекта, она уже не уверена, что это был он. Она вообще уже ни в чем не уверена, кроме как в тех пятнадцати минутах, которые занимает ее дорога до дома.
Показалось, думает Настя. Просто показалось. Матвей ей и раньше мерещился в толпе, даже после того как она переехала в Петербург. Она всегда ошибалась, даже когда ошибиться не хотела, когда мечтала в этом застывшем равнодушном городе увидеть в толпе на переходе через Невский эти его дикие темные глаза. А теперь? Как теперь уложить в голове, что он умер, но он здесь, всегда здесь, каждый день попадается ей навстречу?
Настя заходит во двор, к ее ногам черной вспышкой бросается из угла кот.
— Милый, голодный мой. Прости, сейчас вынесу. — Она лавирует, чтобы не дать ему прикоснуться к себе, спешит к подъезду, по новой своей привычке зажав между средним и указательным пальцем ключ, как вдруг замечает свет в окне мастерской. Она останавливается, отсчитывает окошки от угла: первое, второе, пятое. Да, это мастерская бабушкиного мужа-скульптора.
Она не была там с самой смерти бабушки, хоть и обещала ей в один из последних дней, что наведет там порядок. Но прошло больше года, а она так и не смогла заставить себя подняться туда. А сейчас… может, там протечка, думает Настя. Ее номера нет ни у кого из соседей, только бабушкин, давно отключенный. Там замок такой — смех, а не замок, могли ведь и вскрыть. Зайти посмотреть, что там происходит, если трубу прорвало. Остановившись, она всматривается в серебристый свет окна, единственного горящего ровно посередине стены, огромной и мертвой, как экран выключенного телевизора.
Чтобы попасть туда, ей нужно зайти в самый темный угол двора. Там, притаившись за незаметной дверью, наверх ведет лестница.
Кот снова оказывается у ее ног, теперь их уже два, они слизывают с носка сапога успевшее почернеть от городской копоти мороженое. Она отдергивает ногу, слишком резко, так что задевает морду одного из них, и он поднимает на нее свои тревожные желтые глаза. Он не ждал от нее зла. Ей тут же становится так стыдно, что она бежит скорее к двери, отпирает ее, надавливает плечом, пока та с тяжелым скрипом не поддается, и заходит внутрь.
Над головой загорается дребезжащая лампочка, через секунду на площадке выше еще одна и еще, до самого потолка, который теряется в пыльной сероватой мгле. Осторожно ступая по узким острым ступеням, Настя карабкается на пятый этаж. На сквозняке шелестят пластиковым саваном выставленные на лестницу картины и статуи с отбитыми руками. Еще одна дверь. Она мешкает пару секунд, кашляет от поднявшейся гипсовой пыли, звенит связкой ключей, звук тут же подхватывает эхо. Наконец клацает механизм замка, и она оказывается в узком коридоре. Выключателя нет, или она не может его найти, поэтому светит перед собой фонариком в телефоне, который вырывает из густой тьмы женскую фигуру.
— Кто здесь? — вскрикивает Настя, и эхо делает с ее голосом что-то странное: он звучит так, будто вместе с ней хором произносит эту фразу еще сотня человек. Снова испарина, на этот раз от облегчения — это статуя, одна из дедовых пионерок из парка, только у этой рука цела, и кто-то набросил на нее старую цветастую шаль. — Да вашу ж мать. — Настя стискивает зубы.
Она ненавидит это — быть испуганной, загнанной, вечно не понимающей происходящее. Она помнит себя другой.
— Черт, которая тут его дверь? — шепчет она, поравнявшись с пионеркой, которая под шалью оказывается голой и какой-то грустной. — Ты не знаешь?
Гипсовое лицо молча следит за ней выемками пыльно-серых зрачков. Но Настя уже сообразила, куда ей, — полоска света на полу ведет ее дальше, в гулкую глубину темноты.
Дверь перед ней. Линия света падает на носки ее грязных сапог. Надо отмыть это чертово мороженое, думает Настя. Словно, если не будет пятна, не будет и потерянных часов.
Она дергает за ручку. Дверь заперта. Как странно, думает она, выбирая из связки самый маленький ключ, погнутый немного у самого основания.
Ключик легко проворачивается в замке, и она, осторожно приоткрыв дверь, ступает внутрь. Лампочка под потолком горит так ярко, что на мгновение, шагнув в белизну из темноты, Настя совсем слепнет. Она моргает до тех пор, пока черно-зеленые отражения предметов на дне обожженных светом зрачков не перестанут расплываться и скакать вниз-вверх. Она поднимает веки. Перед ней, в круге завешенных пыльными простынями недоделанных статуй, стоит фигура.
Пионерка, еще одна, половина головы отколота, так что уцелели только левая бровь, глаз, половина носа и уголок рта — кажется, что она улыбается. Ее единственный пыльно-серый глаз смотрит прямо перед собой, на Настю. Но это не самое страшное. На ней, на пионерке без головы, надето бабушкино свадебное платье. Пожелтевшее, истлевшее, с длинным шлейфом. Через проеденные молью дыры на лифе торчит серое неживое тело.
Настя вскрикивает, но негромко. За эти дни она уже привыкла бояться. Нужно что-то большее, чтобы напугать ее по-настоящему. Куклы в платье недостаточно. Но мурашки все равно бегут у нее по спине. Кто был здесь? Кто это сделал? Настя делает несколько шагов к скульптуре, обходит ее вокруг, спотыкаясь о лиф, чуть не падая, стараясь не заглядывать в глаза таращащимся на нее через тряпки бюстам Есенина и Пушкина. В этот момент у нее в кармане начинает вибрировать телефон.
— Артур!
— Привет! Я пришел — а тебя нет, у подъезда стою. Ты далеко?
— Нет, — произносит Настя, расстегивая молнию на платье, стараясь не прикасаться к холодному телу под ним. — Я в мастерской. Сейчас спущусь.
— Ух ты! Может, я к тебе поднимусь лучше, всегда хотел туда заглянуть.